Итак, наглухо запершись в закутке, она приступила к трапезе. Первым делом Анна Карловна жадно схватила за ноги курицу и стала ее кусать между ног. При этом ей показалось, что курица чуть-чуть живая и таращится.
Набрав в рот как можно больше курятины в отложив остальное, она откинулась на спинку стула и начала сладостно проглатывать пищу, причем по мере продвижения еды вниз выражение ее лица все время менялось, пока не стало совсем блаженным и добрым, как у праведницы… Вспотев от радости, она продолжала в том же духе.
В два часа дня Анна Карловна уже. была на второй очень серьезной научной конференции, куда пускали только по пропускам… Обедать домой ее отвез все тот же, но еще больше пьяненький шофер… Опустившись в кресло и радостно ощущая себя пухлой будкой, она собиралась было нежно вздремнуть после обеда, как вдруг почувствовала звериную боль в животе. Не успев как следует ужаснуться, Анна Карловна потеряла сознание…
Очнулась она в своей постели, окруженная домработницей и двумя соседками… Но боль все еще не проходила… Отпустив соседей, она стала размышлять, в чем дело.
"Наверняка у меня заворот кишок, - решила Анна Карловна. - Объелась".
Вдруг она покраснела и перевернулась на другой бок.
"Как же я об этом скажу, - испугалась она. - Будут смеяться… Если заворот - все догадаются; обилась…"
Анна Карловна приняла болеутоляющее.
- Когда вызвать врача, сегодня? - спросила ее домработница.
- Нет, завтра, - оттянула Анна Карловна.
Весь вечер, ночь и утро прошли в том, что Анна Карловна, лежа в постели, чувствуя немного приглушенную и уже привычную боль, то подремывала, то думала, но думала о чем-то совершенно постороннем. То принималась считать тени на потолке, то раздумывала, сколько она будет весить в восемьдесят лет, И в то же время чувствовала какую-то моральную неполноценность и даже конфуз оттого, что у нее заворот кишок. И только часа за два до прихода доктора Анна Карловна реально и с хватающей за сердце ясностью подумала о том, о чем, разумеется, знала уже сначала: если она не скажет про заворот кишок и ее не оперируют, то она неминуемо за два-три дня умрет… Но параллельно с этой безошибочной мыслью какой-то нелепый внутренний голос взвизгнул в ней решительно и бойко: "Обойдусь! Проскочу! Только бы молчать".
Сначала было она испугалась и шикнула на "тот голос: "Как это обойдусь… Глупость-то какая!"
Но голосок еще настойчивей взвизгнул: "Обойдусь!"
Анна Карловна оторопела и совсем задумалась. Но по ходу своих рассуждений она все более и более чувствовала, что ни за что на свете не хочет признаваться, что объелась. До того не хочет, что от страха перед разоблачением стала выглядеть совсем растерянной и полоумной. Поэтому, когда пришел врач, Анна Карловна позабыла, что обязательно умрет, если скроет, а думала только о том, как бы не проговориться, и сослалась на гипертонию. Обманутый врач быстро ушел.
И Анна Карловна опять осталась одна, в одиночестве своего живота, мыслей о себе и веселой туповатой домработницы.
Прошло еще несколько часов.
"Сказать или не сказать?!" Анна Карловна пересчитала все тени на стене, почему-то раза два плюнула на пол. Постепенно она стала делать попытки решить, что сказать все-таки нужно. "Ведь если не скажешь, умрешь, тоскливо подумала она. - А если скажешь - выживешь, все так просто и логично", - заключила она, недаром одной из замечательных особенностей Анны Карловны был ум.
Но сколько бы попыток принять положительное решение она ни предпринимала, все они упирались в ее чувство. Она сама толком не могла понять это чувство; оно выражалось только упорным и тягучим: "Не хочу!"
Стараясь уяснить его перед собой, она пришла к тому, что не хочет себя раскрыть из-за того, что тогда вылезет на свет, на глаза людей, ее "бука", что-то родное и глубокое, свое, что никому нельзя показать, что делает ее ей. И вообще она вся обнаружится, как препарированная лягушка.
Но было во всем этом еще что-то, что она не могла выразить даже перед собой. Это было нечто тайное, дурашливое и алогическое, но очень бодрое, хотя и направленное против всей формы жизни, как таковой.
На следующий день она на все махнула рукой и просто плыла по течению.
Приходил еще какой-то врач, но и ему она заявила, что у нее гипертония, и не дала себя осматривать…
Иногда, несмотря на боль, ей становилось нестерпимо весело. "Да кто это сказал, что я умру, - загоралась она. - Ну, положим, во всех медицинских книжках так написано… Но мало ли чего в книжках пишут…"
Но даже в обычные моменты, когда веселье не посещало ее, некое страстное чувство не допускало мысль о смерти до глубины сознания и эта мысль витала где-то на поверхности, как будто речь шла о том, что умрет не Анна Карловна, а кто-то другой. Единственно ее смущало то, что она лишилась такого удовольствия, как еда, и она пыталась компенсировать это тем, что стала усиленно думать…
Иногда Анна Карловна впадала в какое-то совсем сумеречное и фантастическое состояние и тогда строила проекты, как она будет дальше жить, если заворот кишок вдруг сам по себе не доведет ее до смерти, а есть она не сможет…
Никто, за редким исключением, к ней не приходил, и она чувствовала себя страшно одиноко. "Хорошо бы живот отделился от меня и жил сам по себе, думала Анна Карловна. - Он был бы моим хорошим знакомым, собеседником, обедал бы в кресле, спал в шкафу".
В два часа пришла Свищева и принесла обещанное пальто. После ее ухода Анне Карловне пришла в голову шальная мысль, что она была бы весьма красива в этом пальто.
Она заставила домработницу помочь ей одеться и поставить в ногах на кровати большое зеркало.
"Как бы ни была я умна, - решила Анна Карловна, - все равно не мешает быть красивой".
Вообще ее воображение разгулялось, как никогда, и рисовало картину одну веселей другой.
Потом она опять впала в сумеречное состояние, и мысли потекли пустые, далекие, странные, ни к чему не относящиеся…
В пять часов, когда Анна Карловна забылась, снова пришли врачи.
Они осмотрели ее тело и сразу увидели темное, зловещее пятно на животе. Это была гангрена, часть вывернутой кишки сгнивала. Тотчас вызвали "скорую помощь" и Анну Карловну повезли в больницу на операционный стол; по дороге она скончалась.
Урок
Пятый класс детской школы. Идет урок.
Две большие, как белые луны, лампы освещают аккуратные ряды потных, извивающихся мальчиков. Они пишут. Перед ними стройно стоит, как фараон, ослепительно белокожая учительница. В воздухе - вздохи, шепоты, мечтания и укусы.
Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять.
"Хорошо бы кого-нибудь обласкать", - думает из угла веснушчатый, расстроенный мальчик.
- Арифметика, дети, большая наука, - говорит учительница.
Скрип, скрип, скрип пера… Не шалить, не шалить… "Куда я сейчас денусь, - думает толстый карапуз в другом углу. - Никуда… Я не умею играть в футболки меня могут напугать".
Над головами учеников вьются и прыгают маленькие, инфернальные мысли.
"Побить, побить бы кого-нибудь, - роется что-то родное в уме одного из них. - Окно большое, как человек… А когда я выйду в коридор, меня опять будут колотить… И я не дойду до дому, потому что надо идти через людей, по улицам, а мне хочется замирать"…
Кружева, кружева… Белая учительница подходит к доске и пишет на ней, наслаждаясь своими оголенными руками.
Маленький пузан на первой парте, утих, впившись в нее взглядом.
"Почему ум помещается в голове, а не в теле, - изнеженно-странно думает учительница. - Там было бы ему так уютно и мягко".
Она отходит от доски и прислоняется животом к парте. Повторяет правило.
"Но больше всего я люблю свой живот", - заключает она про себя.
"Ах, как я боюсь учительницы, - думает в углу веснушчатый мальчик. Почему она так много знает… И такая умная… И знает, наверное, такое, что нам страшно и подумать"…
Раздается звонок. Белая учительница выходит из класса, идет по широким, пустым коридорам. Вокруг нее один воздух. Никого нет. Наконец она входит в учительскую. Там много народу. Нежданные, о чем-то думают, говорят. Белая учительница подходит к графину с водой и пьет.
"Какая ледяная, стальная вода, - дрогнуло в ее уме, - как бы не умереть… Почему так холодно жилке у сердца… Как хорошо"… Садится в кресло. "Но все кругом враждебно, - думает она, мысленно покачиваясь в кресле, - только шкаф добрый". Между тем все вдруг занялись делом.
Пишут, пишут и пишут.
В комнате стало серьезно.
К белой учительнице подходит мальчик с дневником.
- Подпишите, Анна Анатольевна, а то папа ругается.
Белая учительница вздрагивает, ничего не отвечает, но шепчет про себя:
- Разве мне это говорят?.. И разве я - Анна Анатольевна?.. Зачем он меня обижает. "Я" - это слишком великое и недоступное, чтобы быть просто Анной Анатольевной… Какое я ко всему этому имею отношение!?
Но она все-таки брезгливо берет дневник и ручку. "Я подписываю не дневник, - вдруг хихикает что-то у нее в груди. - А приговорчик. Приговор. К смерти. Через повешение. И я - главный начальник". Она смотрит на бледное, заискивающее лицо мальчика и улыбается. Легкая судорога наслаждения от сознания власти проходит по ее душе.
- Дорогая моя, как у вас с реорганизацией, с отчетиками, - вдруг прерывает ее, чуть не дохнув в лицо, помятый учитель. - Ух ты, ух ты, а я пролил воду… Побегу…
Опять раздается звонок. Белая учительница, слегка зажмурившись, чтоб ничего не видеть, идет в класс.
…Кружева, кружева и кружева.
"Хорошо бы плюнуть", - думает веснушчатый, нервозный мальчик в углу.
Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять.