3
Наверное, в ту ночь я увидел запомнившийся сон. Может быть, я увидел его раньше, может быть - позже. Но скорее всего именно в ту ночь, потому что сон имел прямое отношение к разговору.
Я увидел Анну Захаровну.
Это было осеннее поле, над которым висела холодная пелена тумана. Прямо перед глазами качался узловатый стебелек с набухшей на краю острого листка слезинкой. Я горожанин и не знаю, как называется эта трава. Давно, в пионерском лагере, мы пропускали эти стебельки сквозь пальцы и загадывали - петушок или курочка. Теперь эта трава покрывала всю степь.
Оператор повел камерой влево, и стало видно группу людей - маленький островок в безбрежной степи. Камера придвинулась ближе, и уже можно было разобрать лица. Странное дело - они были знакомы. Вон худой, с козлиной бородкой Овчинников. Он автор нескольких учебников и каждую лекцию начинает словами:
- То, что написано в учебнике, - вздор. Это написал не я, а редактор Чернявский.
Вон маленький лысый Савицкий. В шумной, как перрон вокзала, аудитории он читал нам римское частное право. Голос у него был слабый, его плохо слушали, потому что предмет был очень далекий и не выносился на экзамены и еще потому что разобраться в римском праве, пропустив хоть одну лекцию, было трудно. Наверное, Павел Борисович и сам знал, что таких "потому что" существует миллион, и не боролся с шумом.
Он читал лекцию для пяти энтузиастов, сидевших в первом ряду, а на остальных не обращал никакого внимания. Он запоминал этих пятерых, и всем остальным ставил зачет-"автомат", а этих гонял раза по три - отводил душу.
Вон Шерстнев, отец 47-й статьи.
Я знаю почти всех. Это корифеи юриспруденции. Под их перьями рождались формулировки, которые становились потом нормами права. Это им принадлежат самые точные и тонкие комментарии к законам. Это они облекли в юридическую плоть волю господствующего класса.
Тридцать пожилых людей, торжественные и молчаливые, стояли, как стоят на почетной трибуне в день праздника, и вглядывались в рыжие волны степи.
И вдруг издалека донеслось: "Едет!"
- Едет! - прокатилось метрах в двухстах.
- Едет! - раздалось под самым ухом.
Из тумана вышла невзрачная лошадь. На спине у нее лежало несколько вязок непросохшей бахромы, с которых текла цветная вода. За вязками, подавшись вперед, сидела Анна Захаровна. Не доехав до встречающих шагов, пять, она остановила лошадь и сказала очень обыденно:
- Здравствуйте.
Потом бросила поводья, села поудобнее.
- Вы извините, что я не предлагаю вам сесть, - сказала она, - но в красилке опять сделали брак, и я везу бахрому в перекраску.
В толпе понимающе закивали.
- Я буду говорить коротко, - продолжала она - помогите. Найдите мне статью.
- Какую? - спросили из толпы.
- Чтобы заставить человека стать лучше.
- Заставить? Нельзя, - сказал кто-то в задних рядах.
- Нет! - подтвердил второй голос, третий, четвертый.
- Нельзя? - переспросила Анна Захаровна. - А требовать с меня можно? Как мне-то быть?
Она дернула поводья, и лошадь тяжело шагнула. И тогда стало видно, как вдали, за туманом, поднимается над степью громадное оранжевое солнце с дырой посредине - для лампочки.
4
Несколько вечеров мы с мамой не разговаривали. Был конец месяца, и мама уставала больше обычного. У меня тоже была запарка - мне завернули курсовую. Чтобы не потерять стипендию, я решил подналечь и однажды, вернувшись поздно, но с ключом, просидел до утра в обществе книг, Кодекса законов о труде и кастрюль, потому что занимался на кухне.
В шесть часов я услышал, как в комнате заиграло радио. Я представил, как сейчас мама увидит мою пустую кровать, решит, что я попал под машину, и, нарочно топая, пошел в комнату. Мама стояла в дверях.
- Ага, - сказала она, - целы и невредимы. Здрасьте.
- Здрасьте! - ответил я очень вежливо.
Она моментально разделалась со страхом, и теперь в ее глазах плясали обычные черти.
- Ты сделал еще один шаг, сын. Раньше ты и ел, и спал дома. Теперь тебе показалось, что это слишком щедро. И ты решил приходить только за харчами. А рюкзак ты принес? Я выдам тебе на неделю вперед.
Ее голос дробился в тесном коридорчике, и казалось, что сейчас задребезжат стекла и заплачет за стеной соседская Лялька.
- Ма, - сказал я, - ты зря шумишь. Вот уже шесть часов мы с тобой под одной крышей. Но ты не знаешь, потому что спала, - я занимался.
- Новый фокус - заниматься решил, - в ее глазах мелькнула тревога, и я понял, что перестарался - Что-нибудь случилось, Мишка? Ты допрыгался? У тебя неприятности? Ну, отвечай же ты, чадо!
Нужно было спасать положение.
- Просто занимаюсь. Лучше скажи, как у тебя?
- Э-э. Подожди, я умоюсь. И приходи на кухню.
Когда я пришел, она уже повязала фартук и зажгла плиту.
- Так как же твои дела, ма?
- Плохо, - ответила она просто. - Анюта поступила так, как будто вы с ней сговорились. Она устроила торжественное собрание и десять раз сказала слово "нужно". Ее бригада согласилась.
- Почему - плохо? Может быть, на твоих это подействует.
Мама резко повернула кран, и толстая струя разбилась о дно кастрюли.
- Уже подействовало. Мои нахалки сговорились и решили обскакать бригаду Анюты. И они обскачут, будьте уверены. Они вообще работают лучше, а тут даже трепаться перестали.
Я знал, что две бригады цеха состязались зло и неуступчиво, торгуясь за каждую сотую процента. Наверное, если бы не соревнование, в день зарплаты они выходили бы стенка на стенку - так силен был в них дух соперничества.
- Что же делать, Мишка? Они осрамят Анюту.
- Нельзя запрещать работать лучше, - сказал я первое, что пришло в голову, - пусть стараются.
- Ты мне еще про колонии расскажи! - вдруг возмутилась мама. - Нет, ты мне скажи, что честный труд исправляет даже убийц! А разве у меня убийцы? У меня сорокалетние бабы, которые зовут друг друга девочками. Они могут по глупости сделать не то, а я... Хотя что я буду говорить тебе об этом? Ты знаешь только "да" и "нет" и думаешь, что между ними лежит пропасть. Иди чисти зубы и не думай, что я с тобой советовалась.
5
Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать о маминой бригаде, потому что конец у истории оказался простым. В конце месяца, когда подвели итоги, выяснилось, что бригада Анны Захаровны опять отстала. Но нахалки не стали задирать носы. Они сказали:
- А разве мы хуже?
И тоже решили добиваться звания.
По вечерам я слушаю рассказы о бригаде. Иногда, чтобы подзадорить маму, говорю, что все это - пустые заботы, потому что фабрику скоро закроют. Тогда опять начинается кино.
СНЕГ ИЗ ОБЛАКА
Моим друзьям по Целине-56 и 58
Второй час ночи. По улице несется все тот же безумный ветер. Он срывает с искореженной земли первый, позавчерашний снег, подбрасывает его и уносит по короткому коридору домов в степь. На смену унесенному он загоняет новые волны, и там, где улица начинается, он тычется в стены, и тоненько звенят стекла.
Я уже совсем замерз, а Вовка Поп все так и стоит шагах в пяти от меня, придерживая наброшенный на плечи ватник. Не знаю, что думает по этому поводу медицина, но, по-моему, это от холода, от того, что внутри у тебя, как только выйдешь на улицу, все начинает противно дрожать и взбалтываться. Это дело одолевает каждые полчаса, если умеешь крепиться - то реже, но зато потом стоишь вот так и не знаешь, когда это кончится.
Наконец Поп удовлетворенно крякает и топает к крыльцу. Я зажигаю фонарь, чтобы он не прошел мимо меня. Под нашими сапогами промерзшее крыльцо бренчит, как балалайка.
С порога в нос ударяет запах портянок, давно не мытых тел и солярки. Поп все еще прыгает в одном сапоге - второпях он, конечно, надел чужие. Кончается, тем, что он садится и протягивает мне правую ногу. Я ухватываюсь за сапог, но от того, что он мокрый, стервенею, и сапог падает под вешалку с грохотом. Ушкин шипит из своего угла, как тормозящий самосвал.
Я сажусь за стол, прикуриваю от лампы. Наглый Поп вызывающе зевает, укладываясь.
- Не буди завтра рано, о моя распрекрасная мать! - декламирует он и, увидев, что Ушкин поднял голову, прикладывает палец к губам: - Тихо!
Без семнадцати два. Мне сидеть до четырех.
После того как дожди пошли непрерывно и наши постели перестали просыхать, директор совхоза, к великой обиде местных жительниц - потому что кино для них временно прекратилось - переселил нас из сарая в клуб. Директор был прав. Жен этих на работу все равно не выгонишь, а мы все ходили простуженные. Клубик новый, но маленький. Как они тут прошлой зимой "Карнавальную ночь" смотрели, я ума не приложу. Наверное, целую неделю крутили. Тюфяки еле разместились в зрительном зале, осталась только тропинка посредине, а стол на этой тропинке приходится обходить боком. Занавес задернули, и на сцене поселили девиц, которые были очень недовольны ненадежностью такой защиты и в тот вечер прицепили лозунг "Сократим мат до минимума!". Ощутимого успеха лозунг не имел.