И, просыпаясь, понимаю, что Елисей больше буддист, чем я.
Вчера произошло странное знакомство. По дороге в университет меня обогнал чёрный мерседес. "Знакомиться на улице неприлично, – мягко улыбнулся вышедший из него мужчина, – не ставьте меня в глупое положение, скажите, где вас искать?" Было холодно, у меня мёрзли уши, а изо рта шёл пар. Я прошла мимо, но спиной чувствовала, как мерседес медленно едет за мной. У дверей университета не выдержала, обернулась и покрутила у виска. А после занятий мужчина встретил меня с охапкой свежих роз. Я опять прошла мимо. Он бросил цветы в снег. И тогда мне стало жаль. Не знаю, кого больше: его или себя – хочу одного, а делаю другое.
В "суши", куда мы пошли, было пусто. Елисей, так он представился, заказал острые блюда с непроизносимыми японскими названиями и коньяку, который я выпила залпом. У Елисея нос, как заснувший на козлах извозчик, и большие печальные глаза.
– Вы – еврей?
Он неопределённо махнул:
– К старости все делаются немного евреями. Кокетничает, он не старше Елизара. Сколько ему? Впрочем, какая разница, нам детей не крестить. А всё же интересно.
К выходу опять подкатил мерседес с шофёром. Выскочил, открыл дверцу. От коньяка я слегка опьянела, Елисей подставил руку, и, разгорячённые, мы опустились на заднее сиденье.
Елисей вызывающе богат, когда я намекнула на это, отмахнулся:
– Разве с голоду не пухну.
– Нет, вы прямо королевич Елисей из сказки, можно я вас так буду называть?
– Вы любую сказку превратите в быль, – откланялся он. – А быль – в сказку.
Лиза не приходит второй день. Звонит, говорит, экзамены. У меня тяжело на душе. Валяясь в постели, перечитываю буддистскую притчу: "Прячась от тигра, человек ухватился за корни дикой виноградной лозы, растущей над пропастью. Дрожа от страха, глянул вниз, а там его поджидает крокодил. А тут ещё две мыши, чёрная и белая, потихоньку подгрызают лозу. И вдруг висящий над бездной человек заметил рядом спелую, сочную землянику. Протянув руку, сорвал её. Как же вкусна она была!"
Прекрасно, только где найти такого человека?
Елисей – холостяк.
– Сколько женился – столько же разводился, – бесшабашно подвёл он черту под историей своей семейной жизни.
И погладил небритый подбородок, заставляя вспомнить о семи жёнах Синей Бороды.
– Значит, серебряная свадьба не для вас? В глазах у него заплясали чёртики.
– Знаете, как говорят про такие пары? – наклонился он. И, округляя ладонь у рта, прошептал с деланой серьёзностью: – "Их обитель в тихом вое: любовь ушла – остались двое…"
Всю неделю Елисей водит меня по ночным клубам, и я потом целый день разбитая. Да и в клубах – скука смертная, шум, гам, везде одно и то же. Если бы не Елисей, умерла бы с тоски. Правда, и он иногда перегибает.
– Люди, девочка моя, ужасны, – закинув ногу на ногу, вещает густым басом, – упал – затопчут…
Будто сама не знаю!
– Надо больше "зажигать", – отворачиваюсь я к танцующим. И чувствую спиной, как его передёргивает. У Елисея такая культура речи, что, по-моему, с соотечественниками его скоро будет разделять языковой барьер.
Зима на исходе, на прогалинах чернеет земля, уныло торчат деревья.
Лиза стала бывать реже. Подозреваю, тут не обошлось без Елисея.
Но что делать? В конце концов, искушений много, от всех не убережёшь. К тому же они – внутри, так что пускай всё идёт своим чередом.
Хожу по комнате и, сцепив руки, твержу: "Не желай, чего не имеешь, а не имеешь ты ничего…"
Сегодня Елисей, подарив букет, который не уместился у меня в руках, сделал предложение. Я сказала, что люблю другого.
Он остался невозмутим. Точно ждал отказа. Только и сказал: "Отчего, Лиза, всё бывает не так, как думаешь?" Неужели все взрослые выражаются одинаково? Но Елисей упрямый, чувствую, ещё не раз вернётся к разговору.
А с Елизаром мы стали ссориться. По пустякам. Дуемся, обижаемся. Что это? Борьба характеров? Вчера он, угрюмо насупившись, залепил: "Тебя надо содержать и терпеть. А я не могу ни того, ни другого…" Глупый, думает, мы расстанемся. Нет, Елизарушка, я тебя не брошу! У меня такого ни с кем не было. Прямо африканские страсти! Елизар говорит, что в постели я – генерал…
Наш роман длится уже вечность. Мы едим, разговариваем, занимаемся любовью, но Лиза далека от меня, будто в первый день.
"Не желай окружающего мира – он тебе не принадлежит", – учат мастера дзэна.
"Не старайся понять и ближнего", – всё чаще думаю я.
За окном серо, всё утро валит снег. Настроение не из лучших. На носу диплом, а что дальше? Бегать с высунутым языком? Елизар говорит, лёгкого хлеба не бывает. Но я ещё так молода! Собралась переехать к нему. К тому же мать пилит. Но как работать? Елизар старомодный, у него ни компьютера, ни Интернета. Да и квартирка – с ноготь, а дома у меня своя комната.
Лиза от меня всё дальше. Не удержался, позвонил Елисею. Он выслушал с холодным равнодушием:
– Что ты хочешь, это жизнь…
– А ты, случайно, не вмешиваешься? – затаил я дыхание. Он промолчал.
– Пойми, я её люблю…
Он опять промолчал. Тогда я вышел из себя.
– К чему столько слов? – перебил он. – Ты сказал – я поверил, ты повторил – я засомневался, ты стал настаивать – я понял, что ты лжёшь. Себе, Елизарчик, себе.
В его словах была какая-то правда, и я сменил тон.
– А помнишь, как ты был влюблён в одноклассницу, как рассказывал, что провёл с ней ночь за разговором, будто в постели вас разделял меч?
– Это с какой? – хмыкнул он. – Женщин в юности много, а комплексов – ещё больше…
И положил трубку.
Апрель повис на плече, как плачущая женщина. Я брожу по улицам, плюю в бегущие ручьи и наблюдаю, как вода уносит плевки под лёд. Весной одиночество ощущается особенно остро. Это Елисей может стиснуть зубы: "Я волк-одиночка, и – точка!" А я – нет. Лиза капризна, как у всех молодых, у неё в голове ветер. Но без неё я схожу с ума!
"Вот и весь твой дзэн, – прыгая на проталинах, чирикают воробьи, – вот и весь дзэн…"
Боже, какая я дура! Мало того, я просто грязная, продажная девка! Вчера Елисей пригласил к себе. У него дорогие апартаменты, множество комнат, в которых можно заблудиться. Он был обаятелен, много шутил, и я хохотала, как безумная. Прежде чем выпить, мы согревали коньяк в ладонях и медленно кружили под какую-то мелодию в стиле ретро. Впервые со дня знакомства Елисей был чисто выбрит, его глаза жарко блестели, и я чувствовала, как бьётся его сердце. Он болтал о пустяках и вдруг, приподняв мне подбородок кончиками пальцев, привлёк к себе. "Дорогая моя, – горячо зашептал он, – я сгораю от любви, вспомни Клеопатру, египетские ночи… Я дам сколько хочешь… Сто тысяч, двести… Только одну ночь, детка, только одну… И всё останется в тайне…"
Не знаю, как это случилось…
После этого сидела, как каменная, ничего не чувствовала. Елисей устало закурил, потом молча выдвинул ящик стола. Когда до меня дошло, я закричала: "Не надо мне никаких денег!" Он пожал плечами и больше не произнёс ни слова. Я стала одеваться, с холодным безразличием он подал пальто.
По телефону выплакалась подружкам. "Ничего себе, – удивились те, – ты ещё долго держалась…"
Простит ли Елизар?
Подруги советуют не рассказывать, но разве я смогу?
Всё кончено. Позвонила Лиза, рыдала: "Нам надо расстаться…" По телефону ничего не объяснила, а при встрече выложила всё. Я дал пощёчину. "Вот он, хлопок одной ладони", – глядел я на удалявшуюся узкую спину, на худые, мелко сотрясавшиеся плечи…
Месяцы кружат свой хоровод, уже лето. Я оставил дзэн-до и, затворившись в четырёх стенах, перебираю случившееся.
Иногда заходит Елисей, издевается: "Ну что, Елизарчик, их осталось двое? Только вот кто ушёл – он, она или любовь?"
Спиритический сеанс для Николая Второго
– Понедельник, вторник, четверг – три "мужских" дня, а среда, суббота и пятница – три "женских", – бубнил кривой мужик, катая по тарелке голубиное яйцо, – "мужские" дни счастливые по нечётным числам, а "женские" – по чётным…
Этого чернявого оракула привезли к государю из-за тридевяти земель, на телеге, которая тащилась позади славы, – у себя в провинции он нагадал недород и болезнь губернатора.
– Мужчина проживает в одиночку, а женщина делит жизнь с приплодом, – пояснил оракул, увидев вздёрнутую бровь. Из сада пахло яблонями, и душная истома стояла на балконе, как гвардеец. В этот час умирают споры, а в темноте карманов рождается истина, за которой лень сунуть руку.
"Скорее бы вечер…" – подумал Николай, отстукивая на подлокотнике военный марш.
Была годовщина коронации, в Царском Селе чертили на воде "Боже, царя храни" и, готовясь к фейерверку, заряжали пушки. Песочные часы на подоконнике цедили время, которое должен был скрасить прорицатель, но государь уже клевал носом. Его шея вылезала из воротничка, а подбородок касался груди. Во сне он видел свой экипаж посреди толпы, как это было недавно в голодающей губернии, когда матери протягивали ему пелёнки, на которых прорех было больше, чем заплат. Швыряя медяки, он то и дело поворачивался так, чтобы не слышать плача, но половина его лица всё время оставалась в тени. А другая горела, будто от пощёчины. "Сами не знают, чего хотят…" – подумал он, разворачивая письмо, прилетевшее к нему "аэропланом". Целую вечность его палец скользил по бумаге, но ему показалось, что он забыл грамоту, что буквы принадлежат какому-то неизвестному алфавиту, он едва разобрал одно слово, и это был день недели…