Автобус отъехал, Аркадий отработанным движением опустил головной убор в зеленую мусорную урну и бросился на землю.
Взрыв прогремел через несколько секунд, и Аркадия осыпало мусором. Аркадий поспешил к облицованному мрамором зданию, в котором жил он и его семья, быстро поднялся по лестнице и, тяжело дыша, вышел на крышу.
В палатке сидела бабушка Наташа и смотрела по телевизору передачу некоммерческих объявлений. На экране была манекенщица - блондинка в бикини, плывущая на спине в потоке крови, который струился по всей улице Арлозорова.
- Это не натуральная блондинка, - пожаловалась бабушка Наташа и показала на манекенщицу, - она обесцветила волосы.
В палатку вошла мать, держа в руках корзину с выстиранным бельем. "Где ты был, - спросила она сердито, - мы искали тебя все утро. Эти психи с планом новой парковки сегодня распяли деда на центральной автобусной станции".
Аркадий представил себе, как трахает манекенщицу в телевизоре. "Я хочу, чтобы ты пошел на похороны, а не сбежал, как с похорон отца, ты слышишь?" Его не трогало, что у нее обесцвеченные волосы, она ему понравилась.
- Аркадий, ты вообще слушаешь, что я тебе говорю? - разозлилась мать и принялась ругаться по-русски.
- Ты со мной говоришь? - спросил Аркадий и мельком взглянул на нее.
- Нет, я с Богом говорю, - ответила мать и продолжила ругаться.
- А, - протянул Аркадии и продолжил смотреть телевизор. Теперь камера наехала на нижнюю половину тела манекенщицы. Яркая кровь текла вокруг, не приставая к нему. На экране также была эмблема муниципалитета и надпись, но Аркадию удалось удержаться от соблазна, и он не прочитал ее.
Без политики
В углу веранды, возле заляпанного постера с изображением Дениса Русоса сидел некий лысый тип с устрашающей физиономией, которого никто не знал, ел оливки и пытался косточками попасть в контейнер для мусора, стоявший во дворе.
- В моем кафе можно разговаривать обо всем, кроме политики, - напомнил хозяин-румын сидящим за столом возле двери, - говорите о спорте, скандалах, даже о сексе, только не о политике. Это отбивает всем аппетит.
…Говорят, что когда-то, когда кафе только открылось, тогда еще британцы были в Палестине, какой-то ревизионист назвал Бен-Гуриона карликом, и тут завернулась такая буча, что ни одного целого столика не осталось.
- А мне так и разговоры о сексе портят аппетит и, кроме того, сюда никто и не приходит, чтобы есть, - возмущался глуховатый Давидоф.
Однако все уважали румына, поэтому начали говорить о комарах, кусавших всех, кроме супруги господина Миценмахера, к которой даже они опасаются приближаться.
Лысый в углу театрально кашлянул и, когда все посмотрели на него, начал говорить. "Все партии - это сборища лгунов и трусов, поверьте мне, - заявил, он громовым голосом. - Посмотрите, например, на религиозных: они трахают в задницу всю страну, а потом еще смеются нам в лицо…"
В кафе сделалось тихо, а за аппаратом для приготовления кофе-эспрессо послышался звон разбивающегося стакана. Давидоф довольно ухмыльнулся: "Румын разбил еще один стакан".
- Минуточку, я прав или нет? - продолжал лысый вызывающим тоном, помахивая для путей убедительности газетой, которую раньше держал под салфеткой. - Вот только сегодня в газете написано, что перевели миллион долларов йешиве, которой вообще не было, то есть - фикция, в то же время люди, которые рвут себе задницу в городах развития, будут жить в палатках…
- Мой дорогой господин, вот одно из неписаных правил этого заведения: нельзя заниматься… - начал господин Миценмахер, пользуясь тем же архаичным стилем, к которому приучил себя, когда еще работал в министерстве внутренних дел.
- Успокойся, Мици, дай человеку немного самовыразиться, - положил ему руку на плечо Давидоф, пряча злобную улыбку.
Лысый сделал рукой благодарственный жест в направлении Давидофа, сжевал еще оливку, бросил косточку во двор и продолжил: "И это не только религиозные, это все так. В нашем правительстве - все продажные".
Румын появился из-за прилавка и начал двигаться по направлению к лысому, опираясь на соседние столы, его лоб был красным и потным, его тощие руки казались еще более волосатыми, чем обычно.
- Поверьте мне, если бы это зависело от меня, я бы убил всех сто шестьдесят депутатов Кнесета, - продолжал лысый вызывающим голосом.
- Но их только сто двадцать, - еще подлил масла в огонь Давидоф.
- Сначала замочим сорок, - ухмыльнулся лысый, - а когда вместо них назначат новых, грохнем по всем ста двадцати.
- Я прошу, вас немедленно покинуть кафе, - приказал румын надтреснутым голосом, его вытянутое лицо было покрыто темной тетиной, которую до этого никто не замечал.
- Чего ты несешь, дед? - процедил лысый и бросил в рот еще оливку. - Поговорим немного за политику, а? Мы ведь живем в этой стране, что, теперь и слова нельзя сказать?
- Я требую, чтобы вы немедленно ушли, - прохрипел румын. Он опирался на стул, капли пота скатывались по его лбу, покрытому волосками, и исчезали в густой бороде.
- Сейчас здесь что-то произойдет, - пробормотал господин Миценмахер, опять пытаясь подняться со своего стула.
- Ладно тебе, Мици, сиди и ешь свое мороженое, пока оно не превратилось в молочный коктейль, - проговорил Давидоф, возвращая господина Миценмахера на его место приказным тоном.
- Проблема нашей страны в том, что есть такие типы, как ты, - продолжал лысый, бросая косточку от оливки в карман фартука румына, - которые привыкли молчать и хлебать дерьмо. Поверь мне, если бы вы вякнули что-нибудь тридцать лет назад, сегодня эти продажные не сидели бы в Кнесете.
Спинка стула, на которую опирался румын, сломалась под его весом, но он остался стоять; немой вопль разрывал ему рот, из которого сочилась слюна.
- Весь этот шахер-махер начался еще тогда. Каждый, кто хоть немного знает историю, скажет тебе, что Бен-Гурион…
- О-о, - деланно ужаснулся Давидоф.
Румын издал какой-то нечеловеческий вопль, подскочил на месте, впился зубами лысому в плечо, и через несколько секунд все было кончено.
- Веришь ли, но после истории с тем, который два года назад на Сукот говорил об эмбарго, я не видел нашего румына таким буйным, - усмехнулся Давидоф.
- Постыдись, - прикрикнул на него господин Миценмахер и поспешил помочь румыну, который сидел на полу и, вытирая лицо окровавленным фартуком, беззвучно выл.
- Не знаю, что со мной случилось, я вдруг сделался настоящим зверем, - оправдывался румын.
- Это со мной еще с Трансильвании, всегда, когда говорят о политике… - он начал плакать.
- Я понимаю, я понимаю, - успокаивал его господин Миценмахер и поглаживал по голове.
- А ты, - он повернулся к Давидофу, который делился впечатлениями с остальными, сидевшими за его столиком, - похорони этого несчастного беднягу во дворе.
- Я еще кофе не допил, - попытался отлынить Давидоф, - пусть кто-нибудь другой закопает его.
Господин Миценмахер вперил в него обвиняющий взгляд.
"Ну ладно, ладно, - поднялся Давидоф со своего стула, - только бы у меня пятен не осталось на "Ла-Косте" - я купил ее всего лишь неделю назад", - пробормотал он, засучивая рукава.
Бог-карлик
Сначала вечеринка не задалась, и бог-карлик начал показывать всякие фокусы, чтобы гости не разошлись по домам и не оставили его совершенно одного. Он взял три маленьких мячика и начал жонглировать ими, открыв представление, и дальше - фокус за фокусом, один поразительнее другого.
Часть гостей, кто уже собрался было уходить, сняли пальто и расселись, чтобы посмотреть на бога-карлика, который был в ударе. Теперь он жонглировал не тремя, а уже четырьмя мячами. Подброшенные в воздух, они выписывали геометрически правильную дугу, а он ловил их и за спиной, и между ногами. Затем он добавил пятый мяч, и у публики перехватило дыхание. Но он и на этом не остановился, а добавил еще мяч, и еще сто, и еще миллиард. А когда в воздухе было уже три миллиарда мячей, он жонглировал с закрытыми глазами, и ни один мяч не упал на землю. А когда было уже двадцать миллионов триллионов мячей, он еще поставил себе на лоб стакан пива, полный до краев, и балансировал, не пролив ни капли.
И все те снобы, которые до этого постоянно отпускали снисходительные реплики типа "Подумаешь, большое дело, я тоже так могу" или "Я вот однажды в "Вегасе" видел негра, так он бы этого за пояс заткнул…", должны были признать, что это - нечто особенное.
В итоге все оказались в выигрыше: гости - потому что увидели поразительное представление, мы - потому что так был создан мир, и бог-карлик - потому что не должен был оставаться один.