Что ему эта ночь?
Машины то глушили моторы, то заводились снова, чтобы проехать еще три или четыре куцых шага. Вот какой-то джип перевалил бордюрный камень, истерически бодро прокатил метров двадцать по тротуару, уперся в тумбу, разочарованно попятился и начал внедряться обратно в поток. Ему бешено сигналили и яростно моргали фарами. Дальше, у площади, и вовсе стоял многоступенчатый и непрестанный вой клаксонов, похожий на разноголосые звуки настраивающегося оркестра.
- Бога ради, на пропитание…
Я опустил стекло и сунул монету в холодную ладошку. Старуха привычно осенила меня крестным знамением и перешла к следующей машине. За ней двигался рослый парень в камуфляже. Руки были заняты костылями, зато на груди висел пакет для подаяний. Лицо ровным счетом ничего не выражало: оно, понятное дело, не было мертвым, но и назвать его живым не поворачивался язык; это было лицо человека, спящего тяжелым сном - тяжелым и вязким, как кусок мокрой глины. Оно оставалось таким до той самой секунды, пока я не кинул в пакет рубль, - тогда по нему мгновенно скользнула презрительная усмешка.
Он двигался как испорченный механизм, рывками - оперся, качнулся… и опять - оперся, качнулся…
Разве я заслуживал его презрения?
Я отвернулся, снова подумал о Ксении - и она, пронизанная дробящимся пламенем ночной улицы, отчетливо, словно фотография на стене, появилась перед глазами: вьющиеся темные волосы, тонкий нос с едва заметной горбинкой и это смутное, оставшееся мне непонятным ожидание во взгляде: да, смутное ожидание, смешанное с такой же смутной безнадежностью.
Я уже несколько раз вспоминал о ней со вчерашнего дня. Зачем? Не знаю. Вспоминалась. С одной стороны, ничего странного: Ксения - потенциальная клиентка. Более того - поскольку Ксения есть потенциальная клиентка, думать о ней следует неотрывно. С другой стороны - клиентка вовсе не моя, есть у Ксении Марина, вот пускай Марина о своих клиентах и думает: ей за это деньги получать. С третьей - Ксения не только чья-то там клиентка, но и весьма привлекательная женщина. Да еще с загадками во взорах.
Такую не каждый день встретишь. С четвертой - клиенты клиентами, загадки загадками, но уж вот на кого она не похожа, так это на ту, с которой бы мне хотелось связать свою судьбу. Даже при всей фантастичности этого предположения в целом - то есть о возможности с кем-либо еще связать свою судьбу. В общем, с какой стороны ни поглядеть - все совершенно зря…
Я смотрел сквозь мокрое стекло и видел все то же самое: красные пятна стоп-сигналов, разноцветные блики мокрого асфальта, мокрые бока машин, мутное сияние над площадью. Нет ничего противнее, чем в конце длинного и тяжелого дня стоять в пробке. Пять минут ты проявляешь терпение. Затем минут пятнадцать более или менее успешно глушишь нарастающий протест. Затем впадаешь в кратковременную ярость. Однако ярость не находит себе выхода.
Поэтому еще через три минуты ты погружаешься в болезненное оцепенение, вызванное продуктами ее распада. И начинаешь думать.
О чем можно думать, когда стоишь в пробке? Обо всем. То есть ни о чем. Мысли цепляются друг за друга, пользуясь любым поводом.
Даже самым случайным - словом, созвучием… Нет выхода ярости.
Вот так. Говорят, в автобусах должно быть написано над дверями:
"Выход с другой стороны". Потому что когда написано "Выхода нет", люди склонны кончать с собой прямо на кругу. Доехали до конечной - да и айда. Видел же я однажды женщину. Ужас жизни проявляется именно в обыденности. Обыденность всякого может довести до ручки. Это точно. Что говорить. В каждой руке у нее было по сумке. Автобус мотало, она морщилась, переступая, чтобы удержать равновесие. Ей нужно было куда-нибудь деть глаза, и в конце концов она не нашла ничего лучше, как упереть их в надпись на стекле: "В случае опасности разбейте стекло молотком". Долго шевелила губами, а потом негромко и растерянно спросила:
"Господи, да неужели же еще и молоток с собой возить?.." А тут еще над дверями: "Выхода нет". Ну и куда деваться?.. В сущности, от обыденности, от этого ужаса истекающей жизни есть только одно средство. Да, одно. Нет, два. Два надежных выхода. Один - в непроглядную тьму. Ближе, ближе… еще шаг - и ты мгновенно растворяешься. Так падает в воду капля с ладони. Капнула - и попробуй теперь ее найди. Nihil. А другой выход? Другой, надо полагать, к свету. В жизни значительно больше несчастья, чем счастья. Нет, наоборот. Отсутствие несчастья есть счастье.
Значит, счастья больше. Но и в это не верится. Молодость несчастна в силу малых своих возможностей. Позже обнаруживаешь, что в мире вообще нет возможностей сделать тебя счастливым. А уж несчастней старости и вовсе ничего не бывает. Поэтому так и тянет схватиться за любую возможность счастья. Счастье - это где сияет пронзительный свет любви? Да. А где тут сияет пронзительный свет любви? Здесь? Да, наверное, здесь… ведь где-то должен! Хвать - а это просто раскаленная конфорка на грязной плите. Каково?.. Разве я не любил? Тысяча лет прошло, а я отлично помню: был четвертый час ночи, поезд отбывал без чего-то восемь, я лежал без сна, и мои губы и щеки пахли духами Леночки Двиганцевой. Я боялся уснуть, чтобы не потерять этот запах, а вместе с ним - и блаженную память о том, как мы говорили и целовались, и меня переполняла нежность к ней, продрогшей, но не хотевшей меня покинуть в эту ночь перед расставанием. "А знаешь, - сказала она. - Я всегда на школьные встречи ходила как на сватовство. Как будто знала, что так и будет!" Я целовал ее мягкие губы, удивляясь, почему не признался раньше. "Мне остался год, - сказал я. - Потом мы поженимся". Она засмеялась. "Это и правда совсем недолго, - сказала она. -
Смотри: сейчас февраль, потом март, апрель, май, июнь…" - "В июле я приеду, - перебил я. - Я уже договорился насчет преддипломной". - "Ну вот… В июле ты приедешь… потом сентябрь, октябрь…" - "До зимы, - счастливо подхватил я. - Зимой каникулы, а потом уже в мае - раз, и готово!" Она спокойно поцеловала меня и сказала: "Ну и хорошо. Это правда совсем недолго". Утром я уехал и вернулся через несколько месяцев, как обещал, когда пришло время практики, но с Леной Двиганцевой уже не…
Я отпустил сцепление и рывком бросился догонять рванувшую с места "Волгу". Что-то наконец где-то лопнуло. Плотину прорвало.
Поток машин покатился к площади, я последним успел выскочить под гаснущий зеленый, увернулся от бешено сигналящего "мерседеса", сунулся между двумя джипами… тут переключился второй светофор!.. давай, Асечка, давай!.. погнали, погнали!.. И мы вырвались на простор Ленинградки!..
Через пять минут я щелкнул замком и включил свет в прихожей.
За дверью Анны Ильиничны послышался частый нарастающий топот, похожий на работу хорошего барабанщика, потом дверь с треском распахнулась - и Дениска замер на пороге, растопырив руки, вывернув ладони так, словно ждал проверить, не идет ли дождь, и улыбаясь недоверчиво и радостно:
- Севгей! Севе-е-е-ежа!
- Привет тебе, - сказал я. - Как живешь?
- Пойдем игвать в "монополию", - предложил он, сосредоточенно хмурясь. - Много домов, заводов…
- Нет, нет, нет! - Анна Ильинична тоже выступила из комнаты. -
Мы уходим, Денис. Да? Нас мама ждет. Добрый вечер.
- Добрый вечер, - ответил я. - Вот видишь, братан. Вам пора.
Дениска, будто свеча, на которую пахнуло адским жаром, весь оплыл, одновременно скручиваясь в коленках, с легким шлепком приник к двери как распятый и сказал, запрокидывая ко мне голову:
- Ну вот. Опять.
- Пойдем ко мне на пять минут. Хочешь? Анна Ильинична, можно на пять минут?
Дениска воспрял.
- Телефон звонит не переставая! - сообщила между тем Анна Ильинична, делая страшные глаза и прикладывая пальцы к вискам. - Просто не переставая!
- Дикие люди, - сказал я. - Да вы бы у себя выключили.
- Я и выключила! Что вы! Что вы! Это же совершенно невозможно!
Анна Ильинична была женщиной чрезвычайно впечатлительной и благовоспитанной - из тех, что даже в слове "сортировка" способны усмотреть некоторое неприличие. Но это бы полбеды. Беда была в ее маниакальной чистоплотности - так, например, яйца перед варкой она мыла с мылом. Я ждал, что она сейчас снова заноет о том, будто нашла пятнышко на раковине или мусоринку на полу, поэтому сделал попытку пойти восвояси, однако она меня остановила.
- Сергей, вы ведь по недвижимости? - спросила она, затем нацепила очки и уставилась, ожидая ответа.
Я кивнул.
- Дело вот в чем. У моей племянницы есть квартира. Там сложная ситуация. Видите ли, она…
Мне не хотелось ее перебивать, и все же, мгновенно положив на одну чашу весов ее справедливое неудовольствие, а на другую - удовольствие вникать в ее путаные и наверняка фальшивые разъяснения, я приложил руку к груди и воскликнул:
- Анна Ильинична! Я вас умоляю, не рассказывайте мне ничего об этом! Вы что-нибудь обязательно напутаете… верно? Пусть она мне сама позвонит - и мы все разложим по полочкам.
Осекшись на полуслове, Анна Ильинична вскинула голову, затем горделиво сдернула с носа очки… а затем Денис завопил от моей двери:
- Ну сково, что ли?!
- Пять минут, - строго сказала ему Анна Ильинична. - Слышишь,
Денис? И мы уходим.
Я отпер дверь и включил свет. Денис забрался в кресло. Сам я вынул из холодильника банку пива и тут же щелкнул крышечкой. А ему протянул большую сушеную инжирину.
- Это пиво? - спросил он жуя.
- Пиво.
- Я знаю. Я пил. Сладкое?
- Горькое.
- Непвавда.
Я пожал плечами.
- Дай попвобовать.
- Сопливым не положено.
- Ну ка-а-а-апельку!
Я обмакнул палец.
- Открой рот.