Стоит ли, Михаил, терять время на распри, не лучше ли договариваться на человеческом языке и праздновать нашу жизнь? Если вы аварец, вы знаете, у Расула Гамзатова был мудрый отец.
– Я не аварец, – проворчал наконец Чалоев.
– И все-таки послушайте, что он писал:
Воду радостей живых, ту, что старит молодых, молодит совсем седых, будем пить и не пьянеть.
Или вы балкарец? У Кайсына Кулиева есть строки:
Как пахнет трава на родимой земле, не в моей позабыть это воле.
Слушал в дальней дали, в полуночной мгле, как шумят мои сосны в Терсколе.
А вот дивная песня чеченцев. Конечно, я читаю только перевод:
Мы родились той ночью, когда щенилась волчица, а имя нам дали утром под барса рев заревой.
А выросли мы на камне, где ветер в сердца стучится, где снег нависает смертью над бедною головой.
Наступила тишина. Южанин сидел, опустив голову, закрыв глаза рукой.
– Товарищи, господа! – обрадовался внезапному перемирию Ченцов. -
Давайте выпьем. Вон же как Омар Хайям сказал.
– В другой раз… – Чалоев поднялся и протянул руку Углеву. – Спасибо.
Не знал, что так далеко от родных мест встречу настоящего человека,
– и кивнул хозяину: – Спасибо. В другой раз, – и вышел из предбанника.
Одевшийся Толик мигнул синими глазами всем:
– Не залупайтесь, он хороший мужик…
– Чем же он хорош? – рыкнул снова прокурор. – Гнать его отсюда.
– А у него паспорт российский.
– Знаем мы!.. – заверещал младший Калиткин, натягивая рубаху. -
Братан прав!
Толя пожал руку Ченцову, Углеву и удалился следом за Чалоевым.
Не отзываясь ни на какие призывы хозяина бани (сейчас же в доме готовят ужин!), быстро сорвались и уехали, судя по звуку, на двух машинах угрюмые братья Калиткины. И молчавший весь вечер в углу
Кузьма Иванович поднялся и сиплым басом объявил:
– Я – старик, не влезаю в эти дела. Ты, Валентин Петрович, всегда людей любил… – и, хмыкнув, добавил: – А приходил час: отворачивался, как от столба.
Углев почувствовал, как краснеет.
– Что ты такое говоришь, Кузьма Иванович?!
– Говорю!
– Это ж неправда!.. Я отворачивался, когда человек совершал поступок, несовместимый с нравственностью…
– А сам всегда совершал поступки совместимые?
Хозяин бани засуетился рядом:
– Господа!.. Старики!.. Да что вы, а?! Еще ссориться начнете?!
Ангелов нету в природе, а вы оба замечательные люди. Идемте же, сейчас покушаем… посидим… музыку послушаем…
Покачав головой, играя пальцами в дрянненькой прилипшей рыже-белой бороде, как в ладах гармони, бормоча благодарные слова, старик, пятясь, ушел.
Да что он такое тут нес?! А, да ладно. Углев-то помнит, кто от кого отворачивался.
Но сейчас деваться было некуда. И пришлось Валентину Петровичу одному-единственному из недавних гостей плестись по длинным переходам, по плитке и коврам в зал – за стол с хозяином дома, молодым бизнесменом.
– Ну как? – спросит часа через два жена у мужа. – Красная и черная икра? Еще что?
Углев только скривится, все там у Ченцова было на столе. И глухарь, и осетр… мог бы, кстати, и жену Валентина Петровича пригласить -
Мария любит рыбу. Но мальчишник есть мальчишник. Впрочем, за длинным столом, полном яств, кроме бизнесмена и учителя, вяло расположились также дети Игоря Владимировича: коротко остриженный белокурый юноша с оцепенелым взглядом и юная девица с пятью или шестью ниточками жемчуга на тонкой шее, та самая Ксения, которой Валентину Петровичу надлежало в ближайшее время давать уроки.
11.
Договорились, что она будет приходить на дачу Углевых вечерами в среду и пятницу (это ей удобнее: квартира-то Углевых в городе, а машину ей еще не доверяли). Ксения оказалась в общении чрезвычайно робкой, речь у нее несколько невнятная: девочка шепелявит и сама знает об этом, стесняется, отворачивается, играя смущенной улыбкой, и от этого еще больше шепелявит. Как с этим дефектом бороться? Он остался с детства, когда ей нравилось, как маленькой куколке, смешно лепетать. Но главное – что она знает? И хочет ли сама больше знать?
Улыбаясь гостье улыбкой едва ли не до левого уха, очень мягко, осторожно Валентин Петрович спросил при первой встрече:
– Ну-с, какие книги читаете? Что-нибудь помимо школьной программы?
– Помимо? "Мастер и Мальгалиту".
– О. А "Слово о полку"? – Девица промолчала. – А как насчет "Горя от ума"?
– Мы проходили, да.
– Помните, о чем эта трагедия?
– Трагедия? – Она сдвинула бровки, пожала плечиками. – Чацкий… Молтялин…
– Не очень интересно?
– Почему?.. С самого натяла видно, что Молтялин плохой.
– А Чацкий?
– Все говорит и говорит.
– Еще что-нибудь читали?
– На днях начала "Братьев Карамазовых"…
– Ну и как? – Девушка молчала. – Алеша вам понравился?
– Да. Но тоже… отень много…
– Слов? Рассуждений?
Она кивнула.
– Из всего, что вы прочитали, кто для вас герой? Благородный, настоящий?
Тут она недолго думала. Очень серьезно ответила:
– Онегин.
– Почему?
– Он Татьяну не тронул. – В глазах мелькнула некая собственная ее, выстраданная мысль. Да и что удивляться этой ее фразе, одно только телевидение своими сюжетами, основанными на насилии, может задавить страхами юную душу. И, конечно, Онегин мог, да не захотел "тронуть"
Татьяну.
– Это верно, Ксения. А чем он занимался? Он же ничего не умел.
– Да, "труд упорный ему был тошен…"
– Так чем же он вам близок? Он друга своего Ленского убил.
– Да.
Углев улыбнулся девице.
– Ну, ладно, о нем поговорим позже. Еще кто?
– Петёрин.
– А этот чем вам нравится?
Улыбнулась и Ксения.
– Он остроумный.
– Верно. А что он вообще делает в жизни?
– Петёрин? – и Ксения неуверенно ответила. – Лишний человек? – и покраснела. – Он… он служит в армии.
– Это верно. А в своих взаимоотношениях с людьми… вспомните "Бэлу"… что-нибудь доброе делает в жизни?
– Нет, нет!
– Так все равно – хороший человек?
Девица, опустив глаза, вздохнула. Она не знала, как ответить.
– Ксения, мы не в школе. Говорите, как вам хочется сказать. Есть хоть один хороший, светлый человек в литературе девятнадцатого века?
Она долго молчала. И все равно стереотип сработал.
– Базаров? – с надеждой спросила Ксения.
– Базаров? А он вам нравится?
– Н-нет. – Кажется, она все время пыталась угадать, какого ответа ждет Углев, хотя читала же наверняка роман "Отцы и дети".
– А кто нравится? Ксения, скажите как на духу. Кто из героев русской литературы нравится?
Она молчала.
– Никто? Во всей русской литературе?
– Певцы у Тургенева?.. – пролепетала Ксения. – Я… я не знаю.
Совершенно покраснев, она угнетенно смотрела в стол. Она была сейчас очень похожа на свою мать Таню, которая училась в школе Углева.
Ксения глазки жмурит, как Таня. И обвела их, синие, синей же краской. Облизывает короткие губки перед тем, как что-то важное сказать. Шея узкая, грудка уже зрелая для ее лет. Как, впрочем, это было и у Тани Ганиной. Валентин Петрович с легким смущением, искоса, отвлекая девицу разговором, все разглядывал юную гостью. В прежние годы в школе между ним и ученицами неизбежно возникало состояние легкой влюбленности. Разумеется, влюбленности безгрешной и малозаметной. Но ее сладкие, счастливые флюиды витали в воздухе.
Чуть позже, когда у Валентина Петровича плешь вдруг заняла полголовы, и русые пряди уже не закрывали ее, и на лице высеклись вертикальные морщины, как на коре сосны, влюбленность со стороны девиц пригасла, смущенно закруглилась, но ее заменило обожание со стороны умных мальчишек, особенно когда их земляк стал знаменитым в
Америке.
– А читали вы "Тихий Дон" Шолохова? Валентина Распутина читали?
– Да, – вскинув голову, с неожиданной печалью отвечала девица. -
Мама давала протитать "Уроки французского". Как у него картошку воровали. Про бедность.
"Ты дурочка, что ли? – размышлял Углев, поощрительно и как бы даже легковесно ей улыбаясь. – Очень бедная речь. Или по характеру такая замкнутая? Но Татьяна-то была говорливая, как сорока".
– А кого еще из современных писателей читали? Астафьева? Можаева?
– Пелевина, – засмеявшись, заранее стыдясь, ответила Ксения.
Понимала все же, чего тут можно стыдиться. – Про Тяпаева.
– А первую книгу про Чапаева, Фурманова, читали? – Девица молчала. -
Кино видели?
– В детстве, по телеку.
И то слава Богу. И он начал ей осторожно говорить о том, что русскую классическую литературу умные люди во всем мире читают, даже боготворят, но не за то, что она дает образцы, как надо жить, а за то, что мучает душу, выкручивает досуха совесть, говорит о том, как нельзя жить. Разве это важно – знать, как нельзя? Да это все знают.
Знают, да сердцем не ведают… Литература во многих странах стала развлечением. Там даже Толстого и Достоевского умудряются ужать, оставив сюжет, голый, как в детективном романчике. Не может быть?!