– Его давно надо убрать. Напоите как-нибудь, он любит… и чтобы в милицию попал. Или письмо напишите какое-нибудь. Про мухлеж с отметками… про хамство… С папиросой ко мне на урок вваливается: "В нашем районе писатель Пряхин живет, ну-ка, кто из ваших учеников знает? А-а, никто! Патриотов надо воспитывать, патриотов!!" Чушь какая-то! Это его родственник! В районной газете три стишка! Я тут про Дельвига, а он… Смерть тирану!
Калачевский порозовел от смелости.
– Да, да… сейчас самый момент. Надо добивать врага. Пока он слабый.
Упустим момент – снова будем годы шушукаться тут, за шкафом, а в глаза улыбаться.
– Я не улыбаюсь, – нахмурился Углев, – он не красная девица, чтобы ему улыбаться. А я вот насчет его матери… может, в самом деле больна?
– Так вы не хотите такое письмо подписывать?
– Наше письмо ничего не решит. У него связи. А главное, кого вы хотите рекомендовать на его место? Тебя, Костя? Или вас, Эмма?
Калачевский и Дулова испуганно замотали головами.
– Вас, лучше вас! – сказала Эмма. – У вас опыт.
– Я на это место не пойду, – отрезал Углев и вышел из учительской.
Но идея отомстить директору за все унижения и обманы победила: семеро учителей подписали жалобу, которую отнес в райком бледный как смерть Калачевский. И слег с температурой, как передали Углеву.
Через два дня вернулся из областного центра Шамоха. То, что он устроил в школе, автору трудно передать в полной мере – здесь нужно перо Шекспира или хотя бы красноречие (по телевидению) господина
Радзинского. Прежде всего старик с плохо выбритыми щеками буркнул в учительской, глядя мимо собравшихся с утра коллег:
– После уроков все ко мне. И по одному. Ваше письмо у меня, посмотрим, что вы там понаписали… меня попросили разобраться на месте. А сейчас некогда мне… – и ушел.
Перепуганный Калачевский смотрел ему вослед. Эмма сидела на стуле, обняв себя за плечи. Как, письмо отдали директору?! Но это же нарушение этики! Так же нельзя, товарищи!
Проплыв, как гроза, по этажам школы, отругав во все горло уборщицу, почему вестибюль плохо вымыт, Шамоха прошел в свой кабинет и сидел в уединении, пока не закончились уроки. И затем через завуча, крохотную очкастую женщину, принялся вызывать к себе "подписантов", и не только их. Ужасная, унизительная получилась процедура…
Эмма рыдала, стуча зубами. Калачевский был близок к обмороку. Шамоха рычал, требуя назвать зачинщиков… затем говорил, что это и неважно, он все равно остается директором… тут же дарил духи Эмме, и она благодарно блеяла… портфель – Калачевскому, и тот благодарил… он всем привез по маленькому подарку… а потом, вызвав Углева, спросил:
– А что же ты не подписал, Валя? – и, не дождавшись ответа, буркнул:
– А если бы меня сняли, кого бы вы на мое место?
Углев ответил:
– Считаю, что вы хороший директор. Дров достать, самодеятельность организовать… энергии в вас, Кузьма Иванович! А ребят не обижайте… бес попутал. Вы же сами были молоды, небось презирали, так сказать, отсталых стариков?
Кузьма Иванович вдруг заорал:
– Я не отсталый старик! И я уважал старшее поколение! Песня есть "Не отвержи меня во старости…". А вот вы!.. Они!.. – и, рухнув на стул, зашипел: – Да сняли меня, сняли, пидеры хвостатые… только я думал, это ты копаешь… а это коллективная жалоба сработала, а если честно, мы на охоте с первым секретарем повздорили… мы ж его сына не смогли на золотую медаль вытянуть… – и, обтерев лицо, уже спокойно объявил:
– Спросили, кого рекомендую. Понятно, что я назвал тебя. Больше некого. Не этих же болтунов-романтиков. Вот так. Теперь давай ты сюда садись.
Когда было объявлено, что Углев становится новым директором школы,
Калачевский презрительно усмехнулся:
– Он потому и не подписал, что рвался на место Шамохи…
И в тот же день Дулова пошла с ним в загс. Скатертью дорога.
10.
Многое связывало Углева с Кузьмой Ивановичем, многое осталось за плечами за эти тридцать лет работы, но ни о чем не хотелось сейчас говорить с ним. И затянувшееся молчание, к счастью, нарушил выскочивший из парной старший Калиткин с розовыми пятнами по всему телу:
– Где телефон? Мы этому суке покажем!.. Ну, где тут, у кого?!
Вбежал Игорь.
– Что, Петр Васильевич?!
– Х… в пальто! Этот ваш кавказец… говно, покупать нас вздумал! Зови своих!..
– Да погодите…
– Он первым начал! Федьку по репе!.. Зови! Или я ментов сейчас!..
Из открывшейся двери почти вывалился, держась за живот, младший
Калиткин, с разбитой губы текла кровь. За ним предстал во весь рост узкоплечий, желтый, как осенний лист, Чалоев. В руке он зажал сверкающую металлическую ручку, вроде подковы. Видимо, оторвал от стены, она служила для удобства залезания на полок.
– Оскорблять никому себя не позволю! – проскрежетал он.
– А зачем, падла, дерешься?! Сейчас мы тебя упакуем!.. – И прокурор заорал на Игоря: – Я сказал, зови охрану или давай сотик, я ему, сука, сам устрою экскурсию по Сиречи!
Напуганный Игорь моргал, как ребенок.
– Петр Васильевич… Михаил Михайлович… давайте успокоимся. А где Толя?
Мыча непонятные ругательства, кавказец кивнул за дверь.
– Этот его ударил, – сказал он наконец, сверкнув парой золотых зубов и показывая ногой на сидящего на полу младшего Калиткина.
Южанин выглядел цивильнее всех, потому что был в плавках, а прочие, суетясь и одергивая друг друга, поматывали смешно гениталиями. Углев в который раз пожалел, что пришел сюда. Сам он, кстати, плавок здесь не снимал.
Видя, как перепуган Игорь Ченцов, Валентин Петрович предложил:
– Во-первых, вытащите Анатолия… опасно оставлять в жарком месте…
– Он в джакузи, – поморщился прокурор. И схватил Игоря за ухо: -
Есть у тебя телефон или что?!
Валентин Петрович поднял руку – и странно, все замолчали, глядя на нее. Привыкли к тому, что неожиданно может появиться какое-нибудь оружие? Или все же уважают учителя?
– Скажите, – все так же тихо продолжал Углев, – что случилось? Чем вас обидел гость? Может быть, сказал что-то такое, что вы неверно поняли? Например, у болгар, когда говорят "да", наоборот мотают головой, как если бы хотели сказать "нет". – Валентин Петрович намеренно говорил как можно более спокойней и пространней.
Прокурор, яростно запахиваясь в халат, зло прохрипел:
– Ну уж нет! Он внаглую надумал нас покупать. Мне говорит: сколько ты стоишь, чтобы спокойно спал. Я ему: стою дешево, только семь грамм свинца… если прямо в сердце… а вот золотом – у тебя и у твоих сородичей столько говна не наберется.
– А он говорит "наберется", – проскулил с пола Федя Калиткин.
– Он мне показал член, я ударил, – буркнул Чалоев, швыряя в угол железку. – Но стукнул я кулаком. Это я уже потом, когда они вдвоем на меня. Нечестно.
– А вы там, на Кавказе, когда толпой на одного и ножом режете, честно?! – завизжал Федя, вскакивая и пытаясь схватить за горло
Чалоева. Тот поддел милиционера коленом, и милиционер, скуля, снова сполз на пол.
– Перестаньте! – попросил Углев. – Не надо друг друга оскорблять, – и угрюмо посмотрел южанину в узкие мазутные глаза. – Почему вы так?
Зачем покупать людей? Работайте, живите. Неужто вам кто мешает?
– А не мешают? – процедил южанин. – Вы пробовали хоть раз открыть дело? У вас в России… – и, поймав злобный взгляд Петра, поправился:
– у нас в России шесть инстанций, и все с протянутой рукой. Лучше я заплачу одному, но много, да? Но меньше нервов потрачу, да?
– А лучше уматывай отсюда, – прохрипел милиционер, отползая в сторону и поднимаясь с колен. – Мы тебе жить не дадим, падла.
Тот ухмыльнулся.
– Это я тебе не дам, – сказал он. – Мамой клянусь, ты больше даже девушкам не будешь показывать свой член…
– Угроза действием, – хладнокровно констатировал прокурор. Он сел к столу и налил себе воды. – Давай-давай. А я прямо сейчас запишу.
– Ты сам умный, а брат у тебя дурак, – хладнокровно отвечал южанин.
– Не надо начинать войну, я тут не один.
Из парной вышел наконец Толик, он был совершенно спокоен, словно спал и проснулся.
– Всё фильтруем базар? – и обращаясь к Игорю: – Не мшись, все будет тихо. Миша, перестань. Ты в гостях, разве в гостях так ведут себя?
Южанин махнул волосатой рукой и стал одеваться. Толик улыбнулся прокурору.
– Юмору не понимаешь? Зачем ему тебя покупать? Он работает в моей системе… ну, обобрали его раза два менты, пожарные, СЭС… так всех обирают. Он с отчаяния ляпнул.
Южанин покачал головой.
– Не защищай меня. Я не один.
В его голосе слышалась явная угроза. И Углев неожиданно мягким голосом обратился к нему:
– Но жить так разве можно? Все время на ножах? На раскаленных углях?
У вас есть жена? Вы ее любите?
– Да они к ним как к рабыням относятся, – не удержался прокурор.
– Неправда, – сказал Углев. – Я не знаю, какой вы, Миша, национальности… но, так или иначе, вам близок Восток… Саят Нова, великий поэт, писал, а кстати, он писал на армянском, грузинском и азербайджанском:
Лицо твое, сказал бы перс, второе солнце и луна.
Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена.
Художник выронил перо, рука виденьем сражена.
Не ради ли любимых женщин работаем, а затем и ради наших детей?
Жизнь прекрасна, но так хрупка. Если вы кровью ближе к персам, к арабам, вспомните Омара Хайяма.
Не избежать конца пути земного, вели же принести вина хмельного.
Глупец, ведь ты не золото, тебя, раз закопав, не откопают снова.