Струи течения поблескивают, водоросли в струях колышутся, рыбы стоят к течению носом. А в затопленном челноке лежит Панька, улыбается, смотрит в высокое небо.
Егоров и Таня Пальма шли по дороге к Уткиной даче, несли из деревни хлеб, спички и картошку.
- Кроме книжной памяти есть память слуха, память запахов, память цвета, память боли, память ритма. Почему мы попадаем камнем в цель? Неужели мозг всякий раз моментально просчитывает траекторию и делает расчет на силу броска? Он пользуется памятью. Есть память композиции. Всего, за что ни хватись. Они и определяют наш личный опыт и своеобразие. Но есть особая память - резонансная, я так ее называю. Она запоминает не просто состояние блаженства от соприкосновения с искусством, но слияние с другими душами в блаженстве. Предположим, разглядывают люди картину. Одним нравится, другие равнодушны. Но вот двое или трое совершенно отчетливо ощутили, что воспринимают картину одинаково, и это их восприятие сродни счастью. Потом, встречаясь в толпе, они улыбаются друг другу радушнее, чем родственнику. Так общаются боги. Если красота, разлитая в природе, есть Бог, если красота, формирующая нашу душу, есть Бог, то для тебя станет иначе звучать и формула Достоевского - красота спасет мир.
Некоторое время они шли молча. На Танином челе будто в тени жасмина уютно уснули покой и юная мудрость.
Василий Егоров несколько смущался, может, даже стыдился этих своих речей, но ему хотелось именно Тане все это сказать, как дочке, что ли, хотя он и не уверен был, что она запомнит.
- Мы живем в мире, где властвует нравственный императив - нельзя. Нельзя убивать. Даже в своем воображении ты не станешь кого-то там убивать. Даже богатое воображение…
- Богатое воображение у онанистов, - сказала Таня Пальма.
Егоров закашлялся.
- Однако…
- По телевизору объясняли в передаче для женщин. А насчет убить - я бы с удовольствием вогнала в Свинчатниковых обойму из автомата. Иногда мне и вас хочется убить - ножом в сердце. Ножом, ножом…
- Это потому, что зародыш художественного находится в подсознательном. Области подсознательного у нас две - я так думаю. Одна, я называю ее темным подсознанием, хранит архетипы - когда человек при определенных обстоятельствах становится зверем или когда летает во сне. Ты, наверное, летаешь. Все дети летают. Ребенок ближе всего к птице или к рыбе. Ты себя кем чувствуешь?
- Ну уж не рыбой, - ответила ему Таня. - Хотя я холодная.
- Откуда ты знаешь?
- А вот знаю. Я когда смотрю по телевизору эту эротику стрёмную, то ничего не чувствую, только досаду, причем такую - брезгливую. А вот когда детей показывают маленьких, мне тепло. Будь я художницей, я бы детей рисовала…
- Высокое подсознание - созданный человеком канон, табуированное пространство. Я уже говорил. Именно в нем рождаются образы искусства. Это окна - выходы из эзотерического во внешнее. Но если в этом пространстве нет образа Божия, оно меркнет и со временем сливается с темным подсознанием. Наступает паралич искусства.
- Сделай ты ей ребеночка, командир. - Из-за кустов шиповника - Егоров и Таня уже подходили к Уткиной даче, - поднялись братья Свинчатниковы.
- Ты что, не хочешь или не можешь? Если у тебя не работает эта штука, ты нам поручи. - Валентин заржал и потрогал Таню за попку. - Ну, сахар…
Глаза Тани стали черными из голубых. Губы Тани стали черными из розовых. Василия Егорова качнуло. С черного неба над головой со свистом ринулись вниз острокрылые птицы. Он уже много лет не слышал свиста их крыльев. Откуда-то снизу, из глубин таких же черных, как и небо, ринулся навстречу птицам крик. Василий положил мешок картошки на землю и, разгибаясь, снизу врезал ближе к нему стоящему брату Якову в челюсть. "Опять дерусь", - подумал он тоскливо и обреченно. Вторым ударом он бросил Якова на землю, но тут же получил чем-то жестким по голове. И когда упал, увидел, как брат Валентин подбрасывает на ладони шарообразный булыжник.
- Гондон в клеточку, - говорил Валентин. - Ну теоретик секса. А где эта сучка сахарная? Убежала.
"Убежала…" - на этом слове Василий Егоров ушел в темноту боли и не почувствовал, как поднявшийся на ноги брат Яков врезал ему по губам ногой. Голова Василия дернулась, тело, чтобы спасти глаза, - наверное, есть в подсознании такой режим, - повернулось животом вниз, лицом в траву.
Василию казалось, что он выкатывается из темноты по крутой лестнице, обрушивается со ступеньки на ступеньку, как обрушивается вода. Брызги воды, которые его слагали, вдруг стали красными и горячими. Василий понял, что это отражение огня.
- Где эта сучка, я ей горлышко перегрызу! - снова услышал он, но огонь оглушил его, подбросил, и он снова покатился по ступеням вниз. Наконец он ощутил себя плавающим в огне, как саламандра. Огонь кипит, вскидывается струями, выплескивается брызгами. Васька видит висящие на стенах картины. Огонь рвет их, прожигает черные дыры. Первой вспыхивает киноварь, за киноварью охра, затем как-то сразу - зеленое, желтое, коричневое. Дольше всех не поддается огню синий цвет - синий и голубой. Но вот с треском и пузырями горят небеса. Только мальчик-младенец с бубликом не горит. Огонь вокруг него. Он как бы уже и не на холсте.
- Спаси меня, - говорит мальчик.
- Сейчас, сейчас… - Василий подплывает к нему, дует на огонь, как на ошпаренный палец, но он сам огонь, он саламандра, и руки у него красные. - Нужно позвать людей, - говорит Василий мальчику. - Люди! Люди!..
Мальчик улыбается ему.
- Ну и глупый ты, Василий Егоров, - говорит мальчик с грустью. - Если художник не может, то что может народ?
- Народ может родить гения.
- А кто его распознает?
- Бог.
- Видишь, Васька, как долго ты шел к этому слову и пониманию его. Когда Бога нет, нет и гениев, их просто некому распознать.
Василий почувствовал, как огонь оседает, лицо его окунается во что-то холодное.
- Василий Петрович! - кричал ему этот холод. - Василий Петрович, очнитесь.
Васька открыл глаза, слепленные болью. Таня Пальма обтирала его лицо полотенцем.
- Горит, - прошептал он. - Пожар…
- Нету пожара. Гоша им наклепал. Я Гошу еще с дороги увидела. Он на реке рыбу ловил. Какая там рыба, в такой быстрине? Как этот черт вас ударил, я за Гошей… Как Гоша их возил! Вы бы видели. Козел этот, Валентин, свой камень вытащил, он с ним всегда ходит, но тут я его за руку зубами. Он матом, а Гоша ему промежду рогов кулаком. Вот крест святой, я у него рога видела. От Гошиного удара они так в стороны и разошлись, то вверх торчали, то разошлись…
- Братья художника избили, - сказал милиционер Крапивин прокурору района Калинину. - Сильно. Ногами.
Калинин стоял у окна, а за окном было пусто в том смысле, что ничего не было построено. Построили было пивной ларек, но окончательно прекратилось пиво, и ларек перевезли к железнодорожному вокзалу, где он и установлен для продажи печатной продукции. Приезжают из Москвы и Санкт-Петербурга молодые люди и чего только не продают - каких только газет не привозят, даже газету сексуальных меньшинств - "Гермафродит". И нет запрета. А когда нет запрета, то главным символом государства, то есть его гербом, может быть только двуглавый член, сокращенно - двухер. А вокруг него розы.
Из окна прокурорского кабинета видны были холмы Валдайской возвышенности, мокрые колхозные поля и ленивый скот, жующий мокрую от дождя траву. Да шатался перед окнами прокуратуры парень Гоша из деревни Устье, воевавший в Афганистане, а теперь возжелавший стать фермером. Но только какой из него фермер?
- Говорю, братья художника отметелили, - повторил милиционер Крапивин.
- Попа?
- Его дружка закадычного. Обещались дачу поджечь. Я всегда говорил - ждать от этой дачи беды. Криминогенный нарыв. Особенно если она вся картинами дорогими увешана. У всякого туриста и другого контингента разгорается желание картину украсть или две. Иконы в округе все покрали.
- Говоришь, дорогие картины? Сколько они будут стоить, если сгорят? Примерно.
- А ничего. Вот если кубометр дров - ему цена известная. А картина - думаю, ничего. Греза.
Прокурор Калинин представил себе картины, развешанные в зале Уткиной дачи, и подумал: "Хоть уволенный поп, а без церкви не может". Представил он, как горит Уткина дача: картины сворачиваются от огня в трубку, как береста, и, как береста, громко трещат и брызгают искрами.
- За что братья художнику наклепали?
- Темное дело.
- Будет в суд подавать?
- Не хочет. Тут, видишь, какое дело - Гоша Афганец. Прибежал и так отметелил братьев, что они до деревни на карачках ползли. Говорил я - нельзя было разрешать эту Уткину дачу. Художники - как зараза. Ходит мужчина, ничего не делает, рисует в свое удовольствие в блокнотике, а дети видят и учатся ничего не делать. Особенно если художник на "жигуле".
- Слушай, Крапивин, какой бы ты герб государству нашему предложил?
- Палку, - сказал майор Крапивин. (Милиционер-то был в чине.) - Двуглавую палку. А вокруг нее розы. - Были у майора четыре мальчика и одна девочка. Все дети хорошие - на них надежда. - Если не палку, - сказал он с хрипотцой от отцовской гордости, - то закон. А вокруг все равно палки, пусть даже розовые. Или плетки.
- Дерьмо! - вдруг закричал за окном Гоша Афганец. - Все вы в вашей прокуратуре дерьмо. И закон ваш дерьмо!