Василия поразило, что брат этот, наверное, Яков, сразу и точно распознал суть бриллиантовского дома: не галерея, не музей, но храм - от свежих стен исходил как бы свет лампад.
- Рекомендую вам уйти, - сказал он братьям.
- А мы что? Думаешь, мы вломились? Мы покричали. Вот так… - Братья заорали, приложив ладони ко рту: - Есть тут кто?!
- Ну, есть, - раздалось негромко с лестницы.
Михаил Андреевич сошел в зал. Сказал:
- Спасибо за пиво. Прошу. - Он распахнул дверь, ведущую вниз, в кухню. - В гости ходят не по крику, а по приглашению.
- А вы нас не приглашаете? - без ерничества спросил Яков. - И никогда?
- И никогда.
- Ну, может быть, позовете. Есть такие случаи, когда всех зовут.
- Какие же?
- К примеру - пожар.
Михаил Андреевич побледнел. И Василий Егоров, наверное, побледнел - сердце его подскочило к горлу. Но и братья Свинчатниковы не засмеялись. Они все же не на всякое слово ржали.
- И на пожар я, господа, вас не позову. Прошу, - Михаил Андреевич шевельнул дверь.
Братья, пожав плечами, пошли вниз. Михаил Андреевич и Василий Егоров спустились за ними. И Таня Пальма следом. На улице возле дома братья Свинчатниковы были как бы скованы, но, поднявшись на дорогу, ведущую из Устья в Сельцо, чистую, сиренево-розовую, не изрытую тракторами и тяжелогружеными самосвалами, они подтянули штаны, словно от этого и зависела их скованность, и завели крикливую беседу:
- В Вышнем Волочке такие ребята гуляют - соколы-подлеты, они за пять пол-литров что хочешь запалят, хоть храм, хоть милицию.
- Что за пять - за два. Чирк - и дым столбом.
- Нет, за два не пойдут, им за два лень. За пять в самый раз. Три пол-литра перед делом и два пол-литра после. Ну и пиво, конечно, чтобы уж совсем хорошо.
- На сколько человек?
- Тут и один управится. Но! Одному скучно. Двое…
Василий Егоров глянул на своего друга-товарища. Если слова братьев Свинчатниковых можно было расценивать как злую, но все-таки трепотню, то в их интонации была такая безнадежная реальность, что у Василия засосало под ложечкой. Таня Пальма кусала пальцы.
- Подонки, - говорила она. - Подлые подонки…
Михаил Андреевич повернулся, вздохнув, и тяжело, как глубокий старик, пошел в дом.
- Утюг волосатый, - сказали братья Свинчатниковы. - А ты, командир, оказывается, интеллигент - гондон в клеточку.
Василий подтолкнул Таню Пальму в дом и, поскользнувшись на пороге, влетел за ней в кухню. Порогом служила природная каменная плита, сине-зеленая, с багровым оттенком. По заказу первого строителя дачи художника Уткина мужики постарались и отыскали эту плиту в Реке.
- Шуты, - сказала Таня Пальма, - Шуты-подонки. Палачи.
Позже, когда Василий Егоров думал об этом жутком единстве - шут-палач, оно представлялось ему горстью монет, назойливо блестящих: менялся профиль, оскал, но все - как плата за убийство.
- Черт бы побрал их, - сказал Василий, потирая ушибленное о табурет колено. - Вот ведь дерьмо - не отмыть и не проветрить.
- Они все могут, - сказала Таня. - Когда уголовники у нас в совхозе стояли, была на них управа, их даже с моста сбросили. А сейчас кто заступится?
Михаил Андреевич прохаживался в зале, разглядывал свои картины. Не матерился, не чертыхался, не брюзжал, не плевался, не потрясал кулачищами, отмякшими к старости. Смотрел спокойно. Даже вдохновенно.
- Я под ними, - он кивнул на стену, - не могу злиться. На дворе сколько хочешь злюсь-матерюсь, а как к ним приду - злость пропадает. Вот смотрю и, я тебе говорил, наверное, не верю, что это я написал. У такого художника и душа должна быть такая. А у меня? Иногда думаю: взял бы автомат в руки и всех - веером. Все сволочи. А вот при них, - он обвел взглядом зал, - усмиряюсь. Я антихриста собирался писать во вкусе Луки Синьорелли с лицом Ильича. Вместо диавола Маркс и Троцкий. Подмалевок сделал лихой. Я тебе скажу! Потом замазал, да взял и вот ее написал. - Он положил руку на плечо Тане. - Алина ее уговорила позировать.
- Не больно и уговаривала, - сказала Таня. - Подумаешь, без трусиков посидеть. А где я, кстати?
- Продано. - Михаил Андреевич улыбнулся виновато.
Начав строительство дома, нуждаясь в средствах, он отвез несколько работ в Москву, где при содействии Василия Егорова и других приятелей продал их иностранцам. С тех пор он широко продавал работы, но опять же в основном иностранцам. Правда, и Русский музей, и Третьяковская галерея у него работы купили. Но некоторые работы он берег. Говорил: "Они не мои. Они мне подаренные господом и Кузьмой Сергеевичем. А вот эта вот - прихожанами". Он показывал на портрет Анны с Пашкой на руках.
Как-то пришла старуха Кукова из деревни Золы. Долго картины рассматривала, долго чай пила, потом достала из-за пазухи завернутые в большой носовой платок две тысячи рублей.
- Мы, батюшка, решили у тебя Анну купить. Где бублик - тую. Где она мальчика своего на руках держит. - И подала Бриллиантову деньги. - Пока нам ее некуда деть. Пускай у тебя висит. Мы хотели ее в сторожку, чтобы всем смотреть, но нынешний-то священник - ты, случаем, не знаешь его? - угрюм. - Старуха еще чаю себе налила и Михаилу Андреевичу налила, и спросила: - А ты, батюшка, чего же на девушке той не женишься? Хорошая девушка - не скучная.
Так и висит Анна на видном месте, а деньги обратно старуха Кукова не взяла.
- Кабы мои, - сказала, - а то - всех…
В последнее время - наверное, причиной тому была его удачная торговля с иностранцами - Бриллиантов стал очень критичным, даже брюзгливым. Ни с того ни с сего он вдруг разъярялся.
- Для меня сейчас проблема состоит уже не в качестве цвета, а в качестве краски. Этим говном, - он брал в руки тюбик, сминая его в комок, - я ни женщину, ни девочку, ни вообще никакую тварь божью, животную и растительную, писать не могу - только портреты депутатов.
- Да, с красками у нас нехорошо, - поддакивал ему Василий.
- Ты иронист, да? Ирония - способ террора. Плохо не с красками - с мозгами. Меня один идиот в автобусе "дедулькой" назвал… Это и есть новый язык, выработанный Сигизмундом Малевичем, твоим любимым. В искусстве хороши только тот стиль и те правила, которые дают художнику возможность написать образ Матери Божьей, а не фаллос в лаптях.
- Ну, ты строг, отец. - Василий хмыкнул.
- Строг к себе. А ты распоясался…
На следующий день Михаил Бриллиантов перекрестился на свои картины, повелел Василию дом сторожить и укатил, как он выразился, в Санкт-Ленин-сбурх.
Братьев Свинчатниковых тянуло на Реку, как в зной. Говорят, убийцу тянет на место преступления - магнит такой есть в душе. А если души нет? Тогда тоска тянет.
- Вот здесь ты его глызнул, - сказал Яков Валентину.
- Не мог, в натуре. В натуре, говорят, он в Реке лежит, интеллигентами-браконьерами утопленный. Даже интеллигенты в него не верят.
- Идиот! - заорал Яков на брата. - Ты его камнем глызнул.
- Нету его! - заорал Валентин. - От алкоголя все!
Глянули братья, а Панька на бугорке сидит, ест сало с хлебом.
- Я говорил… - сказал Яков.
- Это я говорил, - сказал Валентин.
- Вы оба орали стыдно и безобразно. А теперь отдохните, - сказал Панька. - Хотите, я вам в Реке санаторий устрою. Хорошо там. Струи. Рыбки, Лежишь - в небо смотришь. Солнышку улыбаешься.
- А чего вылез?
- Скотину пасти нужно. У меня, видишь, забота. Столько скотины…
Вокруг бугра - и вдоль берега, и в Реке на мелководье - стояли быки и коровы с телятами. Тысячи. Сотни тысяч.
- Я же чего опасался, что при марксистах и волкаэсэм народ совсем одичает. С чего начинать придется? С приручения животных.
- С палки начинать надо, - сказали братья Свинчатниковы. - Русский народ без палки не может.
Панька кивнул и кивал долго.
- А палку вам в руки. Вы и от денег откажетесь, и от миловидных женщин, если вам палку в руки, или плетку, или зубы волчьи. Вы за ляжки хватайте, за ляжки, чтобы не разбредался народ-то, братья и сестры. А которые умные, тех за горло. Давайте, ребята, работайте, вон, быки разбредаются.
Братья Свинчатниковы почувствовали на ногах копыта, во рту клыки, на пальцах когти, по спине гриву: не волки, не кабаны - бесы.
Поскакали они сбивать скот в стадо. А быки не хотят, башкой мотают, рогами норовят ударить - выдох у них через ноздри горячий, как реактивные струи.
"Действительно, - подумал Яков. - Денег у нас много, а счастья нету". Прицелился он, прыгнул и вцепился белому быку в горло.
"И женщин полно миловидных, - подумал Валентин, - а счастья действительно нету". Прицелился, прыгнул и вцепился в горло быку черному.
И стало им хорошо.
Занимались братья Свинчатниковы шкурами. Организовали совместное по линии комсомола предприятие с Голландией. Скупали шкуры в Хакассии, в Туве. В Красноярске обрабатывали - двадцать здоровенных дураков ручным способом. Отправляли шкуры в Голландию, а оттуда шли дубленки. Голландцы подписались за шкуры новейшее оборудование поставить с канализацией. Денег много, перспектива широкая, а счастья у братьев нету. Видели они себя в слезно-счастливых грезах с красными дипломами Высшей комсомольской школы руководства, на коне вороном, с нагайкой, а вокруг братья и сестры, и все на коленях. А им задорно, широко в груди и весьма хорошо. Раздолье…
Быки шальные перестроили свои ряды, куда ни бросишься - рога. Задавят! Но тут одного быка слепень укусил в глаз, бык головой мотнул. В страшном прыжке Свинчатниковы перепрыгнули через него - и к Реке.
Паньки на бугорке не было. И скотины вокруг не было. Взяли братья Свинчатниковы лодку. Поплыли Паньку смотреть.