Тогда я ему совет добрый дал: подобно испуганной блохе - по истории не прыгать, а начать чтение систематическое, с самого первобытного общества и даже с происхождения человека. Он со мной согласился и принялся "Всемирную историю" грызть. Начал с первого тома и аккуратно, не торопясь, до седьмого добрался. Закрою глаза и вижу, как он читает: осторожно лизнет палец, не торопясь перевернет страницу. Поправит очки, прочитает абзац, другой, откинется на спинку стула, поразмышляет о прочитанном, пошевелит белыми кустиками бровей и вновь склонится к странице. Вот на такого читателя любо-дорого посмотреть. Вкушает печатное слово, словно нектар драгоценный. А нынче что - статьи пошли с рецептами быстрого чтения…
Так вот Иннокентий Максимович не спеша историю грыз, и, видимо, эта неспешность в конце концов ему на пользу пошла, потому что как-то однажды он меня спрашивает:
- Знаете, Иван Леонтич, к какому выводу я относительно мировой истории склоняюсь?
Я, конечно, все дела отставил, приготовился слушать.
- К тому, - говорит он, - склоняюсь, что лучше, чем мы в настоящее время, никто из людей ни в каком государстве не жил.
- А вы всю жизнь недовольство проявляли - то не по вам, другое не так…
- Не о том речь… Читаю я и дивлюсь - сколько бедствий человечество несчастное вынесло. И чем только не воевали, и чем только не били друг друга! А всех все же не перебили. Должно быть, потому, что техника была слаба. Вручную лупцевались. Производительность низкая. А теперь, когда атомные бомбы придумали, много успешней дело пойдет…
Опять, вижу, у него мозги в мрачную сторону поворачивают. Что делать, думаю. А ну-ка - дам ему Ленина.
Начал он Ленина, повеселел.
- Вот это история, - говорит. - Владимир Ильич прямо в корень смотрит. Не все я, к сожалению, понимаю. Образования не хватает. Но суть улавливаю. И все, что до сих пор читал, по порядку укладывается.
Даже разоткровенничался и на "ты" перешел.
- Знаешь, Иван, вот я седьмой десяток разменял, но не это мне горько, а то, сколько времени зря пропало. Только-только мозги в порядок приведу - в рощу пора. Зачем-то с бабкой своей скандалил. Зачем-то с георгинами возился. Океан цифири всякой через мозги пропустил. А зачем? Мне б начать читать так вот лет сорок назад. Дурак, тебя не слушал… Я б, пожалуй, иначе женился, иначе всю жизнь свою спланировал…
Седьмого тома не дочитал. Он и сейчас на полке с его зеленой закладочкой на 67 странице, где фотография лондонских докеров напечатана.
…Все это лезло в голову в разговоре с Машей и мешало сосредоточиться. По прошествии часа я сказал:
- Поставил бы ты, Гоша, самовар.
Этим я намеревался ускорить события. Или Маша, услышав о чае, уйдет, или Георгий оторвется, наконец, от книги. Случилось, однако, первое.
Оставшись наедине с племянником, говорю ему:
- Ну, брат, заставил ты меня попотеть.
Тут только он книжку отложил.
- Что такое?
- Да к лицу ли мне на старости лет девицу молодую целый час разговорами занимать? Мы уже все в нашей галактике обсудили, осталось только куда-нибудь к Туманности Андромеды податься. Она же к тебе приходила.
- А я думал, к вам. Мешать не хотел.
А сам смеется, варнак.
Тут я к Георгию осторожно подъехал.
- А что, Гоша, смех смехом… А ведь девка-то - что надо. Если, например, жениться, то лучшей в Берестянке и не найти.
- Это я уже слышал.
- От матери? Ну и что? Разве она тебе зла желает? Маша…
Недослушал он, перебил с досадой:
- Не нужен мне никто.
- Обожди, не перебивай, и нервы побереги. Маша, если трезво взглянуть, чем плоха? Во-первых, наша - сельская. Стало быть, без какой-либо утайки. Вся на виду у нас выросла. Во-вторых, минуты без дела не посидит. В-третьих, миловидная. Такую и приголубить приятно. Для молодой жены это немаловажно. Нарожала б тебе кучу ребятишек, таких же сероглазых, как сама. В-четвертых, специальность у нее. И для нее ценная, и для людей. В-пятых, честная и серьезная. В-шестых, чистюля и к порядку привычная…
Пока я все достоинства Машины расписывал, Георгий с тоской на дверь поглядывал - не убежать ли? Потом не стерпел:
- Вы простите меня, дядя. На вашем жизненном пути чистенькие тоже, видимо, не раз встречались, однако вы предпочли жизнь свою ни с кем не связывать. Так, может быть, я в этом отношении наследственность по вашей линии имею?
Очень не понравилось мне такое его рассуждение.
Во-первых, - говорю, - это не твоего телячьего ума дело, почему я свою жизнь ни с кем не связал. Во-вторых, ничего в этом хорошего нет и нечего на меня кивать. И потом, что значит "прожили"? Ты меня еще в могилу не опустил. А если человек жив, то нечего на его судьбе точку ставить. Откуда ты знаешь - может, не сегодня-завтра тебе на моей свадьбе гулять случится?
- Стало быть, и у меня есть время подумать.
- Ну, думай… Дело полезное.
Тут он не удержался, съехидничал:
- А вы, - спрашивает, - дядя, могли бы всю жизнь одну и ту же книгу читать?
Я не сразу понял подвох:
- Зачем, - отвечаю, - мне такая чепуха - одну книгу читать? Нет такой книги, чтоб все другие заменить могла.
- Согласен… А жена? Разве это не одна книга на всю жизнь?
И таким удачным ему это сравнение показалось, что расхохотался, как мальчишка.
- Опять, - говорю, - свободу свою протаскиваешь? Непонятно только, откуда это у тебя столь пещерные мысли… Да, кстати, почему же ты к своим цитрусам не едешь? Молчишь? А я знаю - денег нет. Вот тебе и свобода. Во всяком случае, на взгляды твои мне наплевать. Однако скажу тебе твердо: обидишь Варю, я тебе собственными руками голову оторву. И не фигурально, а самым натуральным образом… Запомни это и пойми.
Потом Гошка ушел - должно быть, к Асане.
А чуть позже письмо пришло. Не от Анны. Другое какое-то. На конверте черные лебеди, которые у нас в заповеднике Аскания-Нова водятся. Почерк не очень разбежистый - буквы выведены со старанием, и на месте обратного адреса пустота.
Положил я письмо на стол. Лежало оно сперва, как всякая другая бумажка. Потом я поставил его торчком, прислонив к самовару. Чтобы, как придет Георгий, оно сразу ему в глаза бросилось. Жду, даже нервничать стал. Одну книгу взял, другую. Бывает так - когда душа не той стороной к чтению повернута, - торкаешься, торкаешься в книгу, как в дверь запертую, и открыть некому.
Наконец пришел. Разделся, пальтецо свое на вешалку, шапку на сундук. К столу присел и письмо увидел. Боже мой, разве я утерпел бы в его возрасте письмо не схватить? А он молчком взглянул на него и отвернулся. И сидит - смотрит мимо меня и мимо письма. Уперся взглядом в печку и о чем-то мыслит. А что тут особенно мыслить? Письмо вне всякого сомнения от девчонки. Или от женщины. Значит, взять надо да прочесть. Может, я мешаю? Ну что ж, ретируюсь на время. Оделся, вышел во двор. Корма Зорьке задал. Лопату взял, снег немного покидал. Дров наколол. По моим расчетам времени потратил - не только письмо, газету прочесть можно. Назад возвращаюсь - Георгий и письмо злополучное на прежних местах.
- Что ж ты, племянник, письмо не прочтешь?
- Я и так знаю, что в нем написано.
Посидел он так еще немного, потом берет письмо и аккуратно так его к печке несет. Дверцу раскрывает и в пламя. Я чуть не ахнул.
- Ну и мудрец, - говорю.
- Так лучше будет.
А почему лучше - о том ни слова.
- Слушай, - говорю, - что ты сделал? Живой человек к тебе с письмом, а ты… Ведь она, по всей вероятности, любит тебя?
- Никак вы, дядя, не можете без красивых слов. Любит, не любит - какая разница?
- Но ты-то ее любил, надеюсь?
Георгий даже передернулся.
- Да при чем тут любовь?
- А разве можно без любви?
- Почему бы и нет?
Когда спать легли, слышу, Георгий ворочается. Думаю, надо разговор продолжить. Очень интересно мне стало, как это так без любви-то получается. Для меня так же странно, как если бы я вместо ходьбы на двух ногах на четвереньки бы вдруг встал.
- Где ж ты, - спрашиваю, - ее нашел, ту самую, которая без любви. Что тебя к ней толкало?
- Черт ее знает. Жалость какая-то. Ребенок у нее с замедленным развитием… Лет пяти, а еще ни говорить, ни даже толком ходить… Уйду, слово дам себе - ни ногой. Пройдет время - опять…
Слушал я племянника и думал: эта черта моя. Я никогда не был развратником, а жалость, случалось, меня подводила. Досадно только, что именно эта черта. Подумал я и говорю:
- Во всяком случае, работать тебе надо.
- Надо, - кивнул он, - линейным мастером пойду.
- Разве ты можешь?
- А чего там мочь - радио, телефон…
Вот как у нас нынче - словно бы радио и телефон вроде детских игрушек, а нам когда-то в их возрасте эти предметы восьмым и девятым чудесами казались.