* * *
После разговора с Берестень Вера Михайловна долго не могла успокоиться. Все время ловила себя на том, что продолжала спор с Берестень, мысленно задавала ей какие-то вопросы, предлагала помощь… Потом вспоминала, что та по дурости, по незнанию пьет коньяк (надеясь, что расширение сосудов вызовет выкидыш?!. Дичь какая-то…), и какой стресс при этом испытывает малыш, и злилась на горе-мамку. А потом еще сильнее злилась на себя: надо найти подход к этой девице, а вот не хотелось, совсем не хотелось снова, с разбега упереться в железобетон ее взгляда, ее голоса, ее подлого решения.
Наконец, Вера встала, встряхнулась и решительно подошла к шкафу, начала сортировать и расставлять по порядку истории болезни. Достала список с указанием палат, время от времени с ним сверяясь, занималась этим рутинным, но действующим как успокоительное делом. Машинально перелистывала истории, перечитывала собственные назначения, результаты анализов… Думала о других мамочках, о нормальных, о тех, кто носит себя, как хрупкий сосуд, боясь стряхнуть бесценное содержимое. Перестраховываясь порой, требуя к себе особого отношения, повышенного внимания к своему состоянию… Они были не просто понятны Вере, но даже и особо любимы за эти многочисленные разнообразные "паньски вытребеньки". Потому что на самом деле все эти "капризы" – проявления мощного материнского инстинкта, перед которым несущественно, просто ничтожно все остальное.
Берестень с ее холодным сопротивлением законам природы противоречила Вериному представлению о жизни, выпадала из ее естественной, повседневной готовности сохранять, помогать, беречь. И с этим что-то надо было делать… Отказница мешала ей работать!
Не только беда не приходит одна, проблемы тоже любят сбиваться в компанию. Примета не народная, но действующая. Потому что Верин субботник в шкафу вскоре был нарушен еще одной новостью.
В ординаторскую тихо вошла медсестра Света и очень грустным голосом сообщила:
– Вера Михайловна, там в приемный покой девочку привезли. Бобровский вам сказал разобраться.
У Веры Михайловны снова упало настроение, но вида подавать не хотелось:
– К нам, вроде, мальчиков в принципе не возят. В каком смысле девочку? Ей что – шестнадцать, пятнадцать?
Света вздохнула:
– Нет, семнадцать. Несовершеннолетняя. Срок – шестнадцать недель, угроза выкидыша. Плачет, просит сохранить беременность. Не замужем…
И тут произошло нечто, весьма удивившее Свету. Вера Михайловна неожиданно ясно, почти ласково улыбнулась медсестре и едва ли не радостно произнесла:
– Понятно. Нужно вызывать родителей.
Света, заметив не вполне адекватную реакцию врача, тоже почему-то повеселела:
– Ну, вот я и говорю. А она просит никого не вызывать. По-моему, боится.
Вера Михайловна бросила еще один взгляд на наведенный порядок на полках и почувствовала, что внутренняя гармония постепенно возвращается к ней. Привезли девочку. Девочка просит сохранить ребенка. Хочет родить его, растить, любить… Все хорошо. Все – нормально!
– Ну, это не обсуждается. Закон никто не отменял. Выяснили адрес родителей?
Тут же направившись к дверям, Света кивнула:
– Сейчас все сделаю.
* * *
До невозможности скучающие мамочки в одиннадцатой палате уже, кажется, обсудили все текущие темы, когда красотка Дороганова вдруг вспомнила еще одну важную примету:
– А я слышала, что нельзя через полено переступать, – изрекла она. И добавила: – Мне одна старушка во дворе сказала.
Реалистка Шустова, конечно, не смогла удержаться от колкости:
– Ага, Буратино родится.
Молоденькая Васильева укоризненно посмотрела на соседку:
– А вот не смейся! Не переступай и все! Люди знают, что говорят.
Шустова потянулась за телефоном, но прежде чем набрать номер, подмигнула Дорогановой:
– Ну, уговорила… Не переступлю. Я его просто не найду в городе, полено это…
Дальше разговор не пошел: санитарка Елена Прокофьевна по коридору везла на своей каталке передачи – разноцветные пакетики и большущие пакеты. С видом Деда Мороза по очереди открывала она двери в палаты и выкрикивала фамилии. Дошла очередь и до одиннадцатой…
– Дороганова! – открыв дверь нараспашку, выкрикнула Прокофьевна. – Иди-ка, забирай, я одна не донесу. Как в пионерлагерь, честное слово… Голодаешь ты тут, что ли?… Васильева! Ананасы-то не проси, они аллергенные, спроси у доктора, если мне не веришь.
Васильева, пожав плечами, с нескрываемым удовольствием сообщила старушке:
– Да я и не просила. Я ему сказала: "Не знаю, чего хочу". Вот он и принес! Елена Прокофьевна, а возьмите себе! Кушайте на здоровье!
И Васильева расплылась в счастливой улыбке, скорее набирая номер мужа на мобильнике…
Взяв в руки следующий пакет, Прокофьевна озадаченно сложила рот подковкой.
– Альбатрос? Алькатрас? Не могу разобрать…
Голубоглазая красавица Аль-Катран в хиджабе спустила с кровати ноги, подошла ближе к тележке и протянула руки.
– Аль-Катран! У меня муж – сириец, – пояснила она Прокофьевне. Та покивала в ответ:
– А-а… Хинди-руси, пхай, пхай… Раньше песня такая была.
Девушка пожала плечами – старая песня ей была явно незнакома – и почти по-детски заглянула в пакетик. Муж всегда знал, чем ее порадовать: вот и снова – любимый сыр, фрукты, зерновые батончики… Но кое-что отвлекло ее внимание от передачи: коридор огласился какими-то посторонними шумами. А уж санитарка Прокофьевна замерла, почти остолбенев, потому что по коридору, топая сапогами, деловито шли трое молодцев в строительных робах, заляпанных брызгами известки и цемента.
Прокофьевна, мигом забыв о мамочках и о передачах, бросила свою тележку Деда Мороза на произвол судьбы и решительно метнулась наперерез красавцам в грязных робах:
– Это что? Это откуда? Это куда? А ну-ка, медленным шагом – робким зигзагом – геть отсюда! Бациллы!
Идущий посередине человек труда гордо пояснил:
– Мы не бациллы. Мы – в 3-ю гинекологию. Там ремонт.
Его коллега в вязаной шапочке, давно утратившей свой исходный цвет, добавил с достоинством:
– Мы на объект.
Однако объяснительная работяг на суровую старушку не подействовала:
– Что?! Можно вот так в сапожищах чапать?! В стерильном помещении? Через отделение патологии? Чтоб духу вашего тут больше не было! Тут – будущие матери!
Парни-строители одновременно вспомнили цитату из популярной комедии и поспешили ее весело хором проорать:
– А мы – будущие отцы!
Прокофьевна видела это старое кино, но чувство юмора при виде трех богатырей у нее пропало и все еще упорно не хотело возвращаться к хозяйке:
– Инвалиды вы будущие! Я вас живо без наследников оставлю, если еще раз увижу без бахил! – и для убедительности погрозила вслед удаляющимся парням своим маленьким кулачком.
Мамочка Аль-Катран, задумчиво очищая банан, укоризненно покачала головой и сказала, полуобернувшись к соседкам в палате:
– И моего-то вчера отсюда, как котенка, вышвырнули. В бахилах, в белой шапочке и халате! Нестерильный, сказали.
Санитарка Прокофьевна, одержавшая условную победу, реанимировала чувство юмора и откомментировала сообщение Аль-Катран, кивком указав на ее круглый животик:
– Вот и слава богу, что не стерильный!
* * *
Оля Захарова подошла к умывальнику, чтобы помыть яблоко, и в зеркальном отражении увидела Варю, которая расчесывалась, сидя на кровати. Варя распустила свои светлые, вьющиеся от природы волосы, аккуратно разделяла пряди, прочесывала сверху донизу каждую – сначала по одну сторону от пробора, потом по другую…
Оля полюбовалась немного, а потом спросила, обернувшись к Варе лицом:
– А ты и в первую беременность такая красивая ходила? Ни пятнышка у тебя пигментного, ни нос, ни губы не распухли. Не то, что я… – и Оля потрогала свои щеки, на которых, и правда, кое-где выступили пигментные пятна.
Варя собрала волосы в пышный хвост, задумчиво пожала плечами. Разве она думала тогда о такой ерунде, как пигментные пятна. Или – красота…