И еще много разных поучительных картинок содержали мои складенки. Французская девушка с таким же красивым, как и сама она, именем - Раймонда Дьен, отныне сестра всех русских девушек, возлежит на рельсах в ожидании поезда. "Сталин - это мир" - пишет углем английский забойщик. Скульптурный портрет Мориса Тореза в обществе двух юннаток (Морис на отдыхе в Артеке), и так далее, и довольно об этом альбоме, не на нем "сошелся клином белый свет" - хотя в душу он мне запал, а главное, помог построить плот, нечто вроде "Кон-Тики", в доказательство того, что все-таки возможно выбраться из Советского Союза и достигнуть берегов Америки. Правда, что мне Америка? Пение ее сирен для меня, одержимого иными глубинами, - пустой звук. В отличие от других, отправлявшихся со мной, я предан идее, в своей Америке я вижу лишь последнюю остановку перед сошествием в Аид. Америка моя - это тридцатые годы, место и время тоски Сергея Васильевича. Покуда плот строился, у меня имелись единомышленники, но теперь они оставили меня, и в одиночестве я продолжаю свой путь. Из Америки в Россию.
РОГИ-НОГИ
Маки
"Парень с девкой расставалися, девка ох как убивалася-я-я…"
В кромешной тьме различимо лишь пятнышко манишки. Привидение движется по сцене, к большому нашему недоумению. Вспыхнувший свет призван все объяснить. Это пьяный горбун воротился домой. Свет включила нянюшка.
- Ай, червячком пьяненьким ползет батюшка, ай, до чего окаянные батюшку довели…
Пока она усаживает его, свое дитятко, горбун по-сценически быстро трезвеет.
- Я оскорблен, няня. Господи, как я оскорблен…
- Да, батюшка, да, мой золотой.
Няня не принимает всерьез его пьяных обид. Ее больше заботит другое:
- Пальтишко-то извалял как, намедни чинила.
Входит Аркадий, бедный студент.
- Не спишь, Аркадий?
- Как видишь.
Две реплики, безжизненные и плохо сыгранные, только что громко.
- Аркадий, я оскорблен, я весь дрожу.
- Да кем?
Все то же театральное притворство.
- Страшно сказать, мой двойник. Я уже уходил. Меня одевают. Вдруг он: "Эй, - кричит, - мне вперед этого прелестника", - и зелененькую протягивает. Швейцар к нему, а я стою… на виду у всех (главное для горбуна). Обида глаза застила, не помню ничего. Очнулся на извозчике.
Пауза - чтоб было где зачерпнуть недостающей выразительности. Студент Аркадий сомневается:
- Где это видано, чтоб швейцару трешницу давали. Пьян ты.
- Я? Пьян?
- Ну, тогда это Роги-Ноги все устроил. А, Сергевна? Расскажи, что ты мне давеча рассказывала, расскажи барину, а то он, поди, не знает.
- Смейтесь, смейтесь…
Ворчание Сергевны, глубоко убежденной в своей правоте старухи: мол, смейтесь, смейтесь, еще наплачетесь. По логике вещей она должна рта не раскрывать, зная, что за этим последует: лишь насмешки одни. Но театральная условность хуже пытки - заставит заговорить вопреки желанию. Постепенно то ли актеры разыгрываются, то ли сама пьеса становится лучше, но зрители начинают забывать, что они в театре.
- Смейтесь, смейтесь, да только попомните мои слова, - говорит нянька. - Наплачетесь еще. Люди рассказывают, что Роги-Ноги объявился страшенный. Ухи как трубы выставлены, чтоб все слышать, бельма пучие торчат, а ноги, как ходули, книзу загинаются ободьями и назад в голову уходят рогами.
- Как кресло-качалка, что ли? - смеется Аркадий.
Минутой раньше он сам опустился в такое кресло и теперь для наглядности начинает раскачиваться. Но старуха пропустила насмешку мимо ушей. Она под впечатлением от своих же слов. Кряхтя, подбирает с полу пальто.
- Много лет ждали его прихода. Еще когда старики боялись. Знать, пришел. Стало быть, при жизни моей беда будет… Что это?
Горбун, до сих пор безучастный ко всему, вздрагивает.
- Штопка-то не моя… - смотрит она. - Да и пальто чужое… Вон…
Из кармана выпадает конверт. Горбун в волнении вскрывает его. Пальцы, тонкие, белые, как у всех горбунов, не очень ему послушны. Пробежав глазами написанное, опускается на диван.
- Аркадий, что это?
Тот берет письмо и читает:
"Всем тайным слугам моим повелеваю собираться в кружки и в них жить. В самых неожиданных местах пускай, чтобы были кружки. Тем, кто рождены в нумерах или горбаты, по ночам петь в трубах, не давая людям уснуть. Также останавливать часы в домах, заводить остановившиеся. И главное, майору Котенко: отлов щенков чтобы уже теперь начинал (которых топят) и нарекал их человечьими именами.
Огненными буквами,
Роги-Ноги".
Молчание. Аркадий резко встает, оттолкнув кресло-качалку. Сильный молодой человек: оно отлетает в темный угол. Сцепив на затылке пальцы, Аркадий принимается ходить по комнате. Вдруг останавливается:
- Норманд! - и смотрит так, как если б одним окриком можно было прогнать наваждение. Как если б это была чья-то придурь. - Норманд, тебя разыгрывают, и, признаться, ловко. Не теряй головы. Сейчас мы все выясним. Во-первых, кто рассказал Сергевне всю это белиберду? "Люди…" Кто именно? Сергевна?
Но старуха исчезла.
- Няня? Куда она девалась… - Норманд, казалось, вышел из состояния оцепенения. - Няня?
Однако комната была пуста.
- Ничего не понимаю, - говорит Аркадий. - Она же никуда не уходила, дверь закрыта. Не этот же рогатый ее унес.
Подходит к окну и машинально толкает раму. Заколочена.
Норманд:
- Постой, Аркадий, послушай, здесь что-то не так. Я это чувствую всем своим нутром… своим горбом. Ты никогда не видел мой горб. Это огромный нос, обращенный ноздрями вверх. У меня ужасное предчувствие, Аркадий. Здесь арифметика тебе не поможет.
Раздавшийся странный звук пугает обоих. Словно предсмертный стон. От него по спине пробегают мурашки. Он умолкает, но через мгновение повторяется с новой силой. В поисках его источника Аркадий мечется по комнате. Но тут Норманд вскакивает, как ужаленный, и заглядывает под диван, на котором сидел:
- Няня! Что это ты затеяла? Вылезай!
Старуха, охая, выползает. Аркадий утирает рукавом лоб:
- Ну, Сергевна, ну, старая… Чего тебя угораздило лезть туда?
Старуха продолжает охать. Потом начинает плакать, как ребенок.
- Ну, нянюшка, голубушка, ну, будет, - успокаивает ее Норманд, - ну, чего ты испугалась?
- Испугаешься тут, - всхлипывает нянька, - испугаешься, когда от Роги-Ноги уже письмо пришло. Теперь и сам пожалует.
- Обрати внимание, по отдельности ни письмо, ни все эти россказни не страшны, разве что необъяснимость их стечения. Ее же, наоборот, пугает только чудище. - За деланой рассудительностью Аркадия кроется страх.
Норманд его не слушает.
- Расскажи, расскажи, нянюшка, как это "пожалует"?
- Очень просто, он дорогу-то теперь знает.
- Почему "теперь"? А раньше? Да ты сядь. А лучше ложись, ложись - и все расскажешь.
Обессиленная, старуха ложится.
- Он уже раз приходил, хотел дорогу разведать.
- Откуда ты знаешь?
- А глаза мои видели, он в том углу стоял.
- Как это?
- Вы покудова письмо читали, он там стоял, - показывает на кресло-качалку. - Вот я под диван и схоронилась.
- А зачем ему надо было опять уходить?
- А он воротится, красу наведет и воротится.
- Красу? Что за красу?
- Чтобы нас усыпить. Он нарумянится, он напомадится, и дух от него пойдет сонный. Кто почует его - не возрадуется.
Тут вмешался Аркадий:
- Ну, довольно. Ты поговорил, теперь мне позволь. Скажи, Сергевна, откуда тебе известно вообще про Роги-Ноги? Читала ль где или слышала?
- Читала… скажешь. Видела своими вот глазами, как тебя вижу. Стоит огромный, красный…
- Да нет, это ты сейчас видела, а до того, раньше, ты ведь о нем и раньше знала. От кого?
- Люди рассказывали.
- Какие люди? Мне люди ничего не рассказывали. И ему ничего. Значит, не все люди про это знают. Ты постарайся вспомнить, кто тот человек, который тебе это сказал, как его зовут?
Старуха (помолчав немного):
- Ну, Уляшка Дворникова.
- Вот видишь. А она откуда знает, ей кто рассказывал?
- Кто? Люди, кто еще?
- А все-таки? Вспомни, потрудись, может быть, она говорила, что кто-нибудь просил тебе непременно пересказать, да чтобы мы об этом ненароком узнали?
- Да не вем я, не вем ничего.
- В слушании дела объявляется перерыв. Отдыхай, старая. (Обращаясь к Норманду.) Дело ясное, что дело темное. Схожу к Уляшке.
Норманд качает головой и вздыхает.
- Ты чего?
Норманд:
- Спит Уляшка мертвым сном. Поздно уж ее расспрашивать.
- Что значит поздно? Разбужу. Не прынцесса.
- Ну, смотри.
- Норманд, ей-богу, я тебя не понимаю. Тут бредни, а ты…
Уходит. Норманд смотрится в зеркало - лицо, шею. Снимает пиджак, развязывает галстук, отстегивает пластрон. Все очень медленно, красуясь перед кем-то неведомым. Повернувшись спиной к зеркалу, чешется о него своим пиком. Сначала легонько, затем все яростней. Зеркальная поверхность больше не приносит ему облегчение. Тогда он ложится на спину и, быстро суча ногами, движется по полу - будто плавает. Так же точно появился он на сцене впервые.
Снаружи слышны крики. Норманд поспешно берет со стола письмо, прикладывает его, наподобие пластыря, к воспаленному горбу, поверх - сорочка. Не видя пиджака, срывает со стены халат - в нем, волочащемся по полу, он пребудет до конца.
Голос за сценой:
- Ишь какой хитрый барин стал! Спохватился про Роги-Ноги, когда тот уже по дому разгуливает.