В новую книгу Леонида Гиршовича вошли повести, написанные в разные годы. Следуя за прихотливым пером автора, мы оказываемся то в суровой и фантасмагорической советской реальности образца семидесятых годов, то в Израиле среди выехавших из СССР эмигрантов, то в Испании вместе с ополченцами, превращенными в мнимых слепцов, а то в Париже, на Эйфелевой башне, с которой палестинские террористы, прикинувшиеся еврейскими ортодоксами, сбрасывают советских туристок, приехавших из забытого Богом промышленного городка… Гиршович не дает ответа на сложные вопросы, он лишь ставит вопросы перед читателями - в надежде, что каждый найдет свой собственный ответ.
Леонид Гиршович (р. 1948) - писатель и музыкант. Родился в Ленинграде, с 1980 г. живет в Ганновере. "Шаутбенахт" - третья после романов "Обмененные головы" и ""Вий", вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя" его книга, выходящая в издательстве "Текст". В России также опубликованы его романы "Бременские музыканты", "Прайс", "Суббота навсегда".
Содержание:
РОЖДЕСТВО 1
ЗАСТОЛЬЕ - Опыт в бытовом жанре 7
О ТЕЛЕ И ДУХЕ 15
ПЕРЕВЕРНУТЫЙ БУКЕТ - Очерк 21
ВСТУПЛЕНИЕ - Незабудки 21
РОГИ-НОГИ 22
КОТЕНКО-МАЙОР 24
СООБЩЕСТВО СОННЫХ 27
МАЙОР ЕРЕМЕЕВ 31
БОГОПОЗНАНИЕ 33
БЛАГОПОЛУЧНЫЙ КОНЕЦ 37
7 ИЮЛЯ - (Как птицы в парижском небе) 38
ШАУТБЕНАХТ (СМОТРИ НОЧЬЮ) 52
ВРУНЬЯ 60
Примечания 71
Леонид Гиршович
Шаутбенахт
Малая форма
Шаубенахт (шаутбенахт) - прежде чин младшего морского генерала, соответствующий нынешнему контр-адмиралу; заимствован из Голландии Петром Великим. По-голландски Schaut bij nacht значит смотри ночью ; название это присвоено Ш. потому, что он почти всегда находился на передовом корабле флота и, следовательно, должен был бдительно смотреть вперед, особенно ночью.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
РОЖДЕСТВО
Уже сколько лет я живу с мыслью совершить нечто великое. Будет это, скорей всего, в области литературы - математик я аховый, слух у меня швейковский, спорт мне не по плечу, - словом, литература. Первым моим опусом был роман из японской жизни: "Г-н Синекура Мамура, банкир и промышленник, дождавшись зеленой улицы, плавно заскользил по Гинзе во главе колонны автомобилей, скопившихся на светофоре. Ехавший был настолько заинтересован статьей в "Токио-сан" о пуске в строй новых мощностей, что поминутно косил глаза под себя, где ему прикрывала колени газета. Внезапно под колесо метнулась тень девушки. "Гейша! - мелькнуло в мозгу у промышленника. - Вот до чего ее довели, раз она решила покончить жизнь самоубийством, бросившись под колеса автомобиля". Машина резко свернула и опрокинулась в кювет. Из открывшейся дверцы безжизненно выглядывала голова Синекуры Мамуры. Это был высокий мужчина нерусского вида с красивыми глазами, грустно взиравшими на мир из-под пушистых ресниц. Девушка встала и медленно подошла к нему…"
- Стоп, - перебил меня отец. - Это глупости. На Гинзе нет кюветов.
Он только что вернулся из Японии, и чемоданы его были полны детских вещей из невиданной доселе синтетики. На дворе стоял пятьдесят шестой год, и шел тогда одиннадцатый год моей жизни.
А вот, друзья, отрывок из поэмы пятьдесят девятого года. (Отец приехал из Америки, на мне синие с красными отворотами сливы, т. е. джинсы, не буду рассказывать почему, но "сливами" на нашем с ним языке называлось любое проявление его родительского чувства, будь то гостинец, письмо или даже записка, оставленная в дверях.)
Отрывок из поэмы:
В тормозах дорожного скрипа
Стоит переросток на перекрестке.
Голова юлбринново обрита,
В сердце другой подросток.
(Перекличка - вдалеке - "Великолепной семерки" с блоковским "Стоит буржуй на перекрестке…".)
Четырьмя годами позже я поступал в Литературный институт с рассказом, заканчивавшимся словами: "…A город зажигает над ними свои огни". (Парень с девушкой, держась за руки, истаивают в перспективе улицы - асфальт влажен - так и просится: "Конец фильма".) Срез молодого дерева пришелся под самый корешок: еще до начала экзаменов в анкете, в графе "пол", написал "самец". Отец ничем не мог быть полезен и лишь телеграфировал из Южной Америки: "Лети Киев пединститут иди Устименко". Но беленькой бумажке с грифом "Отпр. международное" не суждено было меня застать, к тому времени я уже сдал последний экзамен в Рижский университет им. Стучки.
- На Запад потянуло, как и тебя, - объяснил я отцу, почему предпочел коклу бандуре.
- Пострел, - засмеялся отец и покраснел. - Вот тебе, Вовка-морковка, носи да предка своего не забывай. - Он надел мне на запястье такую чудную сливу, у которой циферблат заменяла рубиновая пластиночка со вспыхивавшими на ней чертяками. - Ну как, Вовка, сила?
Подделываясь под ложномолодежный жаргон, слюнявый и выдуманный В.Пановой, отец не понимал, сколь жалок и смешон становится. Особенно когда в компании моих сверстников начинал разыгрывать из себя "вполне современного старика": "Чувак, схавайте, пожалуйста, банан". В таких случаях мне бывало противно и больно и хотелось, подобно раненому зверю, своими же зубами наказать свой же собственный рваный бок. Вот почему вместо благодарности я только махнул рукой:
- Часы… ты бы хоть раз привез мне что-нибудь для моей литературной работы.
- Но я думал, ощущение времени необходимо писателю… - Я заметил, как на миг он закусил губу. - А что бы ты хотел?
- Трубку.
В другой раз, получив трубку, пенковую, из Стамбула, я сказал:
- А у Абрамова есть дома "Доктор Живаго", ему какой-то моряк привез. Теперь, пока я буду курить трубку, он будет читать "Доктора Живаго". Эх, жисть! Рискнул бы раз - да протащил бы стоящую книгу, которую в этой проклятой стране…
Как ни странно, но ничто не уязвляло отца больней, чем напоминание о советской власти. Обслуживая самые ее потроха, он тем не менее умудрялся если не изображать святую невинность, то, во всяком случае, сохранять поразительную избирательность восприятия. Это походило на жизнь в выгребной яме с соблюдением, по возможности, правил гигиены. Все, что оказывалось за пределами такой возможности, замечать было как-то не принято, и, когда я вдруг делал это - бесцеремонно бросал ему правду в лицо, - он сразу же съеживался, краснел - он вообще был мастер краснеть. Раз только, помнится, он сказал, что если кому и быть в претензии, то уж никак не мне. Ну и выдал я ему тогда… (А книжку он мне привез. Заговорщицки поманил меня и, не говоря ни слова, постучал пальцем по ящику письменного стола, в котором она уже лежала: маленький сюрприз. К сожалению, это оказалось совсем не то, что я хотел, - какой-то допотопный сборник рассказов, где даже орфография была сохранена времен Гостомысла: ять на яте и ятем погоняет. Полистав все же для вида, я усмехнулся - вслух, так, чтобы, отошедший к дверям и оттуда смотревший на меня, он все слышал: "Хо, белая акация - цветы эмиграции", - и положил книжку обратно в ящик.)
Но вернемся к моему намерению потрясти литературный мир. Рига с ее высокой культурой кафе пользовала меня в этом отношении чрезвычайно. Как известно, лучший стимулятор гениальности - это молодежное кафе, если просиживаешь в нем по целым дням. В "Вэцриге", совсем недолго постояв перед этим в очереди, старые латышки ковырялись ложечками в бисквитах, в "Птичник" слетались консерваторские курочки, "Аллегро", большое, вокзального типа кафе-мороженое, захватили деревенские, в "Луне" был сборный пункт получающих посылки, и, наконец, в "Клубе 13 стульев" собирались мы, интеллектуалы. Тон задавал Ян Бабаян, харьковчанин с армянской фамилией, которую смеха ради собирался сменить на Бабенко; впоследствии, женившись, он перешел на фамилию жены. Ян - всезнайка. В моем портфеле вместе с сором - неизбежным даже в дамских сумочках, - по-моему, и по сей день валяется рассыпающийся по сгибам листок, где рукой Яна написана в столбец двадцать одна знаменитая фамилия на "Н".
Дело было так. В нашем кафе меня вдруг назвали "турком", моим старым школьным прозвищем. Меня это удивило. Яна же, наоборот, - удивило то, что он до сих пор этого не замечал - что я турок.
- Это потому, что я такой же турок, как ты армянин, - сказал я.
- Удар ниже пояса, - запротестовал Ян. - Ты говоришь так только потому, что знаешь мою фамилию.
- А ты - мою.
Ян помолчал, раскурил турецкую пенковую трубку, которую я ему подарил, и сказал:
- Набок - вовсе не турецкая фамилия. (Я извиняюсь, забыл представиться.)
- Турецкая, из-за нее мне прозвище дали.
- У нас в школе была одна евреечка - Набок, - вмешался кто-то третий.
- Ну уж увольте, - тут запротестовал я. - Она, наверное, была Набох или что-нибудь в этом роде.
Слово за слово, и Ян вдруг говорит:
- Эх, не быть тебе, Красно Солнышко, великим человеком. Человечество по великим людям квоту на "Н" уже выполнило.
- А на "Б" еще нет? - ехидно парировал я.
На это Ян предложил мне устроить блиц: кто в минуту больше настрочит знаменитостей, я на "Б" или он на "Н".