Это было до того, как она стала шлюшкой, и после того, как испугала своим шипением нахального Тони. В один прекрасный день она ушла и не вернулась ни поесть, ни попить, ни помять когтями плед, ни потереться спиной о мамины ноги, и никто не бросался на дверь "как пьяный мужик", и, когда наступил вечер, мы с мамой вышли на улицу, обошли весь район – до детской площадки на улице Бааль Шем Тов и вниз – через овраг – до синагоги, и даже вверх – на улицу Уингейт, но Лисы нигде не было. Мы подумали, что она сбежала с Неизвестным Подзаборным Нахалом, вроде ее папаши, и очень огорчились, по вечерам выходили на балкон и кричали в темноту: "Лиса, Лиса!" И на пятый день Лиса ответила: ее слабое мяуканье донеслось до нас сквозь густой воздух и запах перезрелых гранатов. Мы взяли карманный фонарик и вышли в ночь. Мы кричали: "Лиса, Лиса!" – и ветер доносил до нас "мяу" – еле слышное, приглушенное, такое же призрачное, как израильская осень. Мы шли на голос, через дворы, и трава, из которой лето выпило соки, щекотала нам щиколотки. Мы прошли через овраг, за синагогу, туда, где были жилые дома, и увидели нашу кошку в окне какого-то склада – исхудавшую, несчастную и грязную. Она сидела на подоконнике, смотрела вниз и боялась спрыгнуть в овраг. (Потом мы узнали от очевидцев, что Лису загнали взбесившиеся Ринго и Тони – сначала на дерево, а потом – на окно. Почему она раньше не подавала голос и как выжила пять дней без еды и питья, она не рассказала…) Мама постучалась в первую попавшуюся квартиру, одолжила стремянку и сняла Лису с окна, и Лиса обмякла на ее руках. Мы принесли ее домой и долго ласкали, а она так дрожала, что не могла есть и пить, и была такой беспомощной и жалкой, что мы поняли: она умирает. Мама позвонила ветеринару, и он сказал: "Уже поздно – клиника закрыта". Мама зарыдала, и на своем плохом иврите с тяжелым русским акцентом сказала: "Приезжай, иначе она умрет!" Он ответил, что вызов на дом стоит больших денег. И назвал сумму, которую мама повторила, а я подумала, что на эту сумму можно купить массу "красивых и полезных вещей", и в два раза больше "красивых и бесполезных", и кровать в мамину спальню вместо той ужасной раскладушки… А мама сказала: "Неважно, неважно, любые деньги! Только приезжай, скорее, умоляю, приезжай!" И он приехал: поставил Лисе капельницу, сделал уколы. Прошло много времени, но наконец он сказал, что опасность миновала. А потом оглядел нашу съемную квартиру – мебель, которую мама "понатаскала" отовсюду, и желто-розовую кухню, которой мы так гордились, и бесконечные стеллажи с книгами, и сказал: "Репатриантам сейчас тяжело… Я не возьму с вас денег – ни одного шекеля". И я подумала, что такое не могло бы произойти ни в одном другом городе мира – только в Хайфе.
А потом мы уехали. То есть не сразу, конечно, а только следующим летом, и до этого, разумеется, еще много всего произошло. Но уехать все равно пришлось, и еще до того, как я узнала о предстоящем переезде, я стала получать знаки, которые говорили, что перемены неизбежны, и поняла, что очень важно вовремя уехать и не ждать конца. Сначала не стало Тони: муниципалитет открыл борьбу с уличными собаками, и Тони по жадности съел отравленный корм, рассыпанный по улицам, а Ринго загрустил и стал выть на луну во всю глотку. Потом я узнала от Атары ужасную новость: они всей семьей переезжают в поселение в Нижней Галилее, и в тот же день я с легкостью нашла улицу Бааль Шем Тов на карте… А тем временем Авраам Кадмони и черный кот старели и приближался день рождения девочки-ангела, после которого должно стать известно, прорежутся ли крылья. А я не хотела этого знать, не хотела в один прекрасный день не найти на серебристой "субару" черного кота или постучать в окно Авраама Кадмони и не услышать ответа, и уж точно не хотела дожидаться отъезда Атары. Поэтому, когда мама сообщила, что мы переезжаем в центр страны, в место, где все улицы прямые, а кусты ровно подстрижены, я огорчилась и одновременно испытала облегчение. Из Хайфы у меня осталась только Шлюшка, которая на новом месте родила нагуленных там котят, и Атара, которой я три года писала длинные письма, выводя на толстом конверте заглавную букву ее имени – аин, похожую на петельку или на рыбку, которая стоит на голове, и получала не менее длинные письма в разукрашенных рукой Атары конвертах – один раз Атара даже нарисовала на обратной стороне свой почтовый ящик, забор, калитку, а рядом – цветущие мак, нурит и каланит и приписала: "Попробуй отличить. Сможешь?" Я смогла. А потом мама уехала работать за границу, и я, конечно, с ней, и связь с Атарой прервалась – наверно, по моей вине – ей было уже 19, и я боялась, что скоро она станет совсем взрослой и все будет другим, а она должна была оставаться прежней, как и сама Хайфа, потому что у каждого человека должен быть любимый город, даже у такого человека, который уже давно не может отличить нурит от каланит, который вырос и думает о всяких глупостях, вроде дедлайнов и цен на клубнику – то есть, у такого человека, как я…
…Но я не безнадежна, потому что однажды я не просто любила город, я заслужила его – ее. Эти дети болели, и мы гуляли вдвоем – на Адаре. Было начало летних каникул – через две недели мы с мамой должны были уехать, и картонные коробки стояли у стен, и в доме было просторно и пусто, а Королева Англии чихала от поднятой пыли и играла кусками пенопласта. "А тебе слабо, – сказала Атара, – подняться отсюда – даже не до Кармеля, но хотя бы до дома?" – "Да ну-у… – махнула рукой я, – сейчас так жарко…" – "А кому было легко? – И Атара посмотрела вдаль, на море. – Когда-то город завоевывали так же, как женщину, особенно Хайфу – плыли сюда месяцами в тесных каютах, по десять человек на квадратный метр, блевали, голодали, потом их отстреливали, как крыс, а они плыли к берегу…" – "Знаю, – перебила я, – мне рассказывал Авраам Кадмони". – "Но дело не только в этом: каждый, кто жил здесь, сделал что-то, чтобы завоевать город, чтобы Хайфа стала по-настоящему его – посадил дерево, построил дом, а в нашем поколении – никто не способен даже по-настоящему прошагать город. Не смотри на меня так – думаешь, ты придумала это слово? Каждый знает, что город завоевывают ногами, только сейчас все пользуются готовым – прошагивают вниз, копируя маршрут самой Хайфы, а ты попробуй по пути сопротивления – против ветра, против шерсти, только так и приручают город – прошагивая вверх". – "А ты это делала?" – "Нет, – призналась Атара, – я только сейчас об этом подумала. Давай вместе". – "Может, во вторник? Обещают похолодание…" – "Завоевание города никогда, никогда нельзя откладывать – запомни, это очень важно". Атара подобрала свою светло-джинсовую юбку и уверенно поставила ногу на самую нижнюю ступеньку.
Я ринулась за ней. Через сто ступенек у меня заболели икры. Через двести ступенек стало трудно дышать, и любой глоток раскаленного воздуха обжигал легкие. Через триста ступенек потемнело в глазах, и я подумала, что еще немного, и упаду. Атара подбадривала меня: через сто пятьдесят ступенек она показала, как правильно ставить ноги, чтобы они меньше уставали, через двести семьдесят пять – дала хлебнуть из своей бутылки с минеральной водой, а через триста пятнадцать – предложила спеть что-нибудь. Я решила, что Атара издевается, а она сказала: "Когда завоевываешь город, нельзя останавливаться на полпути и нельзя отдыхать, но можно отвлечься, и это очень помогает". А через четыреста двадцать три ступеньки она сказала: "Знаешь, что мы с тобой делаем? Мы устанавливаем рекорд. За последние десять лет – как минимум – никто не прошагивал Хайфу вверх. Не спрашивай, откуда я знаю, – я просто знаю". А через пятьсот сорок одну ступеньку я рухнула на выцветшую траву в овраге у синагоги: больше ступенек не было, и до дома оставалось несколько шагов – через поредевшие заросли. Я рухнула на траву и, как только отдышалась, зарыдала: "Не хочу уезжать из Хайфы, не хочу!" Атара погладила меня по спине (а она очень редко кого-то гладила) и сказала: "Не плачь – ты уже все доказала. Ты завоевала город, и теперь он у тебя внутри, куда бы ты ни поехала, где бы ты ни жила". И я прижалась к Атаре мокрой щекой и подумала, что Хайфа стала любимым городом только недавно, когда я узнала о том, что уезжаю, и что по-другому не может быть – в любимых городах не живут – они живут в тебе, но это правильно, это хорошо, потому что у каждого человека должен быть любимый город – даже у меня.
Примечания
1
С. Аксенова-Штейнгруд
2
Уважение, почет (ивр.).
3
Кулек с разными сладостями, который принято дарить на Пурим (ивр.).
4
Бет – вторая буква ивритского алфавита.
5
Зээв – волк (ивр.).
6
Пальмах – акроним "плугот махац" (ударные роты) – особые отряды еврейской военной подпольной организации в Палестине.
7
Половые сношения. (Ивр.)