– Да поцелуйся ты со своим Пикассо! Твой Пикассо для меня и не художник даже. Профанация! Жуткие портреты любимых женщин. Ничего нет, никакого смысла. Просто торгует тем, что придумал. Публика – дура, вот кредо таких ремесленников! И я не Зверева имею в виду. Хотя, как человек, он меня пугал. Ты сам, когда Зверев мой портрет писал, рядом сидел, чтобы твой Толя не отмочил очередную штучку. Выдержать долгое общение с ним ни один нормальный человек не мог. А этот роман со старушкой?
– Ничего ты не понимаешь, Викуся. Его любовь к Асеевой не была смешной и странной. Это была любовь и тяготение к той эпохе, которую олицетворяла молодая Оксана, к Серебряному веку русской культуры. Портреты Асеевой прекрасны, удивительны. Он – гений, и его безумная любовь остановила время. Лицо красавицы двадцатых годов на портретах в шестидесятые годы так же прекрасно. Навечно прекрасно! И твой портрет чудесный! Все уловил – и асимметричность лица, и глаза, как у лесной ведьмы… Я счастлив, что он у меня есть.
– А по-моему, все его женские портреты одинаковы. Яркие радостные пятна и штрихи…
– Викуся, родная! Ну что ты несешь? Ну не догоняешь сама, не сподобил Господь, так хоть послушай, что тебе умные люди говорят.
– Ты не говоришь, Алик, ты диктуешь. Навязываешь мне свое видение. А я не могу приходить в восторг от черного неба, заводских труб и безысходных серых стен Рабина. И картины Олега Целкова оставляют равнодушной. Плавинский, например – прекрасная графика, сложная техника исполнения, хочется смотреть, понять – притягивает. Какие-то удивительные цветы, деревья, портреты Владимира Яковлева… Чистые, поэтичные. Твой Зверев, возможно, символ свободного искусства, но не хочу я Рабина, неинтересен! Почему тебя это так бесит?
– Викусь, ты эстетно морщишь носик на картины Рабина. Да, это его Россия: бараки, дымящиеся трубы, черно-серый цвет – безысходность советской жизни. Певец помойки, называли его власти. А он устраивал на этой помойке у барака, в котором жил, выставки. И в деревню Лианозово съезжались искусствоведы, музыканты, писатели. Многие из них вполне благополучные, известные люди, но они чувствовали талант, и он их притягивал. Культурный центр на помойке! Вот как они жили. А тебя папа с мамой водили в Лувр, и маленькая Викуся смотрела на богатые золоченые рамы и запоминала, что это великое искусство, это хорошо, это красиво и престижно. А что такого, позволь спросить, ты увидела и почувствовала в творчестве импрессионистов? И почему ты отказываешь русским нонконформистам в праве на существование?
– Давай, милый, давай! Делай из меня полную идиотку. Маленькую мещанку, в детстве ходившую в Лувр поглазеть на золоченые рамы. Вон Никита порадуется. Смотри, ему уже смешно. Как приятно, когда кто-то глупее, самооценка сразу поднимается.
– Да мне не это смешно! Мне просто смешны ваши постоянные споры. Чем просто так сотрясать воздух, можно организовать цикл лекций о творчестве современных художников. А что? Это идея. Плюс дополнительные деньги и реклама галерее. У вас хорошо получается. Живенько так! Алик – певец андеграунда, а Вика – консерватор, приверженец классической школы. Учитывая, что у нас в галерее картины на любой вкус, ваши лекции вполне уместны. Только не забывайте, что наша цель – продавать картины, поэтому называть Рабина – безысходным, а Целкова неинтересным при клиентах не стоит. Ладно, я поехал за рамами, а вы тут за главных остаетесь. Алик, не забудь, что сегодня за Зелениным придут. Цену не сбавляй! Все, удачи вам. Пока.
Никита ушел, они остались в галерее вдвоем.
– Викусь, ты не проголодалась? Хочешь, закажу что-нибудь из ресторана?
– Нет, не надо. Ничего не хочу, домой поеду. Сиди тут один.
– Обиделась, девочка моя?
– Не обиделась, просто непонятно, почему ты отказываешь мне в праве на собственное мнение. Спрашиваешь о моей любви к импрессионистам? Да, мне нравится. Они изображали живой мир, самый обычный. Не прилизанный, как делали до них. Их картины живут и дышат. Хочется протянуть руку к бокалу с вином, сесть на эту траву или полулежать в лодке, глядя на воду и покусывая травинку. И вкус этой травинки ощущаешь на языке. Такое понятное и живое искусство. Те два десятка художников, рассеянных по московским подвалам и коммуналкам, жили, работали, выражали свои чувства и эмоции, как умели. Пили страшно. Пили, наверно, оттого, что были талантливы, а жить и принимать эту советскую, нищую жизнь пятидесятых, шестидесятых годов без водки было невозможно. Все у них строилось на чувствах, без всякой корысти, цена сводилась к бутылке и закуске. Они понятия не имели тогда, что такое арт-рынок. И вдруг сегодня возникла мода на русский андеграунд и пошли слова: нонконформизм, неосимволизм, неореализм, неоимпрессионизм и так далее. Для меня это просто слова, ничего за этим нет.
– Викусь, ты с таким пренебрежением говоришь об андеграунде. Что ты – благополучная девочка, дочка посла, можешь понять? Это ведь был протест против официального коллективного искусства. Оно не должно быть таким. Все воспевают радость труда и процветание социалистической родины. Стихи о знатном хлопкоробе, фильм о лучшей доярке колхоза, картины с улыбающимися чистенькими лицами шахтеров, добывшими две тонны угля сверх нормы. Нет такого искусства! Ты презрительно называешь их алкоголиками. Но ты даже представить не можешь, каково это, жить в бараках, подвалах, коммуналках! Быть истопниками, чтобы с голоду не сдохнуть и не угодить на сто первый километр за "тунеядство". А ведь спокойно могли бы малевать сталеваров и космонавтов или расписывать колхозные дома культуры. Но они были бунтарями. Это был нравственный бунт против системы, подавляющей индивидуальность. Они делали свое искусство. Даже за одно это русская культура должна быть благодарна андеграунду.
– Послушай, Алик! Ты-то, славный еврейский мальчик с нотами под мышкой и заботливой мамой, что можешь знать о подвалах? Тебя послушать, так просто родился и вырос в бараке среди нищеты и грязи. Когда ты ходил в музыкальную школу, в начищенных ботиночках и заграничной курточке, я в свои пятнадцать лет уже болталась по этим подвалам, где пили художники. И раньше тебя видела это неофициальное искусство, пусть более молодое, но такое же авангардное, как у твоих шестидесятников. Тогда я помалкивала о своем неприятии подобной живописи, думала, что, как ты выражаешься, не догоняю по молодости лет. А сегодня вполне имею право сказать, что мне нравится, а что нет. В любой области – в стихах, в живописи, в музыке. И не надо мне ничего навязывать.
– Викусь, ну что ты злишься? Я же люблю тебя, поэтому хочу, чтобы ты увидела, поняла, признала, наконец. Пусть тебе не нравятся картины Целкова, но ты признай, что талантливо.
– Да не собираюсь я ничего признавать, отстань!
– Упрямая ты! Даже Нину Сергеевну напоминаешь. Нельзя быть такой консервативной. Ты ведь талантливый человек, должна понимать, что талант имеет право на эксперимент и даже эпатаж.
– Не думаю, что настоящему таланту нужно рядиться в лохмотья эпатажа. Да и эпатаж не должен быть отвратительным. Вот поэты, к примеру – декаденты, тоже искали новые формы, но это было красиво. А талант и уродство – для меня неприемлемы.
– Значит, ты считаешь, что эпатаж в поэзии не может быть уродливым?
– Слушай, Алик, я не отвечаю за всю поэзию. Ты можешь мне сейчас стихи Баркова почитать, с тебя станется!
– Да нет, зачем нам Барков? Вот твой коллега по цеху, детский поэт Сапгир – тоже лианозовец, но его "взрослые" стихи только недавно начали печатать. А он жил в то невеселое время, видел те же бараки и помойку. Писал тогда что-то невообразимое даже для интеллигентного обывателя. Вот послушай:
Я хочу иметь детей
От коробки скоростей!
Зачала. И вскорости
На предельной скорости,
Закусив удила,
Родила
Вертолет.
Он летит и кричит -
Свою маму зовет.
Улетел в облака…
Зарыдала публика.
– Дальше, дай Бог памяти, что-то о значении искусства, а в конце:
Раскланялся артист.
На площади поставлен бюст -
Автопортрет,
Автофургон,
Телефон-Автомат.
– Понимаешь, Викусь, полная безнадега, кругом серость, бессмыслица. Но писали, творили, придумывали свое антиискусство.
– Да, творцы! Ты, Алик, мне еще "Парад идиотов" приведи в пример и скажи, что они были борцы за свободу. Их душил режим, а они сидели в Лианозово, писали бараки, черное небо и сочиняли в знак протеста стишата на закуску. Ты-то прочел что-то более-менее осмысленное. А вот дай вспомнить… слушай:
Тар!
Тор!
Таратор!
Ева говорит: – Кошмар!
Холин: – Моя поэма!
Ева кричит: – Мама!
Исчерпана тема.
Холин зевает.
Сапгир выпивает.
Ева
Не говорит ни слова.
…Поэма готова.
– Вот так, кажется. Полная чушь, да? Но для меня Сапгир – хороший детский поэт, а все эти бредни я не считаю сколь-нибудь значимыми. Были мрачные моменты в их жизни, но наверняка были и радостные. И то, что он писал для детей, – хорошо и весело. И мои дети с удовольствием слушали в детстве:
Полосатые тигрята
От рожденья полосаты.
Есть полоски у Енота,
И у Зебры их без счета.
Но встречаются ребята,
Все от грязи полосаты…
Не хочу о них писать
В полосатую тетрадь.
– Викусь, ты меня убедила, сдаюсь! Искусство должно быть красивым, тигрята полосатыми, а "мишки-топотышки" не должны рвать книжки. А это про Еву и Холина – смешно! Где ты откопала? Сапгир и Холин были друзьями.