* * *
Той же ночью Карр принялся из добытых деталей складывать первое в своей жизни органическое тело. Чувство новизны этого занятия с лихвой восполняло неуверенность, и даже сознание того, что у него, в сущности, нет вполне четкого плана, что и как он собирается делать, не смущало его. Задуманное им было нелегко; ну как, в самом деле, будучи призраком бестелесным, свободно просачивающимся в толщу скал и не имеющим ни рук, ни когтей и зубов, ни клешней, ни клюва, наконец, какого ни на есть - ведь в обладании чем–то подобным он именно и нуждался! - хотя бы просто собрать вместе, во сколько–нибудь цельную конструкцию разрозненные куски еще продолжающей сочиться кровью плоти, костей, тех же самых когтей и клыков, не говоря уже о том, чтобы сплотить их в едином замысле, сделать единым целым, заставить действовать как единое целое, подчиняясь воле духа, населяющего и одушевляющего их, притом действовать целесообразно, безошибочно, гармонично…
Он заставил работать на себя сотни, а может, и тысячи мелких живых существ, к своей беде подвернувшихся ему в тот час - он не считал их, как некогда не считал своих рабов, изнемогающих под гнетом взваленного на них труда, древний властелин, большую часть своей земной жизни поглощенный одной лишь мыслью - успеть возвести себе грандиозное убежище, чтобы укрыться в нем, когда придет за ним рано или поздно общая хозяйка всех живущих, всех, в чьих жилах течет неистребимая сама по себе, но легко отнимаемая сила жизни.
Одни - стаскивали и, напрягая последние силы, удерживали вместе разрозненные части плоти, утопая и оставаясь погребенными в ней, когда Карр, подчиняя ее своей воле, смыкал рваные края, заставляя ткани, часто разнородные, срастаться и становиться единым целым, облекаться покровами, так что спустя некоторое время нельзя было даже угадать, что служили они когда–то частями порою даже разных организмов - он, готовясь к работе, прихватил еще пару–тройку, подумав, что некоторые их детали могут оказаться ему полезны. Другая масса его маленьких рабов - временных, кому повезло потом незаметно освободиться от его беспощадной леденящей воли, и уползти куда–нибудь подальше от того страшного места - помогала придавать определенную форму конечностям, выгибая и растягивая их, как виделось ему правильным для достижения вожделенной целесообразности и гармонии. Пальцы и когти на передних и задних лапах были еще, как он и предполагал, маловаты, но тут уж он был уверен, что сможет заставить их постепенно подрасти до нужных размеров.
Незадолго до рассвета работа была окончена. Карр смотрел на получившееся страшилище; впрочем, в его представлении оно вполне заслуживало одобрения: он не просто был уверен, но знал, что эти глаза и уши будут видеть, слышать и сообщать ему о присутствии крошечной землеройки где–нибудь в ее норке, в поле, у края горизонта; ставшие после ухода прежней жизни белоснежными с чуть синеватым отливом клыки будут без труда превращать в песок камни и перекусывать пополам нетолстые деревья (лишь бы поместились в пасти); страшные когти со временем будут в состоянии разорвать пополам лошадь, или - если бы вдруг появилась такая фантазия - бережно, ничуть не повредив, выхватить из воздуха муху, чтобы затем аккуратно оторвать ей по очереди все лапки, крылья, а затем заняться волосками на теле - каждым по отдельности. Особенно его позабавила мысль приладить подобранные им тогда под обрывом клювы над ушами, наподобие небольших рожек - там они все равно не могли бы действовать, как положено, но Карр решил, что справится с этим позже. Самое же главное было то, что обескровленные жилы не будут теперь, более никогда не будут заливать его совершенное в своем роде сознание тем бессмысленным, безумным и всеразрушающим - "ЖРАТЬ!", способным в одно мгновение превратить его самого в такое же мечущееся ничтожное существо, рано или поздно обреченное, как и все в этом мире, лишь на саморазрушение и забвение в пучине хаоса.
Пока еще новое тело выглядело чуть помятым, вялым вытянувшимся мешком, но это был первый опыт творения в его скупом на созидание бытии, и он хорошо знал, что уже не расстанется с ним ни за что.
Торопясь до настоящего рассвета, Карр проделал все завершающие ритуалы, чтобы окончательно закрепить и придать устойчивость подвергшейся - он хорошо понимал это - чудовищному надругательству живой в прошлом материи. Немного опасаясь ее мести, еще помня тот свой первый, с непривычки ошеломивший его и надолго выбивший из равновесия, опыт, да и все последующие, вынужденные, но от того не более приятные, он приблизился к своему творению и - бросился в него, как тогда, с обрыва.
* * *
Вопреки его опасениям ощущение не было неприятным. Немного непривычным, да, ведь раньше он проникал в существа, прекрасно обходившиеся без его присутствия - они самостоятельно двигались, переваривали съеденное, гнали кровь по жилам, пугались резкого движения на самом краю поля их зрения и инстинктивно прятались где–нибудь под камнем, в тени… Даже деревья прекрасно существовали в своем почти совершенном покое, медленно перекачивая вверх и вниз соки и поворачивая листья к солнцу, к которому Карр так и не смог привыкнуть. Ну, и не говоря уже о камнях, скалах, которые вообще не нуждались ни в ком и ни в чем, кроме вечности.
Теперь за все отвечал он сам. Он должен был приказать лапе, чтобы та разжала когтистые пальцы, а затем обхватила ими ветвь ближайшего дерева, чтобы не дать всему телу упасть, когда то пошатнулось; он должен был приказать голове, безвольно опущенной на мохнатую грудь, подняться, чтобы он мог видеть что–то впереди себя и, самое главное, он - он сам - должен был теперь поддерживать внутри сотворенного как бы в насмешку над живою природой тела что–то взамен изгнанной им жизни, что–то, что давало бы ему силу, и славу, и державу ныне и во веки веков…
И он приказал голове своей подняться, и приказал глазам своим отвориться и зажечься черным негасимым пламенем извергнувшей его бездны; он приказал хребту выгибаться дугою, а ребрам - подниматься и опадать; и он поднял свою страшную неживую морду еще выше, к бледнеющей уже в рассветном сиянии луне, распахнул агатово–черную пасть с мерцающими жемчужинами клыков, и приказал своему, теперь уже новому, горлу и связкам впервые издать хриплый и леденящий душу всего, что ни есть живого окрест, рев, вложив в него всю скрытую до времени силу и вдруг охватившее его торжество: - К–а–а-р–р–р-р!..
* * *
…Уже к полудню место страшной вивисекции, опустевшее еще на рассвете, совсем утратило признаки жизни: трава и листья на деревьях даже не пожухли, но стали сухи и ломки, как стекло; при малейшем прикосновении, даже дуновении ветра, они рассыпались в почти невидимую глазом коричнево–серую пыль. Вскоре вся поляна поблекла, затем почернела, как пожарище; казалось, самая земля утратила свое естество и отказывалась давать новую жизнь хотя бы залетевшим случайно издалека семенам трав - мертвыми оставались они, ложась на эту поруганную, пережившую более, чем она могла выдержать, и оттого обезумевшую и потерявшую жизнь почву. Прошло лето, заморосили дожди, превратив ее в месиво серо–черной грязи, затем холод зимы сковал ее на время, и следующей же весною то место навсегда стало гиблым, его далеко обходили звери, и даже птицы старались не пролетать прямо над ним - черной, почти совершенно ровной язвой среди зелени деревьев летом, или белизны покрывающего их снега зимой - и забирать влево или вправо…