При этом я все сильнее и сильнее презирал тех, кто бессознательно окружал себя живыми существами, любил "жизнь", по убеждениям таких же жизнелюбов. Коты, собаки, жены, дети, внуки, яблони, кусты малины – вот цветник жизни. Все цветет и пахнет. Человек сам становится частью цветника, млекопитающим, папой, дедушкой или тетей, понимание только угрожает цветнику, а потому его избегают, словно суховея, превращающего все в пустыню. После человека остается цветник, а после понимания…
Nihil ne canem vel catum reliquit. Ничего не оставил, даже кошки и собаки. Это о таких, как я.
Женщина для мужчины из цветника – просто скво, самый красивый цветок цветника; для меня же – спасение от понимания. Когда приходит понимание, женщина становится больше, чем женщина.
Получается, что мое счастье состоит из двух частей, из двух половинок, из двух полушарий. И этого я никому не объясню. Вот нажил себе проблемку. Это уже даже не "горе от ума", потому что и "горе от ума" они понимают по-своему: их ум и их горе делают их счастливыми.
Моя проблема – это понимание, несовместимое с жизнью. Людей, подобных себе, – я просто не знаю. Доигрался, блин.
Приятно было с Вами побеседовать, W.C.. Но я так и не услышал внятных возражений. Что-то после грозы на поле Вы стали неразговорчивы.
Или это были не Вы?
Глава 9. Маша
Порядок, как известно, бьет класс. Так вот сейчас я продемонстрирую вам класс. Не ищите в моем повествовании логики порядка, ибо это больше, чем порядок: это класс.
Я расскажу вам о Маше, что является нелогичным во многих, если не во всех, отношениях. Близко к абсурду. Как говаривали в старину, quid hoc ad Iphicli boves? Какое отношение это имеет к быкам Ификла (между прочим, брату-близнецу Геракла)? Казалось бы, никакого. А я все равно расскажу.
Вы думаете, что делала Маша вблизи ратуши?
Конечно, ждала своего суженного. Собственно, она уже прибыла на свидание. А вот он отчего-то запаздывал (как потом выяснилось, по исключительно уважительной причине; если бы он пришел на свидание, игнорируя свою выдуманную причину, он бы не заслуживал уважения). Вот почему Маша, преисполненная чувства собственного достоинства, а также злости на него, заставившего ее торчать возле ратуши на виду у всех, как дуру, легко откликнулась на слова случайного прохожего (это был я, с любовью в сердце торопившийся на свидание с Еленой):
– Здравствуйте. Меня зовут Геракл! Я счастлив!
– А меня зовут…
– Иола?
– Нет, вовсе не Иола. Не угадали.
– Но ведь не Деянира же…
– А вот тут вы правы. Деянира – это модная певица. Меня зовут Мария. И я убита горем.
– Я могу вам помочь?
Сострадание к симпатичной девице, по-моему, всегда украшает мужчину.
– Гусь свинье, извините, не товарищ. Вы счастливы, я нет. К тому же вы явно спешите к другой.
Умный мужчина должен ухаживать за умной женщиной так же, как и за полной дурой: в этом сказывается ум мужчины.
– Спешу. Но я не могу пройти мимо вас.
– Начнем знакомство с подлости и предательства?
– Нет, с честности. С дурацкой честности.
– Может, и мой Платон сейчас так же честен с кем-нибудь.
– Вряд ли. Кроме меня на это никто не способен.
– В ваши годы уже можно позволить себе быть честным. Извините. Платон мерзавец.
– Платон вам друг? У меня иногда возникает ощущение, что я живу в Элладе. Посмотрите на ратушу: колонны, портики, анфилады. Рядом Геракл. А тут еще Платон с Гермогеном на горизонте. Эгейского моря разве что не хватает. И Минотавра. Лернейская гидра ни к чему: я брезглив.
– Как вас зовут, честнейший Геракл?
В ответ я протянул ей паспорт.
Сначала Маша не хотела принимать меня как мужчину, который у нее уже отнят Судьбой. Это был девичий способ сопротивления неизбежному – способ столь же бессмысленный, сколь и необходимый для самоуважения. Но Судьба в каком-то смысле была на моей стороне. Во-первых, мне очень и очень помог Платон (он расклеился и повел себя не по-мужски, чем и весьма даже подтолкнул Машу в мои объятья); а во-вторых, я был по-юношески напорист и неотразим.
Через полгода я шептал Маше на ушко (в день ее рождения: ей исполнилось ровно девятнадцать лет):
– Боже мой, за что мне эти тонкие руки, мягкие, нежные сгибы на локтях, напоминающие ямочки, знаешь, какие ямочки ("М-м-м…" – выразила нечто невыразимое Машенька)? да, да, а губы какие, закрой, нет, раскрой, нет, прикрой ("М-м-м!"), а волосы мягкие ("Чистые", – бессознательно, на автопилоте промямлила Маша), мне их схватить хочется в пучок, потом впиться в них, потом ("М-м-м-м-м!")…, а это что? грудь? нежная спелая грудь? это перси, персики мои сладкие, убери свои волосы и спрячь губы, не мешай мне, не мешай, ах, не мешай ("М-м-м…"), почему ты так неудобно лежишь? неудобно, опять неудобно, неужели непонятно, что ноги надо вот так ("Зачем ты все комментируешь, а, зачем, зачем?.."), а что нельзя? надо молчать? не могу молчать, не могу, не могу ("А-а-а… М-м-м…"), а это что у нас? быть не может, розочка раскрылась, сама, sub rosa, а росы сколько, нет, нектара, ты не ладошкой закрывай мне губы, а губами своими, вот так, м-м-м, да, так, а-а-а ("М-м-м!"), м-м-м-м-м-м-м-м… это что? не знаешь? и я не знаю, дай мне губы, губки, губошлепки, ой, какие славные, мягкие, где руки мои, которые твои, обними меня, вот так, да, персики, розочки… ("М-м-м…)
Время остановилось. Это был первый звонок. Вам когда-нибудь удавалось остановить время? Вряд ли это искусство. Это большая удача. Возможно, счастье.
Вы думаете, это означало, что я разлюбил Елену? Нет, это означало, что я полюбил Машу, в то время как дома меня ждала Электра. Подобный сюжет даже в воображении моем никогда не складывался, потому что он казался мне нежизнеспособным. Я терпеть не могу не одобряемых жизнью сюжетов. Мне казалось, что одна любовь непременно должна вытеснять другую, согласно какому-нибудь закону Архимеда, воле Зевеса или закону компенсации; в моем же случае они нелогично дополняли друг друга. Каждое чувство в отдельности на время заслоняло другое и заставляло мое сердце сладко замирать от счастья. Но все вместе, собранное в один пучок, уже травмировало меня: три счастья превращались в боль. При этом даже мысль отказаться от одной из моих женщин усиливала боль.
Жизнь крупно удивила меня, игрока. Дело в том, что я не играл ни с одной, ни с другой, ни с третьей; но отношения со всеми тремя уже явно приобретали черты игры. Я честно запутался и потерял контроль над ситуацией. Я просто не знал, чего я хочу и чего мне следует хотеть как джентльмену и приличному человеку. Передо мной стояла стена счастья, необозримая и неохватная, готовая, к тому же, в любой момент рухнуть и погрести меня под своими сияющими обломками.
А вот в этом месте самое время рассказать об эксперименте с собакой Павлова, о собачьей истории, к которой я обещал вернуться.
Собственно, я о себе, но начну с собаки. Бедную Собаку (кажется, пса в насмешку звали Цербером), честную как сама природа, люди в белых халатах быстро обучили двум несложным трюкам, так сказать, привили ей условные рефлексы. Перед приемом пищи ей всегда демонстрировали круг, а перед Ужасными Неприятностями, например, побоями, – овал. Понятно, да? Круг – и у Собаки слюнки текут в предвкушении райского удовольствия (как у меня при мысли о встрече Машей); овал – и Собака начинает злобно рычать на весь мир, ибо оттуда вот-вот грядут побои. Круг – овал, круг – овал. Позитив – негатив.
И вот настал роковой день. Милый сердцу круг на глазах бесконечно изумленного пса стал сплющиваться и, в конце концов, приобрел зловещие очертания ненавистного овала. Как прикажете реагировать на круг, из которого высунулось мурло овала? Пес, поджав хвост, чуть не захлебнулся полившейся было слюной. И чудный пес начал сходить с ума, точнее, с того, что у него в голове вместо ума.
В этом бесчеловечном эксперименте – вся суть человека. Я не только о Павлове, я о себе.
Любовь была для меня кругом, спасательным Кругом, который вовремя подбросила мне Судьба со своей великолепной яхты. И вдруг Круг не только перестал держать меня на плаву, он стал тянуть ко дну. Я перестал доверять собственному опыту и стал тихо сходить с ума.
In venere semper certant dolor et gaudium. В любви тоска соперничает с радостью.
Порождая безумие.
Черт бы побрал их всех вместе взятых.
Глава 10. Ревность
Именно в этот момент Судьба, говорящая на каком-то латинском наречии, кратко и неясно, показала свою неограниченную власть над людьми. Дождавшись, пока я окончательно запутаюсь, она, "сжалившись" надо мной, забрала у меня жену. У меня большие претензии к Судьбе, ибо она, и никто другой, заставляет относиться к жизни как игре. В ответ я готов сделать Судьбу персонажем моего романа. Пожалуйста. Займите свое место на сцене. Поиграем вместе.
Итак, Электра покинула меня, и передо мной встал выбор: какую из двух любимых женщин предпочесть? Машу или Елену?
При мысли о Елене в душе моей воцарялось спокойствие. С ней все было ясно, понятно, предсказуемо. Елена была парализована ядом любви ко мне. И это, признаюсь, тихо радовало и волновало меня. Жена, царство ей небесное, была озабочена сохранением "морального лица", она была всю жизнь верна каким-то загадочным принципам, по отношению к которым мне должно было быть стыдно за мое "аморальное существование". Елена просто измеряла жизнь тем, насколько мне было в ней хорошо. Она абсолютно растворялась во мне. У нее даже был своеобразный комплекс: быть беспроблемной. Не быть в тягость. "Я тебе не мешаю? Нет? Ты уверен?" И это меня слегка раздражало. Я не боялся ее потерять, потому что знал, что никогда не потеряю.