ТОЛЯ
А как загранкомандировки пошли, тут житья не стало, особенно Толе Смыслову.
Толя – замечательный клоун. Клоунов настоящих мало, а Толя – это от бога. Он выходит, и уже хохот. Это редко у кого получается. Я очень мало знаю таких людей.
Он мог с табуреткой выйти. Опаздывает, все волнуются, один номер откатали, второй – где Толя?
И тут он врывается, на ходу табуретку зацепил и с ней на арену – и гомерический хохот.
А попробуй их рассмеши: кто-то с бодуна, кому-то жена что-то сказала, а он вышел – гогот.
Редкий талант, но пил. Любил это дело.
А тут на него как стали докладные писать: всем же в заграницу хочется.
И вызывает его Бабкин Александр Иваныч, начальник художественного отдела, бывший полковник, зануда, в отставке.
Почему-то полковников в искусство так и тянет.
Вызывает и начинает: "Толя, пойми, ты самый лучший клоун. Лучше тебя нет. И я всегда на тебя смотрю с таким удовольствием, но тут не могу. Любишь выпить, а клоун – это же лицо советского цирка". – "Это все клевета, – говорит Толя, – врут". – "Ну, где клевета, где? Вон сколько докладных". – "А вы не верьте!" – "Ну как не верить? Как?" – "А так! Не верьте и все!" – "Но все же говорят."
И тут Толя к нему интимно наклоняется: "Александр Иванович!" – "А?" – "Ну, что вы "все говорят". Вот про вас говорят, что вы – говно, но я же не верю".
ПРО ЛОШАДЬ…
Муторный это рассказ. Никому не рассказывал, но один раз, наверное, можно.
А может, и нужно.
Я же к животным отношусь лучше, чем к людям. И мне даже сейчас, через столько лет, тяжело вспоминать, хотя сам я это не видел и мне это тоже рассказывали.
Дело было во время войны на Дальнем Востоке. Немцы вовсю наступают, а цирк только приехал, разгружается.
И была у них старая лошадь. Только одна, больше нет, остальных-то забрали.
И решили ее на мясо прирезать, зверей покормить.
Взяли молоток и дали ей в лоб, а она не падает, ошалела, у нее только один глаз от удара выскочил и на нерве мотается.
Тут ее второй раз бить, но кто-то прибежал, крикнул что реквизит надо подвезти, забыли, и тогда ей заправляют глаз на место, впрягают, привозят на ней, совершенно очумевшей, реквизит, а потом – дорезали.
Я это никому не рассказывал.
АНЕКДОТ
Анекдоты я люблю. Как только новый, так всем в цирке расскажу. Цирковые юмор ценят, но порой и среди них случаются обломы.
Рассказали мне историю: один еврей потерял паспорт и пошел в милицию заявление писать. В графе "национальность" он вместо "еврей" написал "иудей". Потом приходит за паспортом, а там в графе "национальность" стоит "индей". Он к девушке: "Ну, что вы себе позволяете? Я – иудей, то есть еврей! А тут у вас что?" – тогда она, чтоб бланк не портить, дописывает: "индейский еврей".
Всем рассказал, все смеются, – навстречу Санька Котеночкин – прекрасный эксцентрик – я к нему с "индеем", рассказал – Саня молчит, будто продолжения ждет, говорит: "Ну?" – я ему еще раз рассказал – он опять: "Ну?!" – рассказываю третий раз и по буквам: "Ин-де-й-с-кий ев-рей!!!"
Наконец, он лицом светлеет и говорит: "Так, евреи же разные бывают. Вот я слышал, бывают горные евреи".
ЭКСЦЕНТРИКИ
Федя с Козленковым – очень хорошие эксцентрики.
А эксцентрики – это ужас, а не работа. Это на одном дыхании. Тут и сердце, и легкие, и сила, и темп, и координация. Они мокрые через полторы минуты, выжатые как лимоны.
А номер – до автоматизма: выскочили – понеслась. И ровно полторы – ни больше, ни меньше.
Приезжаем в Ереван. А там в цирк сейчас же вербовщики налетают, вербуют. Подходит один: "Мне эксцентрики нужны". – я его к Феде. Тот: "По какому номеру работаем?" – "По двадцать пятому". – "Годится"
"По двадцать пятому" – значит, по двадцать пять рублей.
"А сколько у вас номер?" – "Полторы минуты". – "Эх, там же дети. Две бы. Или две с половиной".
А такого не бывает. Федя зовет напарника: "Вот, есть работа". – "По какому номеру?" – "По двадцать пять". – "Годится". – "Только подольше просят". – "Сделаем подольше".
Тут вмешивается вербовщик: "А на сколько подольше сможете?"
Козленков, не задумываясь: "На час!"
Я тут же, пятясь, и вышел.
АРМИЯ
В армии я матом научился ругаться. Я же на литовском хуторе воспитывался, а там про мат никогда не слышали. Так я в армии мат конспектировал и тренировался в произношении.
Я же боксером в спортроте служил. А спортсменов в армии не любят. Ты тренируешься, они – служат.
То есть чуть чего – в роту на перевоспитание.
А там меня сразу дневальным к тумбочке.
А в роте никого нет, все на учениях, и ночью я на своей смене решил, что зачем зря пустое помещение охранять, закрыл дверь на швабру и пошел спать.
А утром капитан Безбородько влезает с помощью мата в окно: "Кто дневальный? В холодную!" – и запирают меня в холодной, а там воды по щиколотку. Стою, а Дима, второй дневальный, мне через окошко подшивку газет из ленкомнаты. Я их под ноги бросил и встал.
Вытащил меня замполит.
У нас замполит только матом разговаривал. И еще он сильно курил – руки по локоть в никотине.
Затянется – фуражку с затылка на лоб двинет, еще затяжка – со лба ее на затылок, в промежутках: "Ииии-о-баный в ррррот!!!"
Доложили ему, что я в "холодной", и он пришел меня навестить.
– За что сидим?
Я ему объясняю, что проспал.
– Нехорошо, сынок! А если б война? А подкрадутся? А всю роту перережут? Ну? Осознал?
– Осознал, – говорю.
– И что теперь?
И я ему очень серьезно:
– Теперь, наверное, расстреляют.
Он мне:
– Пощщ-щел вон отсюдова! Ииии-о-баный в ррррот!!!
И освободил меня.
А я еще любил честь в движении лейтенанту Макарову отдать левой рукой. Он меня останавливает: "Почему левой?" – "А я левша".
С тех пор мы с ним часто тренировались по отданию чести. Я у него потом много раз спрашивал: "Товарищ лейтенант, разрешите вопрос насчет отдания воинской чести?" – "Да-да?" – "А вот если начальника я в окне увижу?" – "Ну, если он на вас смотрит…" – "А если окно на втором этаже?"
Мы так с ним до четвертого этажа доходили. Причем я этим раз в неделю интересовался.
А честь ему отдавал за пять-шесть шагов, переходя на строевой. Я его где только издалека увижу, так сейчас же бегу навстречу и начинается наше представление с отданием.
А однажды я в правой руке дрова нес, и он, как назло, навстречу. Так я левой, изогнувшись, приложился к правому виску, но честь отдал.
Меня на учения рассыльным при генерале за эти мои художества сделали.
Они посчитали, что генерал меня загоняет.
А генерал – герой Советского Союза Зябликов Павел Андреич – ростом с полено.
Я к нему подхожу с докладом: "Ефрейтор Расавский прибыл в ваше распоряжение!"
А он на меня глянул: "Эк тебя разукрасили, как елку!" – а на мне шинель в скатку, лопатка, противогаз, оружие, подсумки, котелок, химкоплект, палатка, накидка.
– Идти можешь?
– Так точно!
– Вот и иди к вертолету. Эй, кто там? Покормите ефрейтора.
Я с ним две недели на вертолете катался. Как приземляемся где, он сразу: "Покормите ефрейтора!"
За две недели учений я только ел и летал.
В часть вернулся, а на комбата смотреть страшно: не спавший, не бритый, глаза ввалились.
Его мой румяный вид из себе вывел просто немедленно – он меня тут же на губу посадил.
А потом меня обратно в спортроту отдали.
И вот стою я уже с товарищем по спорту и наблюдаю, как старшина поставил в ряд десять БТР-ов справа и десять слева, а один – во главе.
Появляется замполит и говорит ему, чтоб он этот одинокий БТР поставил бы сзади. Он – "есть, сзади!" – вжик! – и он уже сзади.
Идет зампотех: "Старшина! Этот БТР поставить справа!" – "Есть!" – вжик! – стоит.
Идет комбат: "Старшина! Этот БТР поставить во главе!" – "Есть! Во главе!" – опять – вжик!
Стоит БТР во главе. Вылез старшина из него, пот утирает.
Тут мы с другом идем мимо: "Товарищ старшина! Мы тут смотрели на ваши перемещения и тоже решили вам сказать, что этот БТР надо поставить слева. Он там еще не стоял!" – "Да идите вы оба на хер! ОБА!"
И мы пошли. Оба. Так я и служил.