В односторонней беседе прошло некоторое время, затем появились двое хмурых молодых людей, которые недовольно покосились на мальца и стали задавать вопросы мужику. Алкоголик отвечал в своей манере, непонятно. Молодые люди наскоро перекусили, затем один из них спросил Андрюшку, где он живет, взял за руку, вывел на улицу и отвел к самому подъезду блочной четырехэтажки, где проводил свое детство будущий замглавы районной администрации.
В течение всей этой истории юный Полуярцев ни единой минуты не испытывал страха или иных неприятных эмоций и сильно удивился, увидев взволнованное лицо отца. Тот схватил сына за шиворот и втащил в квартиру, а затем обрушил на него град вопросов. Мальчишка ничего не понимал и в конце концов заплакал, впервые за вечер испугавшись. Потом вернулась суровая бледнолицая мать и несколько раз стегнула его по попке пластмассовой игрушечной шпагой, вследствие чего Андрейка разревелся в три ручья, обиделся на родителей и навсегда оставил их в уверенности, что просто пару часов шлялся где-то в округе без спросу.
Теперь взрослый Полуярцев смотрел на свою мертвую мать и понимал ее тогдашние чувства. Вспоминал ее переживания в периоды всевозможных испытаний, наступавших время от времени для ее единственного сына, и ее крик из-за выбора невесты без одобрения родителей. Память услужливо выдавала одно за другим доказательства материнской привязанности, а Андрей Владимирович никак не хотел примириться со своим сиротством – казалось, с ним произошла ужасающая несправедливость, с единственным во всем мире. Здравый смысл отказывался побеждать глупое чувство, и тугой комок подкатил к горлу.
За дверью раздались новые голоса и шаги, Полуярцев вышел из спальни в комнату и увидел там врачей, нескольких милиционеров во главе с начальником ОВД, районного прокурора и еще каких-то неизвестных ему людей. Пожимал руки, принимал соболезнования, затем предоставил всем пришедшим выполнить свои профессиональные обязанности, а сам сел за стол напротив отца.
Тот смотрел на внезапно возникшую толпу с испугом, словно винил пришельцев в смерти жены и сам боялся принять от них ту же участь.
– Как ты, папа? – спросил Полуярцев и впервые в сознательной жизни прикоснулся к отцу, положив ладонь поверх его судорожно сцепленных пальцев.
Отец ничего не ответил, только бросил на него быстрый невидящий взгляд, и вновь принялся крутить головой, испуганными глазами отслеживая перемещения по комнате чужих людей. Кажется, он не узнавал сына, и Андрей Владимирович едва не вскрикнул от ощущения мертвенного холода в груди. Кровь остывала в нем и неумолимо разносила по всему телу страх. То ли страх смерти, то ли страх безумной старости – страх совершенного одиночества перед лицом высших, неумолимых сил. Крещеный, Полуярцев так и не поверил во всемилостивого и всеблагого Господа – он видел своим неискушенным взглядом в окружающем мире только длань равнодушного, расчетливого и мстительного Демиурга, жонглирующего человеческими жизнями в интересах сверхъестественного тотализатора.
– Андрей Владимирович, нужно вынести тело, – обратились к Полуярцеву с осторожными дежурными словами – он не понял, кто именно. Только молча кивнул в знак согласия и, опираясь локтями на стол, закрыл лицо ладонями. В памяти непрерывно звенела строчка из какой-то песни – он не помнил ни авторов, ни исполнителя: "А я – осенняя трава, летящие по ветру листья…" Все остальные строки бесследно исчезли, словно и не существовали никогда, только эта мешала вдыхать полной грудью. Никогда не отличавшийся сколько-нибудь заметным музыкальным слухом, Полуярцев помнил даже мелодию – как ему казалось, до последней ноты. Возможно, он ошибался, но это ничего не значило, раз ему так казалось.
Санитары пронесли мать мимо сына, он невольно встал, но не смог заглянуть ей в лицо – оно было накрыто одеялом. Отец проводил волокушу все тем же испуганным взглядом без малейшего оттенка здравого смысла. Он не узнал жену в проплывшей мимо тяжелой груде тряпья.
– Па, поедем ко мне, – сказал Андрей Владимирович, не ожидая ответа.
Его и не последовало. Отец сидел с отрешенным видом и не обращал внимания на родственников. Дядя Сережа и тетя Наташа стали доказывать ему настоятельную необходимость принять предложение сына, и он бросил на них несколько удивленных взглядов.
– А Маша? – сказал наконец вдовец, отказывающийся осознать свое положение.
– Послушай, Володя, – заботливо начала тетя Наташа, усевшись рядом с несчастным и положив свою мягкую руку поверх его сцепленных пальцев. – Тебе нужно успокоиться. Жизнь не может длиться вечно, все люди уходят в свое время. Маше теперь хорошо, она не болеет, не страдает. Наверное, ей только одиноко без нас, но мы все когда-нибудь снова встретимся с ней, и все будет хорошо.
– А куда она ушла? Она бросила меня?
– Володя, прекрати, – не теряла терпения тетя Наташа. – Ты должен принять ее уход, так нельзя. Она не бросала ни тебя, ни Андрея, просто настало ее время освободиться от земных забот и треволнений. Она не выбирала и не назначала этого времени – на все воля Господня.
– Почему она не попрощалась со мной?
– Что поделать, так вышло. В одночасье все решилось. Случается. Ты не обижайся на Машу, нельзя. Она не виновата ни в чем. Поезжай сейчас к Андрею, поспи, отдохни. И думай о Маше – ты ей сейчас нужен. Чем больше людей будут по ней скучать, тем лучше ей там будет.
– Где там?
– Пока нигде, мытарствует ее душа. Думай о ней хорошо, поплачь, помолись – и поможешь ей поскорей вознестись на небо.
– А как молиться?
– Ну, как люди молятся, – растерялась тетя Наташа. – Слова-то сами по себе не так и важны, главное – чтобы они от души шли.
– Я не молился никогда.
– Это ничего, кто из нас молился-то? Всю жизнь ходили по земле неприкаянными да семечки перед ликом Господа лузгали. Ты научишься, это просто – не держи за душой ничего черного и проси милости у Всевышнего. К исповеди сходи, причастись, свечку поставь за упокой Машенькиной души.
– Я ведь некрещеный.
– Как некрещеный? – изумилась тетя Наташа, крестившаяся в конце восьмидесятых в один день с дочкой. – Разве можно так? Покрестись немедленно, что ты!
– Не верю я в Бога, зачем же креститься. Кого обманывать? Если Он все видит, лучше уж так все и оставить, чем ложно веру принимать.
– Так если ты боишься перед Его лицом лгать, значит веришь?
– Не верю.
– Как же не веришь, если думаешь, что Он все видит? Кто Он, если ты не веришь?
– Не верю, но хочу поверить. И боюсь.
– Чего ты боишься, Володя?
– А вдруг Бог действительно есть? Я ведь всю жизнь прожил, не веря. Что же со мной будет, когда умру?
Тетя Наташа придвинулась еще ближе к страдальцу и еще плотнее сжала ладонями его нервно подрагивающие руки.
– Ты не бойся, Володя. Опомниться никогда не поздно. Я же говорю тебе: прими святое крещение, ходи в церковь, причащайся, исповедуйся, живи по заповедям, моли Всевышнего о прощении, и спасешься. Ты ведь не виноват, время такое было. Никто не верил. Но некоторые ведь и церкви рушили, а ты просто жил себе и жил. Хоть и не верил, но не обманывал, не крал, не убивал – смертных грехов на тебе нет, остальные можно при усердии отмолить.
– Обманывал часто. Крал иногда по мелочи – на работе, конечно, не в магазине и не на улице.
– Ладно, не убивайся, – беззаботно махнула рукой тетя Наташа, но быстро вернула ее на прежнее место. Нельзя так. Это все пустяки – людям ты вреда не делал.
– Да Бог ведь все видит и все знает. Вот и Машу прибрал мне в наказание.
– Не надо, Володя. Нельзя так. Нельзя себя винить – на все Божий промысел.
– Как же мне себя не винить? А кого мне винить? До Бога высоко, он милостив и справедлив. А я здесь, грешник, в своей грязи барахтаюсь. Один. Теперь один. Уж и не помню, сколько лет был вдвоем, а теперь вдруг один. Подумать страшно.
– Я очутился в сумрачном лесу, – неожиданно для самого себя подумал вслух Полуярцев-младший.
– В лесу, в лесу, – поспешно закивал головой вдовец. – Страшно в лесу одному. Нельзя придти к Богу в старости из страха перед посмертной карой. Не простит Он меня. Нужно поверить и перестать бояться смерти, а я не могу. Все время боюсь.
– А ты поверь, Володя. Простит, обязательно простит, если искренне раскаешься.
– Да я и раскаиваюсь, но из страха. И все равно не верю, словно порчу на меня навели.
– Ты, Володя, язычество свое бросай. Нет ни порчи, ни сглаза – есть только наказание Господне за неправедную жизнь и упорство в грехе. Главное ты понял: Бог есть. Теперь ты должен сделать следующий шаг: не нужно бояться смерти, нужно жить так, чтобы она стала великим благом, а не расплатой.
– Да я свое уже отжил. Как я ни доживу оставшийся срок, ничего уже не исправлю.
– Нет! Нет и еще раз нет! Уже битый час я тебе толкую – никогда не поздно опомниться. Пойми, теперь все зависит только от тебя. Смирись, приди в церковь, будь искренен и встретишь кончину с улыбкой. И снова встретишься с Машей.
Старший Полуярцев молча качал низко опущенной головой, отрицая каждое слово тети Наташи. Он не мог отказаться от прожитой жизни ради предстоящей смерти.
– Ладно, па, – произнес Андрей Владимирович. – Собирайся. Поедем ко мне. Я не оставлю тебя здесь одного.
Отец продолжал отрицательно мотать опущенной головой, не желая слышать никаких слов, кроме собственных. Они наполняли его сознание до отказа и мешали дышать. Вдовец постепенно перебирал в памяти всю свою жизнь, и со временем жена занимала в ней все больше и больше места, не оставляя места сыну и внукам. Продолжать жизнь после нее казалось совершенно невозможным.
– Ты меня слышишь, па?