- В ракетных.
- И - сержант? Что же ты там делал? - Помолчав, с сомнением: - Все-таки, мне кажется, ты был чухан… Глянуть бы на твой военный билет.
Пашку вдруг словно ударило изнутри: он встряхнулся, поднял глаза на Фуню.
- Слушай, Сано - ты чего ко мне пристебался, а? Кто ты такой - мне допросы устраивать? Я домой еду! К матери, понял? Какое твое дело, где и кем я служил? Служил, за чужие спины не прятался. Я же про твою службу не спрашиваю, не суюсь.
"Станет бить, - думал он, - буду дратья, как учили. Он все-таки в кроссовках, а я в ботинках. На минуту-две попробую вырубить. А сам смоюсь тем временем".
Однако Сано и не думал драться: он снова добродушно усмехнулся, сунул в губы сигарету:
- Ла-адно ты… Думаешь, меня на испуг не брали? Все бывало. Забудь. Значит, оттарабанил? Давай лапу. Откуда ты, говоришь?
- Из Шкарят.
- Мать увидишь… Я тоже, помню, назад ехал - аж трясся весь. В Забайкалье, в танковых был. Знаешь, какая там тяжелая служба!
Тут распахнулось окно на втором этаже, и толстая училищная бухгалтерша Алевтина Николаевна крикнула:
- Саша! Дак я отправляю бумагу?
- Ну конечно! - откликнулся Фуня.
- Значит, опт?
- Опт, опт, опт!! - сгорланил тот - словно сглотнул три раза.
Окно закрылось.
- Ты теперь здесь работаешь? - спросил Пашка. - Мастером, что ли?
- Каким мастером! Фирму, брат, открыли. Тут удобно: склад, бухгалтерия…
- Машину купил? - Шмаков кивнул на "восьмерку".
- Числится только моей, а вообще - разъездная. Так-то нас не обижают здесь, попросим - дают и трактор, и грузовичок. Знают, что за нами не заржавеет. Да… ты Вальку Самохина знал?
- Спрашиваешь! Мы с ним тут в одном классе учились, одним призывом в армию уходили. Он что, вернулся уже?
- Привезли… Зимой, с Чечни, в гробу…
- Ой-ей-ей… вот беда! Валька, надо же… Я как раз от церкви иду, знал бы - и ему на свечку оставил.
- Его и так хорошо отпели. Я всех корешков собирал, отгрохали похороны по высшему разряду. Поминки, памятник заказали, старикам грошей подкинули. Бьют ребят черные, сволочи. Ничего, дождутся - начнем дуплить без разбора. Давай дуй, счастливо тебе добраться. Будут трудности - заходи. Я бы и выпил с тобой - да в завязе. Жизнь такая, голову трезвой надо держать, а то на-раз оттяпают. - Фуня протянул Пашке купюру. - Немного, но - выпить, закусить, меня вспомнить - хватит. Держи, земеля!
- Взаймы, что ли? А если не отдам?
- Отда-ашь… - Сашкино лицо напряглось, губы оттопырились, и Пашка вновь увидал парня, когда-то державшего в ужасе все училище. - Если захочу… Ловить будешь, под машину бросаться, только чтобы отдать. Но за эти деньги не бойся, это дембельские. Так ты шкарятский, говоришь? Толика Пигалева знаешь? Окуня?
- Окуня?.. Это, наверно, его лагерная кликуха. У нас его Гунявым звали. Знаю, конечно. А что?
- Ненадежные они, эти судимые. То все ничего - то возьмут да так навоняют парашей…
- Он что - там, в Шкарятах?
- Да, явился недавно.
У Пашки заболела голова; он поднял лицо к пылающему солнцу, зажмурился.
- Ты когда приедешь на учет становиться? - услыхал он голос Фетиньева.
- Ну, на днях…
- Этими делами капитан Толстов занимается. Скажешь, что со мной был уже разговор.
- Ладно…
- Какой-то ты все-таки квелый. Или шибко в Бога веруешь?
Пашка пожал плечами.
- Давай, езжай в свои Шкарята. Будешь нужен - найдем.
- Эй! - крикнул Шмаков в спину уходящему Фуне. - А может, подвезешь? Для понта.
- А ты наглый! - Сано тонко, дробно засмеялся. - Обязательно подвезу. Когда заслужишь. Но не раньше.
Пашка снова попылил по улице. Да нет, не так уж все плохо. Вот, встретил знакомого человека, хорошо с ним поговорил. Да с кем, ты подумай! Раньше он к этому Фуне подойти-то боялся, а теперь - вот чудеса! - тот держался почти как равный. Что значит - дембель. Дембель - это человек.
Ах ты! Толька Пигалев в Шкарятах! Вот сука-жизнь! Какие выкидывает фигуры.
5
Толик - это Гунявый.
Земляк, корефан, можно сказать, друг детства.
Толькина мать числилась когда-то в совхозе передовой дояркой, ярой комсомолкой, ездила на слеты, там рапортовала; вдруг познакомилась по переписке с неким зеком, решила воспитать его в передовом духе. После освобождения он нагрянул в село, - и через пару лет бывшая трудяга и активистка являла уже собою законченную пьянь и шарамыгу. Мужика скоро снова посадили, но перед тем они успели состряпать Толика. Годов до десяти он еще перебивался рядом с бабкою; когда же дочь свела ее, наконец, в могилу - переброшен был в детдом. Они почти одновременно покинули тогда избу: Толька и мать. Та сразу жестоко забичевала, стала с весною пропадать из села, и возвращалась уже где-то к ноябрю, здесь зимовала. Воровала по мелочи, а то и помогала кому-нибудь делать домашнюю работу; выпрашивала картошку, квашеную капусту; на обогрев возила санками старую бревенчатую мелочь из заброшенного лесного поселка. В апреле снималась - и снова изба стояла пустою. С пятнадцати лет начал наезжать и Толька. В первый раз получилось так: мать свалила - и скоро прикатил сын. Его тогда определили из детдома в ПТУ, до осени предстояло болтаться, - куда же ему было деться, кроме как в родную деревню? Ведь у них с матерью ничего не было на свете, кроме этой избы. Друг в дружке они уже, конечно, ничуть не нуждались. Толик тогда тоже прижился в деревне отлично, не хуже матери: на хлеб ему давали те же добрые люди, что кормили ее, на ферме поили молоком, а с середины лета можно было вообще не заботиться об еде: знай чисти теплицы и огороды.
Никаким Окунем в деревне его никогда не звали, у него там была своя кликуха: Гунявый. Дело в том, что у матери существовало для него одно имя и звание: друг. "Эй, друг, бежи сюда!.. Друга моего не видели?.." Так и пошло среди людей: друг да друг. Затем возникло - друг-портянка. Дальше - друг-дерюга. Просто дерюга. Дерьга. Дергунька. Гунька. И наконец, когда вернулся из детдома - Гунявый.
6
Пашка сидел в бывшей столовке, переименованной в кафе, жевал невкусные тефтели, - и вдруг увидал двух прущихся к его столу девок. Хотя за девок они уже и не сходили: шишиги, профуры вокзальные. Одна была толстоватая, в коротком платьице и рваных кроссовках; другая - юркая, наоборот, с треугольным личиком, нечистыми крашеными патлами.
- Пр-ривет военным людям! - издали кричала толстая. Подружка ее хихикала и ужималась.
Вот подобралась сзади, навалилась грудями на затылок. "Меня Любашка зовут, - слышался хрип. - А тебя?" "Ну ты че… ты че!.. - верещала шмакодявка. - Задавишь солдата! Он за тебя, дура, кровь проливал! Еще вина с тобой не успел выпить, а ты уже ласкаешь. Ой, какой молоденький, мяконький!"
Пашка поднялся со стула, скинул толстуху.
- Эй, ты! - растерянно зашумел он. - Ты чего? Ты это… отвали, моя черешня! Чуть горло не передавила… Хоть бы пожрать дали.
Толстуха шлепнулась на стул.
- Это тоже сейчас не главно, - сказала она. - Тебе сейчас другое главно. Мы знаем. Но болтать не станем, верно, Зинка, Зинка-резинка?
- Я влюблена! Вопшше люблю военных! Красивых, здоровенных! Сержант, я ваша навеки!
- Не блажи! - подруга шлепнула Зинку по макушке. - Может, я ему больше нравлюсь. Ты кто?
- Ну Павлик, допустим. Да не нужны вы мне никоторая!
- Э, невежа! Его дамы встречают, все честь по чести, а он - кидню кидает, в натуре…
Посопев, Пашка полез в карман и вытащил подаренную Фуней купюру.
- Л-ладно… где приземлимся?
Толстуха затрясла бирюзовыми щеками:
- Зачем куда-то идти? Здесь нам и закусочки дадут, и за бутылку спасибо скажут. Я сбегаю, вон он, магазин-от, напротив.
- Гляди не смойся! - крикнул Пашка ей вслед.
- Обижаешь! - присунулась треугольнолицая. Зубы у нее были мелкие, выпирали, словно у овцы. - Что же обманывать, Павлик? Разве мы совсем без совести? Тем более военного, это последнее дело.
- Их-ы помы-ни свя-ата,
Жди солда-ата,
Жди солдата,
Жди солда-ата…
Все-таки она была нудная.
А Пашку уже корежило: ему не сиделось за столом, он расстегнул рубашку, спустил галстук в предчувствии каких-то неведомых подвигов. И едва явилась девка с водкой - схватил бутылку и стал терзать пробку, открывая. Зинка тащила и ставила стаканы, яйца, бледнозеленую колбасу.
- От души поздравляю с благополучным окончанием воинской службы! - толстуха жеманно чокнулась, и хлестанула свою долю, словно стакан нарзану. Шмакодявка пила в два приема, содрогаясь и по-кроличьи дергая носиком. Пашка тоже заглотал водку махом, и она показалась ему противной - он задержал дыхание и быстро-быстро зажевал это дело, перебивая вкус. Но он знал, что если придется пить дальше - пойдет, как по маслу.
Моментально профуры забалдели, стали бодриться, шуметь, и предложили сгонять за второй. Но явилась заведующая и выгнала всех на улицу. Скоро они оказались в каком-то глухом месте, в углу, образованном двумя заборами, там рос чертополох, цеплял иголками; лебеда, гигантские лопухи…
- Ну, - сказала Любка. - Давайте теперь думать, - кому за вином идти, кому с солдатиком оставаться.
- Но-но! - малявка обхватила Пашку и посунулась губами к его лицу. - Не отдам.
- Ж-жывет моя атр-рада
В высоком терему-у-у!!.. -
завыла толстуха, удаляясь.