- Прямо сейчас? - спросила я. Я поняла, что смотрю на посетительницу по-новому - вижу в ней официального посланца, слова которого имеют роковое значение.
Она молча кивнула. Возникла пауза.
- Чем скорее, тем лучше, - сказала она.
Я чувствовала, что капельки пота, все еще остававшиеся после игры, стали холодными как лед.
- Но мне нужно сперва принять ванну! - возмущенно закричала я, вцепившись в липкий воротничок своей тенниски. - Я не могу оставаться в таком виде - это неприлично… недостойно!
Она сказала, что это будет позволено, как особое одолжение.
Я обреченно вошла в ванную и отвернула краны. Не помню, как я принимала ванну: должно быть, мылась и вытиралась механически, а потом надела розоватое шелковое платье с голубым кушаком. Возможно, я даже причесалась и напудрила лицо. Помню только черную коробочку, которая все время бросала мне вызов с полки над раковиной.
Наконец я заставила себя открыть ее, таблетки оказались на ладони, и я поднесла их ко рту. И тут возникло на редкость нелепое препятствие - в ванной не оказалось стакана. Должно быть, он разбился, или горничная унесла его и позабыла вернуть. Что было делать? Без воды я не могла проглотить даже такие маленькие таблетки, но и откладывать было нельзя. В отчаянии я наполнила водой мыльницу и как-то смогла их запить. Я так торопилась, что не смыла склизкий слой на дне, и от привкуса меня чуть не стошнило. Несколько минут я стояла, вцепившись в край раковины, борясь с тошнотой и задыхаясь. Потом села на табуретку. Я ждала, а мое сердце колотилось, точно молот в горле. Я ждала, но ничего не случилось, вообще ничего. Меня не клонило в сон, я не чувствовала слабости.
Только когда я вернулась в соседнюю комнату и увидела, что моя посетительница ушла, я поняла, что вся эта история была жестокой шуткой - просто напоминанием о том, что меня ожидает.
МЕХАНИЗМЫ В ГОЛОВЕ
перев. Д. Волчека
Какой-то ничтожный, далекий шум; звук, в сущности не имеющий отношения ко мне, обращать на него внимание у меня нет ни малейшей нужды, и все же он умудрился меня разбудить, и не ласково, а дико, безжалостно, ошеломляюще, точно сигнал воздушной тревоги. Часы пробили семь. Возможно, я спала час, быть может - два. Пробужденная столь грубым образом, я подскакиваю как раз вовремя, чтобы разглядеть, как исчезает шлейф сна, точно темный шарф, который зловредно уволакивают прочь: он скользнул возле ножек кровати и мгновенно пропал под закрытой дверью. Бесполезно, нет никакого смысла бежать за ним: я теперь великолепно проснулась или, вернее сказать, проснулась ужасно; шестерни, мои повелители, уже дрожат от зарождающегося движения, весь механизм готов начать монотонное, ненавистное функционирование, безвольной рабыней которого являюсь я.
- Остановись! Обожди… еще слишком рано… дай мне чуть отдохнуть! - кричу я, хотя знаю, что все напрасно. - Дай мне немножко поспать… час… полчаса… только об этом прошу.
Но какой смысл взывать к бесчувственным механизмам? Шестерни крутятся, моторы медленно набирают ход, доносится все тот же низкий гул. Я превосходно знаю каждый звук, каждое содрогание трудного старта. Наверное, худшее в этом-тошнотворная обыденность, одновременно невыносимая и неизбежная, точно болезнь, проникшая в кровь. Этим утром она доводит меня до взрыва, до безумия, я хочу биться головой о стены, пробить голову пулями, разнести механизмы в кашу, в порошок вместе с самим черепом.
- Это ужасно несправедливо! - слышу я свой призыв к чему, к кому, одному небу это известно. - Невозможно работать столько часов и почти не спать. Ведает ли кто-нибудь, тревожится ли, что я погибаю среди этих рычагов и шестеренок? Может ли кто-то меня спасти? Я ничего дурного не сделала… я совсем больна - едва могу открыть глаза…
И в самом деле голова болит невыносимо, и я чувствую, что вот-вот свалюсь.
Внезапно замечаю, что свет, который так режет глаза, исходит от солнца. Да, снаружи действительно сияет солнце, вместо снега - роса на траве, крокусы вспыхнули ясными огоньками под кустами роз. Зима прошла; наступила весна. Озадаченно спешу к окну и выглядываю. Что случилось? Я обескуражена, сбита с толку. Возможно ли, что я по-прежнему обитаю в мире, где светит солнце и весной появляются цветы? Думала, что меня выслали из него давным-давно. Тру измученные глаза: да, это солнце, грачи шумят у своих гнезд на старых вязах, и теперь я слышу дивные песни маленьких птичек. Но пока я стою у окна, все эти счастливые вещи начинают съеживаться, становятся призрачными, прозрачными, точно ткань сновидения, и их замещают жуткие механические очертания шкивов, колес, осей, а методичное, безжалостное, слишком хорошо знакомое движение все настойчивей требует моего внимания.
На заднем плане я еще, напрягая зрение, могу различить, точно исчезающий мираж, залитую солнцем траву и синеву небосвода, по которому летит далекой параболой зеленый силуэт, тень призрачного изумрудного кинжала.
- Остановись, постой! Дай мне еще минуту - одну минуту посмотреть на зеленого дятла! - умоляю я, а тем временем мои руки с автоматическим послушанием начинают выполнять свою отвратительную задачу.
Но разве машине есть дело до зеленого дятла? Колеса крутятся быстрее, поршни мягко скользят в своих цилиндрах, шум механизмов заполняет весь мир. Давно погруженная в рабское подчинение, я по-прежнему черпаю силы из какого-то безжалостного источника, чтобы продолжать свой труд, хотя едва способна стоять на ногах.
В полированном металле мне удается разглядеть свое отражение: бледное, измученное лицо, глаза глядят в никуда, испуганные, затравленные, одинокие в кошмарном мире. Порой - не знаю отчего - я думаю о своем детстве; помню, как была школьницей, сидела за тяжелой деревянной партой, а потом маленькой девочкой с густыми, белокурыми, растрепанными ветром волосами - кормила лебедей в пруду. И мне кажется удивительным и печальным, что мои юные годы прошли в подготовке к тому, что, всеми позабытая, измученная, я поневоле обслуживаю машины тут, столь далеко от солнечного света.
В ЛЕЧЕБНИЦЕ
перев. А. Асланян
I
Картина в точности напоминает сцену, на которой вот-вот начнут играть легкомысленную комедию, что-нибудь беззаботное, веселое. На заднем плане видна часть первого этажа особняка, двери справа и слева выходят на широкую галерею, где расставлены столы и стулья. Перед ними - лестница, узкие каменные ступени ведут в сад. Крышу галереи поддерживают массивные колонны светлого камня. За крайними колоннами с обоих концов видны стены дома, заросшие вьющимися побегами - ворох ярко-оранжевых и багряных цветов. Несколько пышных цветков-трубок ветром унесло на ступени, где они лежат, словно разбросанные под ноги свадебной процессии. Передний план - в театре он был бы зрительным залом - включает в себя огромную панораму: убегающая вниз земля, пейзаж с озером в отдалении и горами позади. Весь этот вид залит слепящим летним солнцем.
Поначалу картина безлюдна. Стайка голубей дважды облетает вокруг, мелькая крыльями, и исчезает в синеве неба.
Распахивается дверь на правой оконечности галереи, взгляду открывается сборище людей. Это хорошо одетые мужчины и женщины разных возрастов: одни стоят, другие группами сидят за столами. Они только что пообедали. Кто-то курит, кто-то держит кофейную чашку. Самое поразительное здесь - молчание. Лишь несколько человек беседуют между собой; у остальных вид отсутствующий или такой, будто они приостановлены, будто ждут, когда им скажут, что делать. Вскоре они начинают медленно перемещаться по галерее и один за другим исчезают в дверях слева. Видно, как их направляет туда седовласая женщина - судя по всему, обладающая некой властью. Она устраивает группу из четырех человек за крайним столом слева и вручает им колоду карт; один сдает в небрежной манере.
Самое удобное кресло посередине галереи занимает крупный мужчина в черном костюме. Около сорока, лысоват, лицо круглое, красное, жизнерадостное. Развернув газету, он начинает читать. Он чем-то - трудно сказать, чем именно - отличается от недавно прошедших мимо людей. Возможно, дело попросту в том, что он не подчиняется седовласой женщине. Профессор - вот его роль.
Спустя минуту-другую дверь слева открывается, и входят еще три персонажа; вид у них несколько скрытный - создается явное впечатление, что они ускользнули из-под чужой власти. При виде профессора, которого они не ожидали тут застать, их охватывает замешательство, но он улыбается им поверх газеты и снисходительным взмахом подзывает ближе. Они с облегчением проходят вперед, минуя картежников, поглядывающих на них с легким любопытством, и рассаживаются на верхнем уступе галереи, прямо напротив профессора.
Здесь они некоторое время сидят, не разговаривая, всматриваясь в слепящее полыхание сквозь темные очки. Центральная фигура этого трио - молодая особа с соломенными волосами, нарядно одетая, в бледно-розовом. Справа от нее - молодой человек с заостренными ушами и полузадумчивым, полузлодейским лицом фавна. Мужчина по другую руку от нее постарше, у него грустное еврейское лицо. Между всеми тремя заметно любопытное сходство, и объясняется оно не только тем, что каждый из них строен, элегантен и носит черные очки.
Картежники, один раз вяло полюбопытствовав, больше не проявляют интереса к тому, что происходит вокруг, и продолжают игру, как во сне, сдавая и принимая карты жестами автоматическими, словно их руки - стрелки часов. Профессор шелестит страницей газеты. Трое на ступенях сидят неподвижно, обретая какое-то невыразимое успокоение в близости друг к другу и в недолговечном ощущении побега.