Внезапно со стороны озера подлетает стая голубей, кружит перед галереей, мелькая яркими крыльями. И в то же мгновение, словно придя в чувство, как от удара, при виде этих бьющихся крыльев, трое поднимаются со ступеней, одновременно издавая единый скорбный крик.
Теперь яснее ясного видно, в чем заключается их общее, жуткое сходство. То, что представлялось элегантной стройностью, оказывается истощением, сквозь одежды пугающе выпирают тазобедренные кости, скулы того и гляди прорвут неподатливую плоть.
Длинные, костлявые, тонкие, как спички, конечности с увеличенными суставными шарнирами рывком переходят в полное, не оставляющее надежд подчинение к профессору - тот, подобно улыбающемуся кукловоду, берет управление в свои руки. А из-под трех пар черных очков появляются огромные слезы, скатываются по раскрашенным марионеточным щекам и медленно падают на каменный уступ.
II
У меня был друг, любовник. Или мне это приснилось? Нынче меня окружает такая толпа снов, что едва удается отличить подлинные от ненастоящих: сны, подобные свету, заточенному в пещерах, где сияют минералы; сны жаркие, тяжелые; сны ледникового периода; сны, подобные механизмам в голове. Я лежу между голой стеной и лекарством в крохотном стаканчике с горьким осадком на дне и пытаюсь вспомнить свой сон.
Вижу, как иду рука об руку с другим, с человеком, чьи сердце и разум вросли в мои. Мы ходили вместе по многим дорогам, в солнечном свете среди древних олив, по холмам, окропленным, словно из фонтанов, пением жаворонков, по дорожкам, где с прохладных листьев падали дождевые капли. Нас связывали безоговорочное понимание и нерушимый покой. Прежде одинокая и ущербная, тут я нашла себя. Наши мысли бежали рядом, словно гончие, не уступающие друг дружке в резвости. В единении наших мыслей была гармония, подобная музыке.
Помню трактир в какой-то южной стране. В нашей жизни возникла драма, с тех пор давно забытая. Помню лишь черные всполохи кипарисов на ветру, небо, твердое, как голубая тарелка, и собственную уверенность, спокойную, непоколебимую, абсолютно твердую. "Что бы ни случилось, все - пустяки, пока мы вместе. Мы ни при каких обстоятельствах не подведем друг друга, не раним друг друга, не причиним друг другу зла".
Как описать медленное и печальное охлаждение сердца? В какой день становится впервые заметна бесконечно малая трещина, что, в конце концов, превращается в бездну глубже ада?
Годы, словно ступени лестницы, ведущей все ниже и ниже, остались позади. Я больше не ходила в солнечном свете, не слышала песен жаворонков, подобно хрустальным фонтанам игравших на фоне неба. Ничья рука не накрывала мою в теплом любовном пожатии. Мысли мои снова были одиноки, разрознены, лишены гармонии; музыка смолкла. Я жила одна, занимала несколько удобных комнат, чувствуя, как моя жизнь бесцельно вытекает, час за тягомотным часом, - жизнь старой девы вытекала из кончиков моих пальцев. Я расставляла по вазам цветы.
И все-таки время от времени я видела его, спутника, чьи сердце и мозг некогда словно объединились с моими. Я видела его, не видя его, такого же и все же не такого. И все равно не могла поверить, что все потеряно, надежды на спасение нет. И все равно верила, что придет день, мир изменит цвет, занавес будет сорван и все сделается, как было когда-то.
Но теперь я одиноко лежу в постели. Я слаба и ничего не понимаю. Мышцы мне не подчиняются, мысли движутся хаотично, словно загнанные в угол зверьки. Я забыта, потеряна.
Это он привел меня сюда. Он взял меня за руку. Я чуть было не услышала, как рвется занавес. Впервые за много месяцев мы были вместе, окруженные покоем.
Потом мне сказали, что он ушел. Я долго не верила в это. Но время идет, а от него никаких вестей. Дальше обманывать себя я не могу. Он ушел, покинул меня и не вернется. Я навсегда одна в этой комнате, где всю ночь горит свет и обученные лица незнакомцев, лишенные тепла и жалости, бросают на меня взгляды в полуоткрытую дверь. Между стеной и горьким лекарством в стакане я жду, я жду. Чего я жду? Окно забрано чугунной решеткой; дом заперт, хотя дверь моей комнаты открыта. Свет наблюдает за мной всю ночь беспристрастным взором. В ночи раздаются странные звуки. Я жду, я жду - наверное, снов, что нынче подходят ко мне так близко.
У меня был друг, любовник. Это мне приснилось.
III
Ханс выходит из лифта и пересекает вестибюль клиники. Оказавшись у стоящей на столике большой вазы с гладиолусами цвета розовой семги, он вспоминает, что оставил дверь лифта открытой. Он возвращается и очень аккуратно закрывает ее, потом снова медленно пересекает широкий вестибюль. Это невысокий, худощавый человек, довольно молодой, с заостренными ушами и черными волосами, растущими мысом у него на лбу. Его карие глаза, по замыслу природы добрые и шаловливые, теперь глядят печально. На его лице скрытая озабоченность, она проявляется даже в нерешительной поступи его сияющих черных ботинок. Одет он в щеголеватый, пусть не слишком уместный здесь, черный городской костюм.
Женщина в белой форме за конторкой у главного входа желает ему доброго утра. Он отвечает машинально, не видя ее. У двери он несколько секунд мешкает - ему трудно пройти, хотя дверь открыта. Наконец ему удается преодолеть скованность, и он выходит наружу. На лестнице он снова мешкает, не в состоянии решить, в каком направлении двинуться.
Ослепительно сияет солнце. Перед ним - похожая на парк местность, поросшая травой, там и сям разбросаны купы деревьев, попадаются одинокие стройные секвойи. Вокруг никого не видно. Одиннадцать часов, и все пациенты, кому позволяет здоровье, работают в мастерских или на участках приусадебного парка.
Ханс нервно озирается. Это входит и в его распорядок дня - работать в этот час в мастерских. Еще несколько дней назад кто-нибудь наверняка пришел бы выяснить причины его отсутствия - теперь же к нему никто не подходит; кажется, никому нет дела до того, как он проводит время. Это представляется ему до крайности зловещим признаком. "Должно быть, брат написал им, что ему больше не по карману меня тут содержать. Скоро меня выставят из клиники - и что со мною станется?"
Он вздыхает и достает из кармана смятое письмо, которое носит с собой несколько дней. Присланное его братом из Центральной Европы, оно не содержит ничего, кроме плохих новостей о фабрике, от которой зависит состояние их семейства: забастовки, безработица, подорожание сырья. Вся деревня тоже зависит от фабрики; вся деревня бедствует.
Ханс снова глубоко вздыхает и кладет письмо обратно в карман, не развернув. Он вынимает черные очки и надевает их, прячась от яркого света дня, который вселяет в него смутные тревоги.
Внезапно он меняется в лице. К нему приближается на велосипеде девушка лет двадцати. Это преподавательница гимнастики, с которой Ханс еще несколько дней назад позволял себе удовольствие слегка флиртовать. Теперь он слишком озабочен, чтобы думать о флирте, но все-таки автоматически восхищается прелестным золотым загаром, покрывающим ее голые руки и ноги. На руль ее велосипеда наброшен черный купальник.
"Вот бы она позвала меня с собой плавать!" - думает он, и на лице его появляется улыбка нетерпеливого ожидания. Не то чтобы ему на самом деле хотелось плавать в озере - больше всего в этот момент он мечтает о смехе, общении, дружеском голосе.
Вот девушка поравнялась с ним; ее густые, кудрявые волосы развеваются на солнце, словно руно. Хрустит гравий, шины подбрасывают мелкие частички песка; приветствие, вспыхнувшие зубы, шум колес. Уехала.
Минуту Ханс стоит, наблюдая за удаляющейся фигурой преподавательницы гимнастики. Улыбка медленно гаснет на его лице, и он отправляется дальше. Шагая без цели, ноги несут его в направлении мастерских. На пути ему попадается огород, где работают несколько пациентов. Двое в синих комбинезонах тяпками рыхлят ссохшуюся землю рядом с дорожкой, по которой он идет. Человек поблизости, похожий на садовника, на самом деле - медбрат, присматривающий за ними. Ханс останавливается понаблюдать за работающими, те не отвечают на его взгляд. Земля запеклась досуха, им приходится трудно, по лицам струится пот. Двое мужчин не разговаривают друг с другом, да и вид их довольным не назовешь; и все-таки Ханс, которому претит тяжелый труд, им завидует: они - часть установленного порядка жизни учреждения, в которой сам он теперь чувствует себя посторонним. Он бредет дальше, мимо другого человека, который собирает ежевику. Ежевичные кусты пустили по натянутой проволоке, и пациент стоит к Хансу спиной, сосредоточившись на своей щепетильной задаче, аккуратно выбирая ягоды и складывая их в корзину. Ханс был бы не прочь поговорить с ним, но безразличное лицо человека прогоняет это желание, и он молча шагает дальше, рассеянно глядя на дорожку.