У Квейфа шансы - пятьдесят на пятьдесят. То есть любая мелочь создаст перевес. Не могли бы Мартин и Фрэнсис организовать какую-никакую поддержку со стороны ученых - не тех, кого в таких случаях привлекают, всяких сторонников Пагуошского движения, которые от Броджински открещиваются, а от людей вроде непричастных? Например, нелишней была бы речь-другая в палате лордов или письмо в "Таймс", подписанное уважаемыми учеными. Короче, любое проявление одобрения Роджера обернется для него дополнительным "за".
Я еще не закончил излагать свою просьбу, как снова появилась Ирэн, с загадочным видом и с извинениями.
- Льюис, - сказала она, - тебя к телефону. Это межгород.
Проклиная звонившего, я прошел в комнатенку под лестницей. Голос был мне незнаком, имя ничего не говорило. Мы встречались в "Зяблике", продолжал голос. Мало ли с кем я встречался в "Зяблике"; мало ли "Зябликов". На Фулхем-роуд, нетерпеливо пояснили в трубке. Меня дома не нашли, вот узнали телефон в Кембридже. На меня последняя надежда. Старину Рональда Порсона вчера вечером арестовали. За что? За домогательства в общественном туалете.
Первое мое чувство - слепое, без примесей, раздражение; второе - укол жалости; наконец, невыносимая, сосущая жалость. Но больше всего - досада на невозможность вымарать прошлые связи, на их свойство обрастать подробностями, обязанностями, посредниками. Я забормотал что-то маловразумительное, но в трубке, видимо, были к этому готовы.
- Только вы, мистер Элиот, - заявили мне, - знаете, за какие ниточки дергать.
Я взял себя в руки. Назвал фамилию адвоката. Если там свой адвокат, пусть Порсон хотя бы выслушает моего - и сделает как ему велят. Надо отдать должное звонившему: этот юный друг Порсона явно человек здравомыслящий, за Порсоном приглядывают. Кстати, у "старика" ни пенса. Не посодействую ли я материально? Разумеется, посодействую; теперь я досадовал, что нахожусь не в Лондоне.
- Скажите адвокату выписать счет на мое имя.
С огромным облегчением я повесил трубку и попытался забыть о разговоре.
Мартин встретил меня подозрительным взглядом.
- Что стряслось, Льюис?
- Один человек попал в переплет, - ответил я. - Нет, не родственник и не друг. Ты, брат, его не знаешь.
Времени звонок отнял порядочно, надо было поторапливаться.
Говорил в основном Мартин. Хоть мы наедине еще не советовались, мысли его были у меня как на ладони. Я не сомневался: Мартин в шансы Роджера не верит. Ибо ни одно правительство на такой компромисс не пойдет. Просто откажется от министра, которому неймется, и дело с концом. Ничего этого Мартин не озвучил. Он по опыту знал: иногда заведомо неправильное решение лучше правильного, потому и молчал. Да, он готов помочь; правда, как ученый он веса практически не имеет, какой прок в его подписи? Странным образом высшая научная общественность либо отвагу растеряла, либо вникать не желает. Люди вроде Мартина готовы развить деятельность. А ведущие ученые с мировым именем погрязли в науке.
- Не найдется ни одного ученого твоего, Фрэнсис, уровня, согласного рискнуть, как ты рискнул двадцать лет назад, - пояснил Мартин. - Дело не в том, что нынешние молодые ученые не так совестливы, или не мечтают о всеобщем благоденствии, или попросту трусят, а в том, что атмосфера изменилась, их никто не подталкивает, не стимулирует. Или мир стал для них слишком велик? Или события от человеческой воли больше не зависят?
Нам с Мартином претило это признавать. Фрэнсис слушал молча, наконец высказался в том смысле, что действовать надо все равно и лучше забыть об очевидном.
- Да, - продолжал он, расправляя плечи, - Льюис дело говорит.
Фрэнсис словно помолодел, словно почувствовал себя опять на пике карьеры. И Мартин прав: незачем привлекать ученых с мировым именем. Он, Фрэнсис, сам займется. Слишком больших надежд питать не стоит. Фрэнсис неоднократно своим влиянием пользовался: оно, влияние, поизносилось.
Он еще говорил; я едва слушал. Не удавалось прогнать мысли о Порсоне, не то что вовсе, а хотя бы на ощутимый период времени. Звонивший не все сказал, кое о чем я догадался по интонациям, а именно: они хотят, чтобы я приехал, чтобы лично взялся за дело Порсона.
Много лет назад я бы так и поступил, был бы обязан так поступить. Прошедшие годы смазали чувство долга. Я теперь для Донкихотства не гожусь. Импульсы донкихотские никуда не делись, но ими все и заканчивается. Обычная картина, возрастная. Откупиться - это пожалуйста. Вот и я откупился, избавил свою особу от проблем, от издержек души, к каковым издержкам я больше не принуждаем.
Глава 3
Комнатка с газовой плиткой
Нас с Маргарет - как, впрочем, и остальных гостей - лорд Луфкин известил о званом ужине за сутки. Эту стратегию он усвоил лет тридцать назад, задолго до того, как стал процветать; от нее не отступил, пока был ненавидим, - и приглашения почему-то принимались.
Тем февральским вечером - с моей поездки в Кембридж миновала неделя - мы покорно толпились в луфкинской гостиной на Сент-Джеймс-корт. Под определение "уютная" гостиная не подпадала. Луфкин оформил ее тонированными сосновыми панелями, стены украсил единственно собственным портретом. С другой стороны, к Луфкину не за положительными эмоциями ходят. Гостеприимство не его конек. Впрочем, среди гостей были два министра, глава казначейства, президент Королевского общества, а также собрат-магнат.
Луфкин образовывал номинальное ядро. Ни светской, ни какой другой беседы не вел - не из скромности, а из убеждения, что гости и так хороши будут. Посещение своей особы особами столь высокопоставленными считал в порядке вещей. И, что интересно, такого же мнения придерживались гости. В прежние годы я иногда задавался вопросом почему. Потом перестал. Если в двух словах: имеет место магнетизм власти. Не только и не столько той власти, что вытекает из положения ведущего промышленника Англии. Дело в другом: у Луфкина врожденная способность аккумулировать власть, он этой способностью давно и успешно пользуется, и вот власть стала походить на испод, основу его лоскутного бизнес-одеяла.
Луфкин обратился ко всем гостям сразу, сообщил, что к квартире его присоединено еще несколько комнат. И распорядился распахнуть дверь. Нам предстала темная анфилада.
- Я подумал, пригодятся, - пояснил Луфкин.
Луфкин по природе аскет. На себя тратит минимум; пусть доходы у него огромные, сам он честен до мелочности, полулегальные способы уклонения от налогов никогда не использовал, поэтому состояния, соразмерного доходам, не нажил. С другой стороны, словно в качестве компенсации, Луфкин требует от своей фирмы всех ему претящих излишеств. Квартира, например, и так для него велика, а он добился, чтобы ее площадь удвоили. Вытребовал финансирование своих званых ужинов, тянущих скорее на дворцовые приемы. Вместо одного автомобиля имеет не менее полудюжины.
И даже здесь способности Луфкину не изменяют.
- Разумеется, я не рассматриваю эту квартиру как свою собственность, - пояснил он тоном человека априори непогрешимого.
Гости закивали согласно и в унисон.
- Я рассматриваю эту квартиру как собственность компании. Я не устаю повторять это своим подчиненным. Они все могут пользоваться этой собственностью.
Будь мы с Луфкином наедине (а я-то знаю его куда дольше, чем остальные присутствующие), я бы не удержался, проанализировал бы сию загадочную сентенцию. Интересно, как бы Луфкин отреагировал, если бы "подчиненный" поймал его на слове - и зарезервировал квартирку на выходные?
- Мои личные нужды, - продолжал Луфкин, - крайне просты. Я удовлетворился бы комнаткой с газовой плиткой.
Самое досадное, что так оно и есть.
Луфкину хватило бы и пары тостов с маслом - гостей его ждал роскошный ужин. Столовая, благодаря очередному необъяснимому распоряжению, была освещена даже чересчур ярко и вообще являлась единственной уютной комнатой. Над нашими головами полыхали люстры. Стол изобиловал живыми цветами. Бокалы, фужеры и рюмки стояли рядами, свет вспыхивал в них с ритмичной очередностью, будто они непрестанно рассчитывались на "первый-второй".
С хозяйского места Луфкин, всегда ограничивающийся одним бокалом виски с содовой, не без удовольствия наблюдал, как льются рекою херес, рейнвейн, кларет и шампанское. Худощавый, моложавый, коротко стриженный и до сих пор не поседевший, он вел себя как зритель и одновременно режиссер хорошо поставленного действа под названием "ужин". Речами себя не утруждал - правда, время от времени обращался к моей Маргарет бесцеремонно и в то же время заговорщицки. Он всегда любил женское общество. Львиную долю времени Луфкин проводит в обществе мужском, но, поскольку сам он строптив, с мужчинами ему неуютно. Уже подали вторую перемену блюд, когда Луфкин дозрел до обращения к гостям. Собрат-магнат помянул Роджера Квейфа и законопроект. Министры напряглись лицами, стали слушать; я тоже слушал. Луфкин ел фазана; не доев на три четверти, давно положил нож и вилку, откинулся на стуле - и вдруг вступил в разговор.
Резким, металлическим своим голосом он спросил:
- Что-что вы там говорили?
- Я говорил, наши деловые круги недовольны грядущими переменами в долгосрочной перспективе.
- Что конкретно им известно? - с презрением продолжал Луфкин.
- Есть мнение, что Квейф угробит авиационную промышленность.