Почерк прежний, только словам будто тесно в строке; тон сменился на угрожающий ("у вас очень мало времени на то, чтобы заставить его изменить решение"), и впервые прослеживается желание оскорбить. Странный привкус у этого желания - будто пишущий, изначально имея цель сугубо деловую, вдруг про дело забыл и теперь занимается шантажом из любви к искусству, как отморозок, что выцарапывает непристойности в общественном туалете. Помешательство глядело сквозь строки, как сквозь ненадежные жалюзи, стеклянными, немигающими глазами.
Мне не хотелось дочитывать, я почти бросил письмо на стол, тоже стеклянный.
- Что, Льюис? Что? - воскликнула Эллен.
Роджер обмяк на стуле. Как и я, он был шокирован; в то же время мне казалось, что я во власти стереотипа, что здесь вовсе не шок имеет место. Роджер выдал явно заготовленную фразу:
- Одно не вызывает сомнений - этот гражданин нас недолюбливает.
- Я дальше терпеть не намерена, - заявила Эллен.
- А что нам остается? - Роджер будто урезонивал ее.
- Остается начать действовать. - Эллен обращалась ко мне - или нет, взывала ко мне. - Вам не кажется, что пора действовать?
Я вдруг понял: они впервые не единодушны. Потому и меня позвали. Эллен хочет, чтобы я принял ее сторону; Роджер, подавленный, с целым набором трезвых доводов в пользу дальнейшего бездействия, полагает, что мой долг - поддержать его.
Он говорил с осторожностью, но властно. Медленно подбирал слова. Не похоже, говорил Роджер, что угрозы возымеют последствия. Не тот человек, не тот случай. Не будем обращать внимания. Притворимся, что нам все равно. Подумаешь, шантаж - это не смертельно.
- Тебе легко говорить, - возразила Эллен.
Роджер поднял на нее взгляд. Неправильно, мягко сказал Роджер, предпринимать какие бы то ни было шаги, если не представляешь, к чему они приведут.
- Этого человека можно остановить, - упиралась Эллен.
- Откуда такая уверенность?
- Можно обратиться в полицию, - бросила Эллен. - Полиция тебя защитит. Тебе известно, что шантажистам дают до полугода?
- Известно. - Во взгляде Роджера появилось некоторое раздражение, как на ребенка, что битый час корпит над элементарной арифметической задачкой. - Но я не то положение занимаю, чтоб появиться в суде в качестве свидетеля Икс. В свидетели годятся только личности никому не известные. Из меня мистер Икс не выйдет.
С минуту Эллен молчала.
- Да. Конечно. Ты прав.
Он накрыл ее ладонь своей.
Скоро, однако, Эллен снова вспыхнула.
- Ладно, на полиции свет клином не сошелся. Как только Льюис назвал мне имя, я поняла, что этого человека можно остановить. Замолчит как миленький. Дело касается меня, вот я и займусь. - Глаза ее горели. Она неотрывно смотрела на меня. - Что скажете, Льюис?
Я выдержал паузу и ответил, глядя на Роджера:
- Риск, конечно, есть. Впрочем, мне кажется, действительно пора переходить в наступление.
Я постарался, чтобы это прозвучало максимально взвешенно; кажется, я никогда еще так не хотел убедить кого бы то ни было в чем бы то ни было.
Роджер говорил разумно. Эллен в не меньшей степени наделена здравым смыслом, но она слишком активна, из-за вынужденного бездействия теряет осторожность. Я мог бы догадаться. Пожалуй, я отчасти догадался, однако моя собственная осторожность улетучилась, и по причинам более многослойным, чем причины Эллен, и куда более заслуживающим порицания. С возрастом я научился выжидать. Своим влиянием на людей вроде Роджера я отчасти обязан уверенности этих людей в том, что я человек несгибаемый и упорный, но качества эти далеко не врожденные и вообще едва ли не мнимые. Я от природы импульсивен, эмоционален, внушаем. Благоприобретенное впечатление этакой глыбы пришлось мне впору, я ношу его не снимая; первая натура покрыта им, но будет выявлена по шелковистому отливу, случись в покрытии потертость. Это опасно и для меня, и для моего окружения, ведь мои вспышки, внезапные увлечения или просто причуды, пропущенные через фильтры публичности, уже и мне кажутся обезвреженными; я хотел бы к этому знаменателю и остальные свои черты привести, но до сих пор не получается, несмотря на полные пятьдесят лет. Прорывы бывают нечасто, я начеку, но все же бывают. Прорыв случился и в тот вечер. Никто, кроме Маргарет, не знал, что с самого разговора с Роузом я пестовал ярость. Как и Эллен, я пришел в паб жаждущим активных действий. В отличие от Эллен я не выдал этой жажды ни тоном, ни мимикой. Из-под нескольких слоев терпения, оговорок, всевозможных ухищрений самодисциплины жажда активных действий показалась Эллен и Роджеру взвешенной рекомендацией человека опытного и благоразумного.
Мы все, продолжал я, находимся под прицелом. Конечно, в амортизации выпадов, в демонстрации намеренного бездействия немало преимуществ. Например, демонстрация намеренного бездействия вызывает у врага мысли об огромном вашем потенциале и, соответственно, некоторую острастку. Однако нельзя бездействовать до бесконечности, иначе беспокойство врага постепенно пройдет и вам светит удел боксерской груши. Секрет в том, чтобы до поры затаиться, грамотно выбрать момент - и сделать свой единственный выпад. Возможно, такой момент настал - или вот-вот настанет. Мерзавец безошибочно выбрал целью Эллен - сообразил, как больнее уязвить. Если он только орудие в чужих руках - насчет чего мы пока не уверены, - "кукловодам" будет нелишне узнать, что на него нашлась управа. И вообще пора уже. Роджер уступил; поспорил немного для порядку - и уступил. Каро сказала однажды, что он невозможный упрямец, уступает исключительно в мелочах. За все время совместной работы мне едва ли один раз удалось убедить Роджера, и уж точно ни разу - переубедить. В пабе, за столиком, мне и в голову не пришло, что теперь я Роджера переубеждаю. Я верил в то, что говорил. Внезапно я понял: мы трое больше не спорим, отражать выпад шантажиста или не отражать, мы обсуждаем способы отражения.
Позднее, когда все закончилось, я не единожды задавался вопросом о степени своей ответственности. Возможно, я был к себе чересчур снисходителен - но полно, действительно ли в тот вечер значение имели мои слова, а не желание, или, точнее, мольба Эллен? Единственный раз Роджер захотел отстраниться, уступить, сделать по ее воле. В тот вечер он производил нехарактерное для него впечатление человека уклоняющегося - уклоняющегося не столько от нервотрепки, сколько от покоя, пусть сомнительного. По большей части отмалчивался. Наконец произнес своим "парламентским" тоном, как Америку открыл:
- Если он перестанет подавать признаки жизни, это существенно стабилизирует ситуацию.
Эллен по-кошачьи фыркнула:
- О да, это стабилизирует.
И усмехнулась криво, зло - дескать, все с вами ясно, мистер Квейф. Роджер приберегал эмоции для того момента, когда сможет обнять ее.
Я вдруг сообразил: любовь-то у них взаимная. Роджер тоже любит Эллен. Не увлечен, как можно ожидать от мужчины его возраста и самомнения. Нет, он восхищается Эллен в той же степени, в какой восхищается Каро, и вот что странно: причины восхищения сходны, ибо и женщины эти не столь различны, как может показаться. Эллен тоже свойственны прямота и благородство; ее можно назвать светской женщиной, конечно, до известных пределов - у нее больше поводов для недовольства светом. Пожалуй, она тоньше, глубже понимает жизнь. Наверно, Роджер мысленно ставит себя ниже обеих своих женщин. И разумеется, между ним и Эллен - чувство, и очень сильное: я сидел будто под перекрестным огнем. Чем объясняется сила их чувства, мне скорее всего узнать не суждено. Что определенно к лучшему. Тут как с чтением любовной переписки: от многочисленных подробностей картина - результат одного вдохновенного выплеска на холст - начинает производить впечатление кропотливой, портящей глаза работы мозаиста-монументалиста.
Присутствовал и еще один момент. У меня были свои запутанные причины поставить на место шантажиста; свои причины, не менее запутанные, были у Эллен. Но и Роджер от нас не отставал. Роджер любил Эллен. Однако, некоторым странным образом, чувствовал, что любить ее не имеет права. Не только и не столько из-за жены. Его считали человеком, созданным для политической карьеры. В целом правильно считали. Что до результативности его действий как политика, я все еще этой результативности не видел. Я не знал, какие шаги Роджер дальше предпримет. Зато не сомневался: Роджер надеется принести пользу, хочет принести пользу, пожалуй, сильнее, чем сам думает. И вот он вбил себе в голову, что гарантии пользы от него выше, если он, подобно древним подвижникам и пророкам, чем-то пожертвует. Конечно, отдает атавизмом, суеверием. Порывистая, готовая на заклание женщина и грузный мужчина с непроницаемым взглядом; миф о Самсоновых волосах на задворках сознания - такое послевкусие осталось от вечера в пабе.
Мы с Эллен обсуждали, что предпринять, Роджер по-прежнему отмалчивался. Частные детективы? Нет, бессмысленно. Тут меня осенило. Этот Худ служит у одного из конкурентов лорда Луфкина. Вот если бы Луфкин с этим конкурентом поговорил…
- А вы, Льюис, уже видели плоды подобных бесед? - внезапно спросил Роджер.
- Один раз видел, - сказал я.
- То есть Луфкину придется все рассказать, - вслух размышлял Роджер.
- Ну, все не все, а многое - придется.
- Я против, - заявила Эллен.
Роджер выслушал ее, но продолжал:
- А каковы, Льюис, пределы вашего доверия лорду Луфкину?
- Лорд Луфкин умеет хранить чужие тайны, - ответил я.
- Обнадеживает. Только этого недостаточно.