- Что желаете пить? - спросил я.
Броджински пожелал полпорции хересу, и тянул его маленькими глоточками, между тем как я залпом опрокинул свое виски. Для мужчины столь крупного и зрелого, даже отчасти перезрелого, Броджински порой демонстрирует какие-то, честное слово, стародевичьи пристрастия и повадки. А может, считает, будто в каждом англосаксе дремлет алкоголик, и боится уподобиться.
- Министр чрезвычайно признателен вам за все, что вы делаете в комитете. Впрочем, вам ведь известна степень его признательности, не так ли? - сказал я.
- Министр - прекрасный человек, - с чувством отозвался Броджински.
- Не сомневаюсь, - продолжил я, - что очень скоро правительство пожелает отметить ваши заслуги.
Я знал, что в июньском Почетном списке Броджински стоит кандидатом на звание Командора ордена Британской империи. Намек предварительно согласовал с Роджером.
Броджински воззрился на меня лучистыми своими глазами. Политика Уайтхолла была ему яснее, чем большинству англичан, зато он не знал, как в наших широтах этикет предписывает реагировать на подобные намеки. Он, конечно, не мог догадаться, приложил ли к этому руку Роджер, или Дуглас Осболдистон, или кто-нибудь из наших ученых. И все же Броджински ответил очень по-английски:
- Официальное выражение признательности - пустяки. Для нас важно только одно: быть на правильном пути.
- Министр в высшей степени благодарен вам за ваш совет. Есть информация, что он захочет лично выразить вам благодарность.
Броджински откинулся в кожаном кресле, мощная грудная клетка ходила ходуном точно у оперного певца. Лицо, широкое как щит, напряглось, клок бесцветных волос упал на лоб. Э, да он до сих пор не успокоился, понял я, до сих пор уверен, что у него за спиной интриги плетут. И однако, Броджински явно был доволен. О Роджере он говорил как о надежном и могущественном друге. Со мной держался как с другом менее, чем Роджер, но все же достаточно могущественным.
- Скоро министру будет пора отстаивать свое мнение, - заметил Броджински.
Пришлось бросить пробный камень.
- Министр, - сказал я, - конечно, не имеет права сам вершить дела, особенно в плане личных симпатий.
- Боюсь, я вас не совсем понимаю.
- Я хочу сказать, вам не следует рассчитывать на чудо. Он человек очень влиятельный, что вам, без сомнения, уже давно открылось, и готов делать то, на что другие министры не посягнут. Но вы ведь знаете: без поддержки коллег он далеко не уйдет, причем имеются в виду коллеги на всех уровнях. Он может сделать лишь то, что заведомо одобряет изрядное количество народу, а не то, что хочется ему лично.
Радужки у Броджински с белой окантовкой. Взгляд, почти осязаемый, застыл на мне.
- Я все еще не понимаю вас… - Броджински вновь назвал мою должность. - По крайней мере, надеюсь, что не понимаю.
- Я говорю, у министра поле самостоятельной деятельности куда уже, чем большинству электората представляется.
- Полагаю, так и есть. - Броджински казался гипертрофированно рассудительным, вторично проявил оптимизм. - Но давайте возьмем конкретные примеры. Существуют вопросы - мы их нынче обсуждали, - по которым к единому мнению прийти не удалось. Разногласия неизбежны, ибо одни ученые разделяют точку зрения Гетлиффа, а другие - мою точку зрения. Я прав?
- Да, до сих пор единодушия не было. - Я попытался сострить, но Броджински сарказма не уловил и продолжил с каменным лицом, будто подытоживал:
- Так вот, в подобных обстоятельствах министр может использовать свой авторитет, свою власть в пользу одной из спорящих сторон. Я прав?
- Да, в определенных обстоятельствах - может, - кивнул я.
- Не в определенных, а в сложившихся. - Броджински, фигурально говоря, навалился на меня всем весом своей натуры. Выражение лица, впрочем, было безмятежное, словно проблем вовсе нет, словно друзья, ваш покорный слуга в том числе, рады дать ему все, что он ни пожелает. Словно в подлунном мире о разочарованиях и не слыхивали.
Тщательно подобрав слова, я наконец выдал:
- Мне кажется, не следует на это уповать.
- Почему?
- Я пытался объяснить вам, что министр обязан слушать своих консультантов. Вот вы ему одно советуете. Но - вам ведь и без меня известно, не так ли? - что подавляющее большинство категорически против вас. Министр не может просто сказать, что количество "за" и "против" практически одинаково, и вынести решение.
- Кажется, я понял. Да, понял. - Броджински опустил на колени тяжелые руки и вперил в меня взгляд. Выражение лица осталось прежним, только глаза сверкнули. Перемена была полная, будто в мозгу у Броджински сработал переключатель подозрения. От блаженной ясности и надежд до визуализации врага - сухой щелчок, и только.
- Что вы поняли?
- Все очень просто. Министру не дозволено самому принимать решения. Ученые были тщательно отобраны другими официальными лицами. Ясно как день. Они одно советуют, я - другое. Еще: министр окружен чиновниками. Чиновники выбирают, и они не допустят обсуждения. Ни за что не допустят. Это вы и хотели сказать.
- Ну зачем вы ищете зловещие объяснения?
- Я не ищу. Мне ими в лицо тычут.
- Я не намерен, - начал я довольно сухо, - выслушивать ваши предположения на тему, что с вами плохо обращаются. Неужели вы действительно считаете, будто мои коллеги строят против вас козни?
- Речь не о ваших коллегах.
- Значит, обо мне?
- Слышали пословицу: на воре шапка горит?
Таким образом, из меня сделали паука, к которому все нити тянутся; из меня сделали главного гонителя и преследователя. Неприязнь никому не по вкусу. Большинство людей неприязни боятся; столкновение с неприязнью лицом к лицу коробит, как скрип несмазанной двери. Но лучше пусть я буду олицетворять врага, чем Роджер.
Пришлось говорить как ни в чем не бывало, как будто сносить оскорбления для меня - занятие самое обычное, как будто я ни характера, ни нервов не имею. Захотелось задеть Броджински, да посильнее, чем он меня. Наши с ним темпераменты изначально разнятся; не употреби он даже слово "вор", соблазн обругать его был бы не меньше. Но я работал и роскоши позволить себе не мог - по крайней мере роскоши быть собой. Итак, я произнес ровным тоном солидного чиновника:
- Повторяю, министр чрезвычайно благодарен вам за усилия, которые вы предпринимаете ради нашего дела. Пожалуй, можно даже сказать, что министр крайне высокого о вас мнения.
- Надеюсь, вы правы.
- Министр выразился совершенно определенно.
- Надеюсь, вы правы. - Внезапно лицо его озарилось, будто он увидел нечто за моей спиной. - Значит, в следующий раз пойду прямо к министру.
- А вдруг это будет невозможно? Вдруг министр как раз будет занят?
- Вот пусть сам мне и скажет, что занят, - отрезал Броджински.
А затем с учтивостью, которую полагал обязательной, осведомился, где я намерен праздновать Рождество. С достоинством поблагодарив за приятный вечер, он сгреб обе мои руки своей лапищей. Я вернулся в гостиную и долго стоял задумавшись у камина, спиной к огню, в упор не замечая знакомых. Я думал о Роджере; думал со злостью. Пусть бы сам выдавал Броджински новость насчет оценки заслуг, нечего мной прикрываться.
Веселый низенький человек похлопал меня по рукаву.
- Я видел, как вы вон в том углу шептались. Явно с джентльменом из научных кругов.
- Да, шептался.
- Наверно, о работе?
- О работе.
Меня только одна мысль занимала: как можно было лучше справиться. Фоном служила другая: хуже, чем я справился, справиться нельзя. Имелась и третья мысль: что теперь предпримет Броджински?
Это же надо: битый час я позволял себя терзать, не мог дать отпор одному-единственному собеседнику. Я стоял у камина в атенеумской гостиной, анализировал ситуацию - и находил ее глупой, с какой стороны ни посмотри.
Впрочем, в моей собственной гостиной ситуация была еще глупее. Что я и выяснил полчаса спустя. Фрэнсис Гетлифф успел к моему ужину раньше меня (у него был ночной поезд до Кембриджа). Фрэнсис говорил с Маргарет, которая жалует его куда больше прочих моих старых друзей и регулярно показывает, что при других обстоятельствах, пожалуй, выбрала бы его в спутники жизни. Не выбрала бы, конечно, и Фрэнсис это прекрасно осознает. Маргарет тем не менее Фрэнсиса обожает, во-первых, за то, что он ее обожает, во-вторых, потому, что ей импонирует его прямота. Маргарет тоже ведь человек прямой. Они с Фрэнсисом всегда общаются без вводных предложений.
В комнате ярко горел свет, стены оживлялись милыми глазу картинами - о таком доме я мечтал юношей, такого дома, думал я тогда, мне в жизни не видать. Я рассказал о встрече с Броджински. Маргарет слушала улыбаясь - ее забавляло не столько само действие, сколько место действия. Фрэнсис торопился с докладом - чем скорее он отчитается Роджеру, тем лучше, а на Броджински плевать. И мне стало на Броджински плевать, причем уже после первого аперитива.
Фрэнсиса заботило совсем другое. Вскоре после моего возвращения вошли молодой человек и девушка. Молодой человек был Артур Плимптон; он сразу взял на себя распоряжение напитками. Заставил Маргарет расслабиться в кресле, сам обнес всех, с легким звоном наполнил бокалы. Фрэнсиса он величал "сэром", вкладывая в это слово столько же почтения, сколько и дерзости. Девушка была Пенелопа, младшая дочь Фрэнсиса.
Ей было девятнадцать, но казалось больше. Довольно крупная, рослая - выше Фрэнсиса, - румяная, цветущая - хоть Юнону с нее лепи. Ни на отца, ни на мать Пенелопа не похожа. Откуда в семействе Гетлифф взялся этот тип красоты, совершенно необъяснимо; не знай я, что ее мать еврейка, ни за что бы не заподозрил.