Мы возвращаемся из дома отдыха, ровно неделю я буду плеваться, а к уик-энду сломаюсь и соглашусь на следующий. Проблема состоит в том, что я проживаю с обоими мужьями в одной квартире. К настоящему времени у всех уже нежнейшие отношения, но в конце недели появляется острое желание разобраться, "кто кому Вася", и побыть вдвоем.
Бывший муж врывается к нам, как только мы материализуемся в квартире.
- Хотите новость?
- Хотим!
- Это государственная тайна!
- Тем более, говори быстрей!
- Наша капелла будет исполнять Российский государственный гимн.
- А разве он уже есть?
- Музыка Глинки, слова народные.
- Покажи слова.
- Вот двадцать три варианта, отобранные из присланных на конкурс. - Бывший муж приносит пачку листов, и мы бросаемся читать их, даже не распаковав вещи.
Сначала мы втроем хохочем, потому что все двадцать три варианта могут конкурировать только в смысле пародийности, а потом все трое огорчаемся, потому что все двадцать три могут конкурировать еще и в бесстыдстве. И все эти Иван Иванычи из сел, сладострастно рифмующие "Кремля - земля", "Россия - ты сила", хотят только славы и денег, полагающихся автору гимна. И мы, соединенные судьбой и квартирой писательница, правительственный чиновник и певец, оказываемся поражены цинизмом всех этих Иван Иванычей, привыкших считать, что это мы, интеллигенты, всю жизнь испохабили, а вот за ними стоит избяное-нутряное-исконное-посконное.
- Кто отбирал это? - спрашиваю я.
- Правительственная комиссия. Но там есть двадцать четвертое запасное место для кого-нибудь из твоих дружков, - говорит бывший муж.
- А нельзя оставить одну музыку Глинки? Ну, если в стране в настоящее время нет слов для государственного гимна, нельзя же брать первые попавшиеся? - сокрушаюсь я.
- Во-первых, слова найдут, во-вторых, какая страна, такой и гимн, - отвечает муж теперешний.
Собственно, что мне дался этот гимн? Почему, если все деструктурировано, с гимном должен быть порядок? Есть ли вещи, объединяющие жителей этой географической территории, кроме курса доллара и мексиканских сериалов?
Есть "группа товарищей", одному из которых будет предложено сочинить государственный гимн; часть из них входит в не описанную выше группу моих учителей, остальные ничем не лучше. Как говорит моя подруга-кинозвезда: "Чего я не видела в ресторане Дома кино? С этим спала, с этим спала, с этим спала, остальные - дерьмо!"
Я ведь не говорю, что все мерзавцы, я только говорю, что порядочному человеку не хватит сегодня запаса слов сочинять российский гимн.
Иногда Самсон поил чаем молча.
- Ты на меня обижен за что-то? - спросила я в первый раз, когда это случилось.
- Почему ты так решила?
- Не хочешь разговаривать.
- Ловушка нужна для ловли зайцев. Поймав зайца, забывают про ловушку. Слова нужны для выражения идеи. Постигнув идею, забывают про слова. Где же найти мне забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить? - медленно, как заклинание, проговорил Самсон.
Всю жизнь я училась тому, как ставить слова рядом, чтобы им было друг с другом комфортно. То есть обманывать читателя, делать вид, что я знаю что-то особенное. "Мир создан для того, чтобы войти в книгу", - цитировала я с удовольствием. Меня учили этому, и во мне была несокрушимая уверенность в том, что меня правильно выбрали. Хотя честно обращалась со мной только Ирина Васильевна.
МЕНЯ ЗОВУТ ЖЕНЩИНА
В детстве меня пугали бабой-ягой, в юности - гинекологом. Все педагогические оговорочки и весь ученический фольклор вели дело к тому, что наиболее хорошенькие и наиболее кокетливые девочки нарвутся на свой страшный суд именно в гинекологическом кабинете.
На помойке за ремонтирующейся поликлиникой валялось списанное зубоврачебное кресло, и весь шестой класс посещал его однополыми группами: мальчики отвинчивали никелированные винтики и гаечки, а девочки репетировали будущую женственность, садясь в кресло с плотно сжатыми ногами, страдальчески задранным к небу подбородком и сложенными на груди руками. Уверенность в том, что кресло - гинекологическое, была столь же высока, что и уверенность в том, что в этом кресле над тобой надругаются не меньше, чем в стоматологическом.
Увиливание от медицинской диспансеризации в старших классах было сложноразработанной технологией, передаваемой из уст в уста; меньшинство не желало обнародовать отсутствие невинности, большинство вынесло из культуры и воспитания, что быть носительницей женских половых признаков стыдно, и относилось к посещению гинеколога как к глубокой психологической травме.
Короче, первый раз я попала к гинекологу, будучи изрядно беременной.
Маман в белом халате ввела меня без очереди в кабинет поликлиники, в которой работала сама, и мой восемнадцатилетний взор объял металлическое сооружение, необходимость взбираться на которое отличала меня от противоположного пола.
- Мне твои слезы до фонаря! - орала страшная тетка, моющая руки в резиновых перчатках, на бледную молодую блондинку с огромным животом и огромными синяками под глазами. - Я за тебя отвечать не собираюсь! Кого ты мне родишь? Урода? Я точно говорю, я тебе как врач говорю: ты мне стопроцентно родишь урода! - Она прыгнула от раковины и, присев, резиновым пальцем надавила на щиколотку блондинки. - Видишь, какие отеки? Рука по локоть проваливается!
- Я не могу лечь в больницу, - заплакала блондинка в голос. - Мне не с кем ребенка оставить! У меня родители далеко, а муж - пьет...
- Муж у нее пьет! - обратилась страшная тетка к моей маман. - А у кого не пьет? Ваша девочка?
- Дочка, - гордо сказала маман и стыдливо добавила: - Как бы не было там беременности, - тоном, которым она как терапевт говорила о больных "как бы не было там пневмонии" или "как бы не было там инфаркта".
- Чужие-то дети как растут! Помню, она тут в пионерском галстуке по поликлинике бегала! Раздевайся, - махнула тетка резиновой перчаткой в сторону кресла.
- Доктор, миленькая, не могу я в больницу ложиться, он, когда напьется, сына бьет, - заголосила блондинка.
Я начала прилежно снимать свитер.
- Свитер не снимай, джинсы снимай, колготки и трусы, - зашептала маман.
- Как вы мне все надоели! - заорала страшная тетка на блондинку и обернулась ко мне. - Что ты в кресле сидишь, как в Большом театре? Никогда, что ли, не сидела?
- Никогда, - голосом двоечницы призналась я.
- Ноги раздвинь!
- Как? - испугалась я.
- А как под мужиком раздвигала?! - заорала тетка и ринулась на меня.
- Ну, и от кого же мы беременны? - спросила тетка у маман, копаясь в моих гениталиях.
- Мальчик, студент, заявку подали, - оправдывалась маман без всякого энтузиазма: конечно, ей хотелось зятя покруче.
- И на кого же наш студент учится? - спросила тетка.
- На певца. На оперного певца, - уточнила маман.
- Певцы, они гуляют, - подытожила тетка свои познания о жанре. - А сама-то?
- В университете учится, - подсказала маман.
- На кого?
- На философа, - стыдливо призналась маман.
Тетка застыла вместе с руками, по локоть погруженными в меня, и со смесью брезгливости и любопытства на лице спросила:
- Что же это за работа такая, философом? Где же это они, философы, работают? Что же это за семья такая, певец и философ? Сто лет живу, такого не видала!
- Вот именно, - сказала маман. - Пошла бы в медицинский, в юридический.
- Пишу направление на аборт, - резюмировала тетка.
- Конечно, на аборт, - подпела маман. - Куда им дети?
- Это точно, - сказала тетка и, едва сполоснув руки, погрузилась в эпистолярный жанр.
- Надо сначала университет закончить, а потом беременеть, - важно заявила маман, как будто ее кто-то когда-то спрашивал, что вслед за чем делать, и как будто она когда-нибудь хоть чуть-чуть позаботилась о моем образовании в области предохранения.
- Да у них в голове ветер, что бы понимали о жизни, - вздохнула тетка.
- Странно, что она меня не уговаривала рожать, - сказала я за дверью.
- Да она сама пятнадцать абортов сделала, - поведала маман.
Мысль о том, что результатом беременности восемнадцатилетней девушки, выходящей замуж за любимого, может быть рождение ребенка, мне в голову не приходила. Высоты философской мысли манили меня сильнее совковой бытовухи, сопровождающей студенческое материнство. Соображения о продолжении рода точно так же не посещали ни моего жениха, ни мою маман. Жених, понятно, был виноват, раздавлен и растерян; но честолюбие, связанное с будущими профессиями, помноженное на инфантилизм, вскормленный гиперопекающими матерями, объединяло нас и делало непригодной к размножению парой.
На следующий день я заплела волосы в косы и в страшном, синем, не оформленном фасоном больничном халате села в очередь. Подавленные женщины, сидящие на стульях в операционную, крики сиюсекундной жертвы и выведение ее под белы рученьки со всеми мизансценическими подробностями... Она падает, сестры прислоняют ее к стенке и стыдят:
- Вы, женщина, думаете, что вы у нас одна такая? Вон, целая очередь ждет! Давайте быстрей в палату и пеленку толком подложите, кровь-то льется, а убирать некому! Вы же к нам нянечкой работать не пойдете?
Производственная бытовуха; ожидающие женщины, деловито поглядывающие на часики, что они еще сегодня успеют по хозяйству, кроме аборта; устало-злобные сестры; надсадный крик из-за закрытой двери... По лицам видно, что все идет как надо, взрослые люди привычно занимаются взрослым делом, и только я, инфантильная дура, ощущаю происходящее в трагическом жанре.