29
Вечером Лидка снова куда-то уезжает. Мы едим без нее. Ксения отварила макароны, Ольга из куриной тушки, помидоров, перца и еще чего-то изобрела чудный соус. За столом молчанье, только позвякивают вилки, да хлюпают девичьи рты, с шумом засасывая из тарелок длинные макаронины. Лидка живо бы всех построила и прекратило свинство. Я наклоняюсь над тарелкой и с шумом засасываю сразу две макаронины. Дочери следят за моими упражнениями с интересом, но повторить решаются только Сонька и Галка, остальные уже думают о фигуре. Фигура требует от них питания небольшими порциями, чтобы наполнение желудка не опережало насыщение. Файка переводит взгляд с Соньки на Ксению, и не знает, кому подражать. Наконец выбирает Ксению и продолжает чинно тыкать вилкой в тарелку. Понятно, что остается последней.
С криками - "морской закон" - дочери разбегаются, торопятся на вечернее купание, остается одна Ксюха. Она включает водонагреватель, моет посуду. Всю, кроме файкиной тарелки. Файкину тарелку всегда мою я. Так я поступаю и в этот раз. Файка блаженно разваливается на продавленном диване. Ксюха садится за стол, подпирает подбородок рукой, точно как Лидка.
- Ты не спросил у мамы, куда она отправилась, - напоминает мне Ксюха.
- Угу, - вытираю я руки.
- Все еще не можешь простить, что она сделала аборт?
- … сделала аборт?
Я мог бы работать эхом. Оказывается, это несложно.
- Пойдем, - Ксюха берет меня за руку и тянет за собой. Как маленького.
- Вот, - она толкает дверь девичьей комнаты. - Смотри. Шесть кроватей. Моя, Ольгина, Жанны, Зинки, Галкина, Сонькина. Шесть, понимаешь?
Выпрямляет перед моим лицом шесть пальцев - по три на каждой ладони. Поворачивается к другой стене.
- Видишь? Шесть шкафчиков! Шесть! Пошли, пошли!
Теперь мы в гостиной. Оказывается, что в трильяже шесть полок с книгами и тетрадями. И настольных ламп, простеньких, с кривыми кронштейнами, тоже шесть. Я оборачиваюсь. Файка стоит на пороге и сосет леденец на палочке. В самом деле, все всего по шесть.
- Что ты молчишь? - спрашивает Ксюха.
- Корабль плывет, - отвечаю я ей.
- Не поняла, - морщится дочь.
- Корабль плывет, - говорю я. - Может, уже и мотор заглох, и парус порвался, но он все еще плывет. Понимаешь? Берег еще далеко, но виден. Не нужно бросать якорь, чтобы начинать ремонт. Лучше его бросить там, поближе у берега. Может быть, он доплывет и так.
Ксюха молчит. Только бледнеет, оттопыривает нижнюю губу и дует время от времени на собственное лицо. Потом медленно поднимается и уходит. Едва не сбивает Файку. Останавливается в дверях и произносит по складам:
- Я так не хо-чу!
30
Мы с Файкой устраиваемся в сарае. На коленях у нее котенок. Он, кажется, даже не умеет мурчать. Файка его учит. Я, к ее восторгу, развешиваю по стенам все десять циновок. Стелю на топчане принесенную из пристроя постель. Затягиваю окошко от комаров марлей. Зажигаю свечу. Кипячу на костре воду, завариваю чай. Достаю купленный в Городе пакетик цукатов. Файка в восторге. Она сидит на топчане, гладит котенка, тянет из эмалированной кружки чай, хрумкает сладости и довольно смотрит по сторонам:
- Здесь очень хорошо. Давай навсегда переедем в сарай. Будем жить втроем.
Я плету сумки. Завтра мне будет некогда.
- Зимой в сарае будет холодно, - объясняю я Файке. - Зимой мы вернемся в дом.
- Вернемся, - соглашается Файка.
- А завтра я уплыву, - говорю я Файке. - Мне нужно в Город. Уплыву рано. Ты еще будешь спать. Не пугайся.
- Я не из пугливых, - жмурится Файка. - И я теперь не одна.
- Я закрою дверь сарая на крючок, - продолжаю я успокаивать Файку. - Крючок внутри. Я опущу его в петельку ножом. Так что ты будешь в безопасности.
- В безопасности, - смеется Файка, и мне кажется, что я предаю именно ее. Не Лидку, не Ксюху, не Ольгу, не Жанну, не Зинку, не Галку, а вот эту малышку с засахаренными губами.
- Красивые сумки, - говорит Файка. - Ты все равно рисунок какой-то вытаскиваешь?
- Не могу по другому, - признаюсь я. - Иначе тоска.
На желтоватом боку сумки вода, тростник, лодка и девичья фигурка спиной к зрителю. Она стоит в лодке и не решается прыгнуть в воду.
- Здорово, - шепчет, засыпая, Файка. - Мне сплетешь такую же?
- Обязательно, - обещаю я. - Лучше сплету.
- Не хочу лучше, - шепчет Файка.
31
Утром я просыпаюсь от настойчивого стука в окно. Осторожно снимаю с руки головку Файки, открываю дверь. За дверью Кузя Щербатый. Переминается с ноги на ногу, оборачивается к своему дредноуту, собранному из пустых пластиковых бутылок. На дредноуте несколько охапок тростника.
- Деньги давай.
- Какие деньги? - не понимаю я.
- Кирьян сказал, что тебе нужен тростник, - морщится Кузя. - Разных цветов, не ломанный, а накошенный. Сказал, что если я наберу тебе копешку такого тростника, ты заплатишь мне сто рублей.
- Сто рублей?
Я вглядываюсь в нарезанные Кузей снопы. Половину конечно на выброс, но половина пойдет в дело.
- Ну, так будешь платить? - весь извелся Кузя.
- Буду, - отвечаю я.
32
Зачем меня принесло на рынок? Да, уплыл рано, чтобы не тащить с собой Файку, но до двенадцати еще четыре часа. Надо их куда-то деть, а то сердце зайдется. Поэтому я на рынке. Сижу рядом с Филимоном, закинув руки за голову, дремлю. Филимон долго молчит, потом все-таки спрашивает:
- Половички-то твои где?
- Продал, - отвечаю ему, не открывая глаз.
- То-то я смотрю, что в обновке, - сплевывает Филимон. - А я вчера Лидку твою видел. И Кирьяна.
- Ну и что? - спрашиваю я.
Единственное, что может изменить мою жизнь, это новость, что кто-то видел Лидку мертвой. Хотя, если я продолжу так же плести сумки, то однажды смогу и сам умереть по-настоящему. Ну, а если представить? Представить, что нет Лидки? Нет Лидки, и нет Ксюхи, Ольги, Жанны, Зинки, Галки, Соньки, Файки? Все есть, я есть, а их нет? Метеорит уничтожил остров? Цунами? Воронка засосала? И что дальше? Что дальше? Свобода? Нет, приятель. Смерть. Немедленная. Мучительная. И за эти мысли особенно. Никогда. Никогда. Никогда. Идиот.
- Ты чего по голове себя кулаками долбишь? - спрашивает Филимон. - По голове бесполезно. Поверь. Хочешь сделать себе больно, щипай сам себя за сосок, да с вывертом. Вот ведь зараза, все что бабе на пользу, мужику во вред. Я говорю, что Лидку твою видел. И Кирьяна. Он ее на пристани подкараулил, сумку из рук считай, что вырвал, а ей в руки тысячную сунул. Ты бы поинтересовался, что за дела?
- Филимон, - спрашиваю я гончара. - Ты почему не женишься?
Филимон недовольно пыхтит. Потом нехотя отвечает:
- Ты бы еще Кузю Щербатого спросил, чего он не женится.
- Он никому не нужен, - отвечаю я.
- Ерунда, - сплевывает Филимон. - На всякий кусок дерьма муха найдется.
- Тогда повторяю вопрос, - почему-то я вовсе не боюсь Филимона. - Почему ты не женишься?
В этот раз он молчит дольше, потом вдруг шепчет:
- Я, улыбчивый, не могу так, как ты.
- А как я?
- Ты гнучий, улыбчивый. Тебя гнут, ты гнешься. Ветер подует, опять гнешься. Ветер перестал дуть, выпрямляешься. А я как горшок. Меня только разбить можно. А если не разбивать, то я сам кого хочешь разобью.
- Значит, так и будешь один маячить? - спрашиваю.
- Так и буду, - соглашается Филимон. - Если, конечно, единственную не встречу.
- А какая она должна быть, единственная? - спрашиваю я Филимона.
Он опять долго молчит, потом вдруг бросает:
- Как твоя Лидка. Или как твоя Ольга.
- А что тебя привлекает именно в них? - спрашиваю.
- Знаешь, какие перловицы у меня возле острова водятся? - вдруг сам спрашивает Филимон. - Когда вода спокойная, на мелкоте каждую можно разглядеть. Главное, Кузю Щербатого отгонять, потому что он, подлец, жрет их. Так вот, когда вода спокойная, я смотрю на них. Где помельче - совсем мелкие. Лежат, створки врастопырку, внутри что-то бело-розовенькое колышется. Это как раз как твоя Ольга. А чуть поглубже - большие. У них тоже розовое и белое внутри. Но они опытные, стерегутся. Щелку маленькую держат, или вовсе на замок и ни-ни. Вот эти - как твоя Лидка.
Повисает пауза. Я представляю лежащих на мелководье Лидку и Ольгу, Филимон тоже что-то такое же представляет, а потом вдруг говорит:
- Знаешь, почему у тебя с Лидкой не получилось?
- Это как же не получилось? - открываю я глаза. - Семь дочек!
- Семь? - сомневается Филимон, разжимает пятерню, вторую, долго загибает пальцы, потом раздраженно машет рукой. - Да какая разница? Семь, шесть. Я вот к чему. Да хоть десять. Дурное дело - нехитрое. Я про другое. Понимаешь, я хоть и не женат, но кое-что повидал. Родители у меня до сих пор живы, на Самом Большом Острове домик у них. Думают, что я тут чуть ли не начальник гончарной фабрики. Пусть думают. Так вот, у них все не так, как у вас с Лидкой. Они другие. Я когда к ним приезжаю, поверишь, словно на солнышке погреться выбираюсь. Они когда друг друга видят, они светятся. Радуются друг другу. Понимаешь, жизнь - такая штука, все время откуда-то может ударить. Ветер песчинку несет, раз тебя по щеке, вот уже царапина. Так вот секрет в том, что нужно залеплять царапины, а не расковыривать. Понимаешь? Сколько живешь, столько и залеплять. Но не на себе, а друг на друге. И не откусывать ничего друг от друга. Залеплять. А если откусывать, тогда люди превращаются в огрызки.
- Я не откусывал, - говорю я.