А недавно разобрали погребушку – ту самую, в которой прабабушка разбила четверть с керосином. На поверхности оказалось множество забытых и уже бесполезных вещей: драное пальто, кирзовый сапог, жестяные коробочки, намертво скрепленные многолетней ржавчиной, расползающаяся от сырости вельветовая куртка… И там же, в деревянном ящике с ручкой нашел я горку влажной бумаги в бледно-фиолетовых пятнах чернил.
Это все, что осталось от ученого и строгого предка Степана Михайловича.
Я давний поклонник бумаги, старая бумага вызывает во мне какой– то неосознанный трепет – даже если написанное на ней не представляет никакого интереса для истории. Там разные выписки, справки… Вроде такой. "Дана заведующему магазином № 6, тов. Лякаеву Степану Михайловичу, в том, что он работает в системе Горьковского областного отделения ГАПУ с 7/1 1933 до настоящего времени… Управляющий ГАПУ Иофис, зав кадрами Альперович". А вот трудовая книжка образца 1929 года, назывались она тогда "Трудовой список". На обратной стороне обложки – реклама: издательство "Вопросы труда" предлагает купить книги "Азбука советского трудового права" за 2р. 40 коп., "Рабочее время и время отдыха" за 25 коп. а также плакаты по труддисциплине по 10 копеек за штуку. По записям в "… списке" я узнаю, что, по мужичьим меркам, мой предок сделал исключительную, почти интеллигентскую карьеру. 1 мая 1910 года определен почтальоном в Дальне-Константиновское почтовое отделение, в 1914 уволен со службы… Обратно принят в ту же контору на ту же должность только 1 июля 1919 года. Что уместилось в этот пятилетний промежуток – хотя и так можно догадаться – объясняет "Личная книжка" – военный билет по-тогдашнему. "Воинская должность в старой армии: унтер-офицер; Должность в Красной Армии: не служил; Воинская специальность: пехота…" Из вложенного в книжку листочка с автобиографией узнаю, что в декабре 1918 Степан Михайлович вернулся из германского плена.
Ну, что еще… Образование – среднее, то есть четыре класса. Беспартийный. Шесть трудоспособных членов семьи на 1923 год. Играл в азартные игры с государством – есть непогашенная облигация Госзайма второй пятилетки достоинством 25 рублей: на обратной стороне Наркомфин обещает выигрыш от 150 до 3000 целковых – правда, только через десять лет, в 1944-м.
Далее карьера Степана Михайловича идет, перемещаясь в сторону потребкооперации – в три стадии он прошел от приказчика до члена правления Борисово-Покровского общества, что удостоверено тремя круглыми печатями с изображением рукопожатия и надписью "В Единен Сила" (это не ошибка: на два последних "и" резчику попросту не хватило места). После он становится директором магазина санитарии и гигиены № 6: магазин – а правильнее магаАзин – дожил до начала 1948 года. Далее никаких сведений Степане Михайловиче в документах нет: впрочем, ничего и не нужно. В "Личной книжке" в графе "Основное занятие" значится – земледелие. Что такое на селе все эти аптеки, потребсоюзы – так, факультатив… Но зато теперь я хотя бы немного догадываюсь, глядя на его фотографии, откуда эта осанка. Солидный мужик, уважаемый, грамотный – знает толк во всем, включая телеграф, мыло и касторку.
Вдруг вспоминаю, что есть у меня "Календарь колхозника" за 1929 год, без сомнения, его руки не раз касались этой пуленепробиваемой обложки с головой Ильича. Я рассматриваю бумагу календаря, знакомого мне с раннего детства, и вдруг делаю хоть и маленькое, но радостное открытие. Самые зачитанные, почерканные карандашом статьи – о повышении урожайности свеклы, о стрижке овец и обработке шерсти, о налогообложении овощеводческих хозяйств, о городах мира, о том, как из космической пыли зародилась планета Земля. Я даже представляю себе, как идет Степан Михайлович с кем-нибудь из мужиков в ночное, караулить, к примеру, сад, и ночью они хлебают чай, курят, смотрят на звезды и Степан Михайлович все объясняет "по науке". Это бред, что мужичьи интересы тупо упираются в хлев и огород: в детстве я вдоволь наслушался стариковских рассуждений и о переговорах с Картером, и о нейтронной бомбе, которая, по мнению некоторых, не подействует на кошек и ежей.
В календаре я обнаружил еще один недвусмысленный намек: листы со статьями о материализме и военном обучении на селе слиплись и вообще хранили почти первозданную белизну. Степана Михайловича это не интересовало абсолютно. Возможно, он их читал – раз вещь куплена, надо пользоваться – но предполагаю, что дойдя до следующего места: "… можно организовать показательное наступление на деревню с организацией обороны, для чего рекомендуется привлечь членов военного кружка из соседней деревни или колхоза, а также красноармейцев из ближайшей части" – плюнул и бросил. Наверное, так и было, наверное…
Долго я рылся в ящике с ручкой, устал и, больше не найдя ничего интересного, кроме справок, типа "сдал-принял" вдруг загрустил. Этот ящик – все, что мне осталось от предка, самого древнего из всех, которых я застал. Унтер-офицер, осанка, борода лопатой и все прочее – это хорошо, но больше-то ничего нет. Только оболочка. Жизнь пролетела – и такие крохи остались от человека, совсем не чужого мне.
Но вот на самом дне, пыльном дне ящика нахожу я самодельную книжечку из осьмушки тетрадного листа, добротно сшитою толстой ниткой. И по этой добротности понимаю, что книжечкой он дорожил, может быть, носил с собой. И может быть, нарочно сделал ее такой крохотной – чтобы прятать.
Открываю – его почерк… Или очень похожий на его. Все что написано в книжечке привожу дословно, поскольку ради этого и было предпринято все изложенное выше.
"Духовная Песнь.
Жизнь унылая настала
Лутше братцы помереть
Вокругъ насъ что происходитъ
Тежело нато смотреть
Церкви Божiи закрыты
И лишены красоты
Внихъ все окны перебиты
И зглавъ брошены кресты
Храмы Божии закрыты
Ликъ священый заключенъ
Дедский умъ грубо воспитанъ
Богохульству наученъ.
Нетъ крещенья погребенья
Чего ждать намъ впереди
Неть домашняго моленья
Крестъ не носятъ на груди
И посты не соблюдаютъ
Божьихъ праздниковъ не чтутъ
В домахъ шапокъ не снимаютъ
Часто вних едятъ и пьютъВсюду страшныя несчастья
Развилось по всей земле
Все забыли благочестье
Предалися сатане
Не боясь суда Христова
Что за гробомъ будетъ нам
Безвенца живутъ святаго
Как скоты меняютъ жен
Часто матери бываютъ
Хуже всехъ зверей
Равнодушно убиваютъ
Во чреве собственныхъ детей
Не боятся кары с неба
Милость ближнихъ не блюдутъ
У ково есть многа хлеба
Нищим крошки не дадутъ
Люди стали наглы смелы
Не чтутъ Бога и ХристаКак же часъ насталъ гоненья
Какъ в апостольския дни
Исполняйтесь все терпенья
Снами Богъ мы ни одни
Будемъ… молиться
Мы Предвечнаму Творцу
Можетъ время наступаетъ
Миръ к последнему концу
Аминь
Сам ли Степан Михайлович это сочинил или списал у кого-то из односельчан, я не знаю, да и узнать уже нельзя. Но почти через столетие я, его прямой потомок, каждый день вижу толпы – озверелые и жалкие, – которым "крошки не дадутъ", вижу самовлюбленные, наглые и смелые лица тех "у ково есть многа хлеба", вижу вавилонские башни, рухнувшие в центре города, о котором Степан Михайлович знал благодаря "Календарю колхозника", и думаю, а может, и, правда, шествует "миръ к последнему концу"? Почему-то кажется – предок был уверен, что "апостольския дни" скоро не кончатся, и стихи эти – на многолетнее постоянное чтение. Иначе не сшивал бы так бережно и добротно толстой ниткой ту книжечку из осьмушки тетрадного листа.
P.S. 15 лет спустя
12 сентября 2001 года я помогал родственникам копать картошку. Приехали домой, посмотрели телевизор, и все узнали – отсюда и косвенное упоминание Нью-Йорка. Моя личная память о терактах в США – картофельное поле в поселке Элита: без них я теперь напрочь забыл бы его, а так – помню. Помню огромное плоское пространство, без единого дерева или какого-то другого объемистого предмета, за которым можно спрятаться в случае нужды. Помню еще и потому, что в эти дни всерьез говорили о конце света: на одной половине мира плачут, на другой – скачут от счастья, что те плачут, – и все это демонстриуется одновременно.
Вообще событие живо, когда для обозначения его достаточно только даты или места. Потом приходится напоминать, что произошло, с кем и где. Еще позже восстановление некогда живого знания становится открытием – собственно, этим и занимаются историки, археологи, архивисты.
Та кажущаяся навязчивость, с которой в разных книгах Библии пересказываются сюжеты Бытия и Исхода, говорит о том, что есть события, которые забывать нельзя ради сохранения народа и каждого отдельного его человека. Ради того, чтобы остановить умирание памяти о важнейших событиях и людях: каждое поколение сочиняет о них свои, новые песни, делает ковчеги для реликвий, новые вещи, еду… Две с половиной тысячи лет дети Израиля едят в середине месяца адара треугольные пряники, символизирующие то ли уши казненного перса, то ли сладостное лоно Эстер – и не нуждаются ни в какой археологии, чтобы убедиться в реальности этого мужчины и этой женщины.