* * *
В тот день он шел по затуманенной улице, чувствовал, как холодеет на щеке ее влажный поцелуй, и когда от мороза высохло все лицо, он помнил эту блаженную печать.
Он смотрел только вперед – от порога до самого конца пути – и потому не мог увидеть их в тот день.
Стояли они у ларька втроем, жевали шаурму, когда он вышел из автобуса и остался ждать другой. Стоял, топтался в легких своих ботиночках, несколько раз повернулся лицом в их сторону, но не увидел…
Тот, кто узнал его первым, торопливо затолкал в рот оставшийся кусок, схватил стоящего рядом за рукав куртки и потянул в укрытие, туда, где никто не увидит, о чем они говорят.
Третьим был человек из банка. Он и сказал, что надо идти за ним. Он сказал, что будет следить все время пути, а им следует закутать рожи шарфами и тоже следить, не боясь заработать косоглазие. Они вошли в заднюю дверь. Человек из банка неотрывно смотрел на возвышающийся над головами в середине салона коричневый купол его шапки. Когда на последнем километре маршрута остались в автобусе только они – четверо, – смотрел так же, не отрываясь и не прячась, тогда как эти двое оттаивали носами замерзшие стекла, время от времени до боли выворачивая глаза.
То, что ехал он в места почти безлюдные, и то, что на конечной водитель, несмотря на почти пустой салон, открыл не одну дверь, а все три, то, что был он, как лунатик, идущий по своему пути с закрытыми глазами, – все это каждый из них счел про себя знаком хорошего дня. Вышли, юркнули за остановку – и опять же удачно: он стоял на месте, достав из кармана бумажку, долго рассматривал ее, потом, впервые за все это время, внимательно глядел вокруг себя и наверняка заметил бы их…
Они пошли за ним, когда он уменьшился до маленького пятна на дороге, ведущей через поле к далекому квадрату, отмеченному едва заметным дымом. Они уже знали его грузный, покачивающийся ход и потому пошли за ним уверенно, чуть быстрее его, с удовольствием разминая замерзшие ноги.
Шли молча. Только раз человек из банка ткнул Мишу локтем:
– Если у него паспорта не будет, я тебя обижу.
– Будет, – ответил Миша.
* * *
С рассветом, вернувшись из полей на свою трассу, змей не увидел человека на обочине и подумал: "Вот и всё, Александр Александрович, вот и всё…"
Может быть, и вправду здесь настало время ему умирать. Но по замыслу судьбы еще не все люди – близкие и те, кто совсем не знал его, – проставили свои знаки в его жизни.
Когда змей ушел работать в далекое поле, Шурик очнулся, и судьба послала ему человека на красном ВАЗ-2111 – Федора Ивановича Плакидкина, направлявшегося в свою деревню.
Федора Ивановича приперла малая нужда. Он не мог дождаться, когда кончится город, материл светофоры за издевательски долгий красный, медлительный желтый, чуть не впал в отчаяние, когда на подъезде к кольцу образовалось нечто похожее на пробку – к счастью, это была не пробка, – прошел поворот так, что зад занесло, и, увидев темноту трассы, испытал глубокое облегчение. Человека он заметил уже после того, как надавил на тормоз.
Человек выполз из кювета на четвереньках, распластался на асфальте, попробовал подняться, но не смог. Сделав то, зачем остановился, Федор Иванович трусцой подбежал к человеку, ожидая учуять привычный в таких случаях винный запах, но запаха не было. Немолодой, страдающий сердцем, к тому же худенький и невысокого роста, Федор Иванович на мгновение растерялся перед непосильной для него величиной распластанного тела. Но растерянность прошла, потому что тело шевелилось и стонало. Федор Иванович взял тяжелую руку, перекинул ее через плечо и попытался поднять тело, как дома поднимал мешки, но не смог. Вдруг он понял, что делает глупо, – добежал до машины, подогнал ее и кое-как, с руганью, выпрыгивающим сердцем заставил пострадавшего шевелиться и затолкал на заднее сиденье. В жидком желтоватом свете салона увидел толстые, запачканные кровью щеки. Когда попытался снять с человека шапку, человек вскрикнул неожиданно и громко, так что Федор Иванович вздрогнул. "Откуда ты? Кто тебя так?" – спрашивал он, но ответа не получил. И поняв, что не получит, затолкал в машину дряблые, безжизненные ноги спасенного и поехал в город – искать больницу.
Дважды в жизни лежал Федор Иванович в городских больницах – с переломом бедра и по сердечным делам, но опыта по части здравоохранения это ему не прибавило. Городских врачей он сторонился, как начальства, уверенно чувствовал себя только в родном деревенском ФАПе, немногим отличавшемся от его собственной избы, да и сама фельдшерица была такой же, как все, бабой, и белый халат смотрелся на ней временным недоразумением.
Однако где находится больница скорой помощи, он знал, поскольку бывал там. В приемном покое, несмотря на позднее время, было полно народу. В отличие от белого змея, люди жили по своему, забегающему вперед природы календарю, отмечали по конторам наступавший через три дня мужественный праздник 23 февраля, и, как понял Федор Иванович, не везде культурно отмечали. Сидели по скамеечкам вдоль стен люди с помутневшими лицами, замотанными полотенцами головами, какой-то мужик в облезлой норковой шапке стонал, держа одной рукой другую свою руку в кровавых бинтах, и женщина рядом рассказывала врачу, как муж отхватил болгаркой пальцы, почти совсем отхватил… Беспрестанно подъезжали и уезжали бело-красные кареты.
Федор Иванович встал в очередь к окошку регистратуры. Перед ним было всего два человека, но тот, что стоял первым, спорил с женщиной в окошке о каких-то непонятных анализах, справках, адресах, и женщина говорила, как строгая учительница, уверенно отбивала каждую его фразу, и несколько раз доносилось: "Нет мест в стационаре, я ж вам говорю, нет…" Но тот не отступал, доказывал что-то свое. Федор Иванович подумал, что продолжаться этот разговор может бесконечно, а впереди еще один и некоторые пытаются залезть без очереди. Он сжался, готовясь к поединку с женщиной в окошке, но неожиданно споривший человек ушел, а стоявший перед ним молча сунул в окошко бумаги, женщина что-то черкнула в них, и Федор Иванович оказался с ней лицом к лицу. Вблизи он увидел: это была очень уставшая женщина. Испытывая неосознанную нежность ко всем уставшим людям, он разом забыл прежний страх.
– Здравствуйте, – сказал он. – Тут парень, по голове его ударили…
– Пьяный?
– Нет вроде. Я его на трассе подобрал.
– Бомж?
– Кто его знает, он в машине моей, надо бы помочь довести его…
– Паспорт.
– Мой?
– Его! – крикнула женщина.
– Откуда я знаю, есть у него паспорт аль нет, – тем же тоном ответил Федор Иванович. – У него голова в крови.
– Мужчина, здесь у всех все в крови, – вдруг сказала она спокойно. – Ожидайте. Хотя сразу вам говорю, мест в стационаре нет, берем только особо тяжелых. И без паспорта не принимаем. Ожидайте, – повторила женщина, уже не глядя на него.
Федор Иванович отошел от окошка раздраженный – той женщиной и самим собой. Он так и не понял, чего и кого ему нужно ожидать, но уточнить побоялся. Будто утешая этот позорный страх, в голове крутилась возмущенная фраза: "А если и пьяный? Пьяным, выходит, можно бошки разбивать, да?"
Он вышел на улицу. Лохматый, тяжелый снег опускался в свете ярких фонарей над входом. Федор Иванович постоял немного, подошел к машине, открыл дверь: спасенный лежал, опершись на локоть, закинув голову на спинку сиденья, и глядел на него неподвижными огромными глазами.
– Паспорт у тебя есть? – спросил громко, с досадой.
Тот замотал головой.
Федор Иванович плюнул и выругался. Вдруг подумал, что та остановка по малой нужде оказалась для него несчастливой. Часы показывали половину двенадцатого, жена уже, наверное, мечется по дому, ругает его старое сердце и такую же машину. Можно бы попросить кого подсобить, затащить этого в приемный покой, оставить и уехать – не выкинут же его, такого, в конце концов…
Вдруг он увидел: два шофера разговаривают возле бело-красной машины. Узнав близкую себе породу, сбросил растерянность и подошел к ним. Поздоровался и – неожиданно, против намерения своего – спросил тихо и деловито:
– Слышьте, мужики, без паспорта где принимают?
– А чево?
– Да башку парнишка разбил.
– Вези в травмпункт, там всех берут.
Они объяснили ему, как доехать, и, на счастье Федора Ивановича, оказалось это рядом, он ни минуты не плутал. К тому времени спасенный оклемался, смог выбраться из машины и, опершись всей тушей на Федора Ивановича, шаркая по полу большими непослушными ногами, добрался до лавки у стены. Народу в травмпункте было немного, потому и ждать им, считай, не пришлось. Открылась дверь, вышла женщина – худенькая, молодая, но такая же усталая и строгая, как та, в окошке регистратуры, и сказала Федору Ивановичу, когда вошел он со спасенным в кабинет:
– Снимите с него верхнюю одежду. – И прозвучало то же слово: – Ожидайте.
И остался Федор Иванович в коридоре с грязной курткой в руках. Когда увидел он, что всё в травмпункте складывается для него хорошо, мелькнула у него мысль: эти врачи не оставят парня, сделают что надо, а он поедет домой, расскажет жене, почему явился среди ночи, и жена с любовной грубостью, вытирая остатки мокрого на щеках, скажет: "Ну, чево ты у меня такой", – а он ляжет спать с чистой совестью… Но куртка эта будто пригвоздила его к месту. Федор Иванович был хоть и прижимист, но честен до мелочности и, когда в руках его оказывалась чужая вещь, пусть даже ветошь, ни на мгновение не забывал о ней. Пусть эта куртка грязная, а если украдут… Так и простоял около часа, слонялся по коридору до тех пор, пока не окликнули: "Чей больной?" – и он поспешил к кабинету.
– Родственник ваш? – спросила женщина.