После баньки, переодев свежее платье, и приведя себя в полный порядок, ватага почувствовала себя наново рожденной.
Андрей вышел к ним из своей горницы в новом царском платье, жалованном ему с великокняжеского плеча. Кафтан из золотой парчи, с широкими боярскими рукавами, был накинут поверх жупана, такой же золотой парчи. Сафьяновые красные сапоги с золочеными каблуками и золотой пояс с кистями дополняли платье. На пояс Андрей хотел повесить свой меч, но, пораздумав, спрятал его в дорожный ларь, и прицепил кривую половецкую саблю с золотой рукоятью в виде дракона, в раззолоченных ножнах, усыпанных ярко-красными яхонтами.
– Сокол, – Воскликнул Данила, – Венца только не хватает, – Но во время прикусил язык.
Однако, не смотря на старость, схлопотал от дьяка тяжелую затрещину.
– У стен тоже уши, – Пояснил дьяк.
– Дурак я старый, – Все понял воевода, – Но князь наш, все равно сокол.
Андрей оглядел ближних и отроческую дружину. Оценил. Хоть самих сватай.
Малк в своем традиционно зеленом был хорош, как всегда, только добавил немного больше узоров в вышивку, да на ножнах, такой же, как у Андрея половецкой сабли, заиграли лесным огнем изумруды. Золотые кудри были перетянуты тонким зеленым ремешком, напоминающим то ли змейку, то ли ящерицу с загадочным золотым узором по тонкой коже.
Микулица весь в черном: черном жупане с серебряными разговорами и такой же серебряной пряжкой на ремне, с коротким кинжалом на боку, производил впечатление черноризца. Черные, как смоль, волосы были прикрыты скуфейкой.
В таком же черном был и дьяк Беда, только его кафтан был какого-то необычного покроя, вроде бы и знакомого, но с неуловимой чужинкой. Скорее фряжского, чем ромейского вида, с зауженными рукавами и отворотами на них. С чуть выпущенными из ворота кружевами розоватого цвета, и с загадочным перстнем на пальце он походил на какого-то заморского чародея.
Данила и Чубар, как два былинных витязя, седоусые и суровые, сегодня отмякли и одели давно залежавшиеся парадные свои одежды.
Чубар – красный жупан с широкими шароварами, перепоясанный шелковым поясом, обмотанным вокруг него раза четыре, с кистями, свисающими рядом с широким восточным мечом, напоминающим полумесяц. Оселедец он лихо завернул за ухо и стоял, покусывая седой ус.
Данила – короткий боярский кафтан лазоревого цвета, темно-синие шаровары и темно-синие, высокие сапоги, короткий меч в темных ножнах безо всяких украшений. Он ждал приказа, оглаживая расчесанную надвое бороду.
Чувствовалось, что ему не привычно без брони, или хотя бы кольчужной рубашки и шелома.
– Хороши! – Подвел итог своего осмотра Андрей, – Хороши, пора за вас девок сватать, да не просто девок. Княжон. Пошли что ли, женихи.
Он повернулся и направился в палаты Великого Киевского князя, князя Всея Руси, старшего на княжеском столе, что в отца место не только для земель Славянских, но для всех Рюриковичей. В палаты к своему деду, Владимиру Всеволодовичу Мономаху, составителю и охранителю Русской Правды. В палаты опоры и надежы новой Веры пришедшей в Словенские земли, Веры в нового Бога.
Он направился в палаты, где в честь него молодого отрока, младшего князя Залесской Руси, в стольном городе Киеве, в княжеских платах Владимира Красно Солнышко, за столами Ильи Муромца и Добрыни Никитича сегодня будет дан пир.
Ноги подгибались от такого груза, сердце готово было выпрыгнуть из груди, голова шла кругом, но он шел, чувствуя, что все его друзья собрали силы и кричали во весь голос, криком который слышал только он.
– Держись князь! Держись! Жизнь начинается сегодня! Отрочество закончилось. Мы с тобой! Держись!
Он вздохнул полной грудью, собрал всю волю в кулак, и шагнул в дверь центральной залы, навстречу гулу голосов, шуму пира. Навстречу судьбе.
Европа давным-давно забыла о чудесах: она дальше идеалов не шла; это у нас в России до сих пор продолжают смешивать чудеса с идеалами.
Лев Шестов
– Ласково просимо! – Перекрывая звон бубнов и скоморошьи прибаутки, раздался спокойный голос Великого князя, – Ласково просимо, князя Ростовского с приближенными. Проходи внучок, садись рядышком, расскажи как там, в Залесской земле.
– Земной поклон тебе Мономах от Ростовской земли, – Андрей поклонился до земли, – От Смоленской, от Черниговской. Земной поклон и здравия, вам бояре и дружина киевская, – он поклонился направо, – Многия лета вам благоденствия торговый и посадский люд светлого города Михаила Архангела, – Он отдал поклон налево.
Краем глаза он заметил рядом с Владимиром митрополита киевского и черного игумена.
– Волхвов рядом нет, и, похоже, в зале тоже, – Подумал он, – Дед точно на новую Веру повернул, и назад, к старой, поворота не будет.
– Подходи ближе, дай, взгляну на тебя, половчанин. Я ж тебя с тех лет, когда ты за мамкин подол держался, и не видел более. Смотри, какой молодец вымахал! Иван-Царевич!
– Вот только, где волк его серый? – Про себя прошипел митрополит, – Краше, краше Иван царевича, прям Иосиф Прекрасный, – Елейно подхватил он, осеняя Андрея огромным золотым крестом, висящим у него на шее.
– Благодарствую за слова добрые, за похвалу незаслуженную. То не меня вы хвалите, а платье красное. За него тебе Великий князь, с твоего плеча жалованное, отдельный поклон, – Андрей еще раз поклонился до земли.
– Ну, буде, буде, – Удовлетворенно остановил его дед, – Поди сюда, обниму.
Гости расселись по чину. Андрей между дедом и митрополитом, воеводы за дружинным столом, откуда тут же посыпались шуточки и здравницы. Дьяк, как-то ненавязчиво, затесался среди иноземных послов, слившись с ними в единую массу.
Княжич поискал глазами Малку и Микулицу. Ага, Микулицу приютил около себя тот суровый игумен, что стоял рядом с Мономахом, и уже о чем-то оживленно с ним беседовал. Малки сначала он найти не мог, но вот мелькнула знакомая лесная зелень, и с ним встретился лазоревый ободряющий взгляд. За киевским отроческим столом среди молодых бояр, служащих городу Словом и Делом, она смотрелась почти своей, и в глаза не бросалась, если бы не ее лесной вид.
Пир пошел своим чередом.
– Расскажи инок, от каких мест полет держишь? Меня вот Николаем Святошей в Киеве зовут, – Начал разговор с Микулицей суровый игумен.
– Тебе князь поклон земной от старца Нестора, – Ответил ему Микулица, – Я его ученик и инок Суздальской обители, что в честь Благоверных Бориса и Глеба. Путь держу в Святую землю, ближним дружкой князя Андрея.
– Эка ж ты грамотен, и разумен. Даже про то, что я в былые годы князем Святославом обретался тебе ведомо. Про то уже и в Киеве-то забыли. За Несторовы здравницы, благодарствую. Бориса твово с Глебом, ты уж меня прости, благоверными не держу. Языческие святые. Но то не нам судить. Не судите и не судимы… На все воля Божья. Что ж там, в Святой Земле князю Андрею и ватаге вашей надобно?
– Отмолимся и отчизне послужим. Уму разуму наберемся. Я вот, книги кое-какие хотел пролистать, с ессеями пообщаться, много, по слухам знаний у них в тайне держится. Со старцами поговорить, с волхвами заморскими…
– Жажду знаний имеешь, инок. Похвально это, и Богоугодно. На что знания применять собрался? На благо, али как?
– На благо, отче на благо. Нет ведь белых книг и черных. Книга, она и есть книга. Это мысли в голове человечьей и посулы – они рознятся. А в знаниях и Вере все вместях, все перепутано, что кому чисто, кому нечисто. Кто разберет? Или не прав я?
– Прав, прав. Что Богу угодно, что ему чисто, то только сам Господь и отличить может. Он укажет. Ты, главное, инок не прослушай голос его. Уши хвалой и гордыней не затыкай. Глаза чванством и многоверием не завешивай. Тогда все и сложится, – Он помолчал, и как бы ненароком спросил, – А что у вас за певун такой голосистый?
– Запевала. – Мгновенно ответил Микулица, почуявший в вопросе подвох, – Запевала дружинный, из княжьих отроков. И моментально встала стена недоверия между ним и старцем.
– Хорошо поет, – Почувствовав это, не стал давить игумен, – Как птица лесная, – Он понял, что певец был из ближних дружков Андрея, а значит, находится в этой зале. А что Микулица не указал на него, то ему заслуга, не выдал сотоварища, даже ненароком.
Святоша перевел разговор на здоровье Нестора, на Залесский край, на житие в обители, и разговор потек тихо и гладко.
Митрополит киевский, сидевший рядом с молодым князем, в разговор его с Мономахом не встревал, удовлетворенно кивал головой, как бы соглашаясь со всем тем, о чем толковали между собой князья. Тем не менее, в голове его лихорадочно крутились жернова, перемалывая ту информацию, что поступала к нему во время пира. Соглядатаи его и черные людишки сновали около столов, по крупицам выхватывая обрывки разговоров, сносили ему, как птица сносит в гнездо подобранные на дворе веточки и пух. А он свивал и свивал из этих веточек основу будущего дома.
Подскочил виночерпий, шепнул:
– Воеводы бахвалятся, что шли через Брынский лес.
Из соседних палат забежал скоморох.
– Отроки промеж себя разговор ведут, про то, как дальше побегут до Царьграда? Водно, али конно?
Со двора, пробегая, сенная девка принесла.
– Челядь бает, что младшая дружина разницы между дружинником и челядью не делает, и они за них готовы головы сложить.
И один и тот же вопрос задавал всем митрополит.
– Кто песню пел?
И один и тот же ответ приносили людишки.
– Дружина!
Митрополит начал звереть лицом и супить брови. Одно он не мог понять.
– Кто? Кто серый волк у этого только что вылупившегося Иван-Царевича?