Я привык к кобылицам, что стелятся ветром, стрелою летят подо мной без шпор и без плети, а тебе, расплывчатое мясо, только б на месте топтаться да ржать? Нет, погнали, поскакали, есть плеть да шпоры!.. Я вцеплюсь в твою гриву, натяну ее так, чтобы к потолку задралась твоя морда с бесцветными глазами и вспенившимся, перекошенным храпом, хватающим воздух!.. Давай, давай, давай, стелись, взлетай, не закатывай глаза!.. Больно?.. Так на то ты и зауздана!.. На то плеть и шпоры!.. А ты хотела, чтоб не болело? На тебе, пузатая ты, пустая цистерна, на тебе, бездонная ты яма, на тебе, болотная ты прорва, на тебе, говнючая ты куча, на тебе, на!..
Она, плетью и шпорами подогнанная, вроде бы и пыталась скакать; ходуном ходила, едва кусками не отрываясь, ее кисельная, бело–голубая туша, но по–прежнему между нами ничего не происходило, только потело да плюхалось, билось мясо о мясо…
Я тянул ее за волосы едва ли не изо всей силы, это было в нашей случке единственной любовной лаской, и она это чувствовала, силы моей хотела - и закидывала, насколько могла, голову и терпела, сколько могла… Наконец, не вытерпев, мотнула головой в сторону и вниз, посунулась грудью и животом, всей глыбою вперед, оставляя в руках моих космы вырванных волос, подломилась в локтях и рухнула, обвалилась на стол, который, к счастью, был не из новых, слепленных из стружек с опилками, столов, а давнишний, сработанный из дубовых плашек, поэтому содрогнулся, но устоял. И только когда расплылся на столе, распластался и поджался к лону ее живот, пустота в ней чуть–чуть подузилась, подщемилась - и к чему–то я притронулся, прикоснулся в ней и что–то ощутил. Ничего такого: ни уютных пещерок, ни мягких мысков, но хоть какая–то бухта, хоть дальние берега, хоть размытый перешеек, о который я бился и бился, терся и терся, напрягаясь выбросить, извергнуть из себя похотливую волну - и она пошла, покатилась откуда–то из–под дыха моего в пах, где последний раз поднялась, натужилась, набухла, распирая меня, и, найдя выход, просторно плеснулась в пустоту за перешеек…
Я выскользнул из пустоты и вытер медузную, сопливую, кисло–вонючую мокроту рыжим кобыльим хвостом. Что так в конце концов я и сделаю, я наперед знал, даже загодя смаковал, как оно будет - и вовсе не для того, чтобы стереть омерзение, как стираешь его с губ после нежданного поцелуя какого–нибудь педика. Я желал и ждал хотя бы проблеска секса в животной толкотне гениталий, не представлял иного завершения нашей случки - и рассчитывал на этот жест, на это движение с последним прикосновением к тому, что меня искусило… Но и здесь ничего - я просто вытерся волосами.
Рубенс–хренубенс.
- Отойди… пусти…
Я повернулся. Сзади, вползя в комнату, стоял на карачках и пялился на нас Игорь Львович.
- Пусти… дай мне…
Пропустив его, я вышел в прихожую и успел еще увидеть, как он, цепляясь за разодранный и запутанный хвост, всползает, взбирается на бело–голубую гору мяса, вновь медленно раздвигающую и приподнимающую мраморные столпы империи, на которых сама она только что не удержалась. "И–го–го…" - услышал я, но так тихо, словно спрятанная в этой горе кобыла или засыпала, или издыхала.
И это я минуту назад был на месте Игоря Львовича? Вот так топтался, прилаживаясь к разляпистой, пористой, в буграх и ямах, отвислой заднице, выискивая под ней пустую щель?..
Нет… Такого не могло быть… не могло быть такого… быть такого не могло… Мне надо было тут же, сейчас же смыть с себя мерзость и гадость, оттереться, очиститься, но здесь зайти в ванну, здесь остаться я уже и на минуту не мог - меня бы стошнило. Значит, придется возвращаться к Ли - Ли. Выдумывать, будто что–то забыл… хотя, что и зачем выдумывать, кто мне она такая? Кто они все такие - племя их блядское!..
Лидии Павловны с Дартаньяном во дворе не было, только фикус сиротел у подъезда. На фикусе, пришпиленная заколкой–невидимкой, белела бумажка - листок, вырванный из записной книжки.
"Романчик, спасибо, пригрейте фикус. Я в жилконтору - проблемы свои решу сама".
Романчик…
Стало быть, она опять решила размениваться?.. Распрощаемся с нашим давним соседством - мне уже разменивать нечего.
Лес зассанный затащить домой - и на работу… Но фу, как от него несет!
Как от меня…
Подняв, я подержал и поставил фикус.
Нет…
Что Ли - Ли нам никто - это мы зря, романчик… Это фантазии наши на дикой природе… Все идет к тому, что как раз наоборот - а с запахами у Ли - Ли тончайшие отношения. Поэтому на работу. Нам на работу - и фикусу с нами. Там чем только не попахивает, да есть кому быстренько баньку организовать.
С фикусом и помоемся.
На чем–то нужно было фикус довезти, я вышел со двора на улицу - и тут, как по заказу, подкатил задрипанный "Москвич" - пикапчик, водитель которого давно, наверное, оставил надежду на развалюхе этой хоть что–то подзаработать. Я без проблем с ним договорился, дав вдвое больше, чем он запросил. У него нашлась веревка, мы привязали фикус, положив в кузовок, откуда торчал он, весь не влезая…
Можно было бы и обрезание сделать, но…
Связали не закрывавшиеся двери кузовка.
- Куда ты его? - спросил водитель, значительно меньше фикуса мужичок в кепке–аэродроме, в советские времена облюбованной кавказцами. Выглядел он в ней потешно, этаким грибком–черноголовиком.
- А куда–нибудь… Лишь бы с рук сбыть.
- Я так и подумал, у меня нюх на фикусы. Можно ко мне. Я на окраине в своем доме живу, у меня этих фикусов - одним больше, одним меньше…
Предложение выглядело толковым, но фикус был не мой.
- Фикус не мой.
- Так заберешь, когда понадобится. Даже больший возьмешь или два, у меня этих фикусов… Я тебе адрес оставлю.
Вот что значит дать больше, чем от тебя ждут.
- Ты домой едешь?
- Домой… Но вазон забрать не потому предлагаю, чтобы лишний бензин не палить. Просто и тебе удобней, и фикусу лучше.
Хоть тут подвезло, куда с этим лесом?..
Я согласился, что так и лучше, и удобней.
- Только фикус ты во дворе пару дней подержи…
Мужичок заржал.
- А то я зассанный фикус сразу в дом потяну! Они у меня летом все во дворе - тропический лес!..
Когда выезжали на улицу, откуда–то почти под колеса кинулся, лая, Дартаньян, но я не стал останавливаться: на работу, так на работу.
III
- Ты почему без Ли - Ли? - дверь открывая, спрашивает мой коммерческий директор, нашего театра–студии финансовый заправила, и заглядывает мне за спину, будто Ли - Ли, которая на голову выше меня, может за мной спрятаться.
- На фиг она тебе приснилась? - прохожу я к своему столу, а директор, скучно на меня глянув, возвращается на место и бормочет что–то неразборчивое…
Приснилась, потому что все хотят просто видеть ее. От нее флюиды, энергия, секс, жизнь… Кроме того, Ли - Ли - наш талисман. За те полгода, как она появилась, дела наши пусть не так круто, как прежде, но все же пошли в гору.
Я подвигаю ближе к себе телефон и включаю автосекретаря.
- Жена твоя раз пять звонила, - говорит, будто нехотя, Ростислав Яковлевич, Ростик, мой коммерческий директор, наш финансовый заправила. Мы одногодки и, разумеется, друзья, и еще он толстенький, пухленький еврей с лысиной и животиком. И он не сказал: бывшая жена. Для него, как и для меня, бывших жен не бывает.
- Которая?
- Вторая. Просила, как только появишься, перезвонить.
- Сама перезвонит.
- Само собой… Но, может быть, что–нибудь такое… Все же пять раз.
Я набираю Марту. Она полунемка, полулатышка, я привез ее когда–то из Риги - и у меня с ней сын.
- Хэй, Марта! Что у тебя?
- Хэй… Ты мог бы посмотреть одного мальчика?
Не виделись с год - и ни "как живешь?", ни "что слышно?.." Марта лишнего не спросит, зря я с ней развелся.
- Не мог бы. Ты ведь знаешь, я мальчиков не люблю.
- Но он поет, Роман, я слушала. И он необычный.
- Что значит необычный?
- То и значит. Увидишь, посмотри.
- Ладно, пусть приходит. А как там наш пацан?
- Где там?..
- Извини…
- Ничего… Нормально. В компьютерах сидит. Хэй–хэй.
- Хэй–хэй.
Поговорили. За одно только слово и зацепилась. Она никогда ко мне не приставала: "Ну, не молчи, скажи что–нибудь!.." А уж тем более: расскажи, как тебя невинности лишили.
Зря развелся. Жаль.
У автосекретаря ничего. Странно.
Ростик барабанит пальцами по столу, что–то ему не терпится, и он выжидательно спрашивает:
- У тебя пока все?
- Не все.
- А что еще?
- Баня. И как можно быстрей.
Он, наконец, смотрит на меня так, что видит не только то, что со мной нет Ли - Ли, но и замечает меня самого.
- Среди бела дня?.. Что с тобой, Ромчик?
Ромчиком он называет меня изредка, поскольку смешно - Ромчик да Ростик, Чук и Гек, которым за сорок. И все же называет, если вдруг жалеет, чего почти никогда не случается. Ростислав Яковлевич полагает, что жалеть можно только евреев, потому что они евреи и такая у них судьба.
- Ничего со мной. Попариться хочу.
Ростик поднимается, подходит, двумя пальцами берет что–то у меня из–за уха - и с этим чем–то, держа пальцы на уровне глаз и не сводя их с рыжей, которая все тянется между нами, паутины, отступает, отступает, отступает… Он ошеломлен, у него шок.
- Такого не бывает… Где ты взял, заведи… Мне бы этого на такие пейсы хватило - куда там раввину…
- Заведу. На пару с раввином.
- Ему Ли - Ли мало… - трагически, будто только что все про меня понял, выдыхает Ростик. Он поднимает брови и морщит кожу на черепке. - Ему мало Ли - Ли…