II
Во дворе дома встречаю я Лидию Павловну, живущую в соседнем подъезде, - бывшую актрису. Она и теперь актриса, но на давно заслуженной пенсии. Я с моим режимом до такой заслуженной пенсии или не доживу, или заслужу что–то совсем иное.
Возле Лидии Павловны стоит фикус, или она стоит возле фикуса, тут как и с какой стороны смотреть, и Лидия Павловна держит на поводке рыжую, паленую таксу. Не так давно псину эту видел я почти черной, Лидия Павловна время от времени ее перекрашивает, стремясь к некому оптимальному для таксы окрасу. Фикус худой и пыльный в высоту, такса худая и паленая в длину, а Лидия Павловна просит:
- Романчик, Рома, Роман Константинович, возьмите у меня пожить у вас мой фикус и мою таксу.
Делать вид, будто это шутка или я чего–то не понимаю, не приходится. Это не шутка: Лидию Павловну выставили из дома. Не впервые. В предыдущий раз, когда такса была почти черная, а Лидия Павловна была без фикуса, я взял бывшую актрису с черной таксой пожить к себе, но сейчас у меня живет Ли - Ли. И я говорю Лидии Павловне:
- Пардон, мадам, сейчас у меня Ли - Ли. А квартира однокомнатная, вы знаете.
- Да сама я и не напрашиваюсь к вам, Ромочка. Я прошу за вазон и собаку.
Как–то я и не думал, что фикус - вазон.
- Вы это древо тропическое вазоном называете?
- Вымахал, как бамбук, - соглашается Лидия Павловна. - Обрезание бы сделать, но больно живому, жалко…
Пенсионерке еще союзной, Лидии Павловне выделили место в Доме ветеранов сцены где–то под Москвой, и места этого ее почему–то не лишили, хоть сейчас она пенсионерка другой страны. Только в том Доме ветеранов, во–первых, холодно и почти не кормят, а, во–вторых, возвращаться туда Лидия Павловна не желает. "Я слишком долго с ними жила, чтобы еще и умирать с ними".
Уже довольно долгое время, разменивая квартиры, мы перемещаемся, мигрируем с Лидией Павловной по нашему городу параллельно. Жили в одном и том же доме, когда был я первый раз женат, в соседних - когда развелся и вновь женился, и сейчас снова в одном. Я разменивал квартиры, расходясь с женами, а Лидия Павловна меняла их, можно сказать, из–за любви к движению: то разъезжаясь, то опять съезжаясь с единственным сыном, с которым и жить не могла, и не могла не жить - он без нее погибал. При каждом очередном размене мы несли потери, каждый свои, поэтому я с Ли - Ли живу в однокомнатной квартире, а у Лидии Павловны с сыном Игорем Львовичем две комнаты на двоих. Лидия Павловна замыкается в одной с таксой и фикусом, а сын во второй - с кем попало. Он также на пенсии - по здоровью, которое положил на алтарь Отечества, занимаясь чем–то крайне секретным, поскольку доктор физико… или каких там наук. Когда напивается, а напивается Игорь Львович через два дня на третий, два дня лежит мертвый, он хватается за топор и пытается прорубить дверь в комнату Лидии Павловны. Лидия Павловна вызывает милицию, Игоря Львовича забирают, Лидия Павловна прячет топор, передыхает день и идет вызволять Игоря Львовича. Игорь Львович возвращается, находит топор, напивается - и все начинается сначала…
- Рома, как мне быть? - спрашивает Лидия Павловна.
Я не знаю. Такса (это он - таксист, или как?) поднимает ногу и струит на фикус.
- Дартаньян, фу! - возмущенно, словно не ожидала от него такой выходки, хоть он делает это и дома, когда Игорь Львович рубит двери и не дает ему с Лидией Павловной выйти на улицу, дергает Лидия Павловна за ошейник палено–рыжего Дартаньяна. "Три мушкетера" - ее любимая книга, а через нее и моя. Лидия Павловна будто сызнова открыла для меня эту книгу как энциклопедию, в которой легко и весело написано почти все, что можно написать о превратностях судьбы, об изменчивой человеческой жизни.
- Помните, - спрашиваю я, - как д'Артаньян разбогател и снял в отеле шикарные апартаменты? А хозяйка поинтересовалась, оставлять ли за ним его мансарду?..
Лидия Павловна помнит.
"Оставьте, - ответил д'Артаньян. - Жизнь переменчива".
- Вам надо было оставить за собой свою мансарду.
- Да, да, - соглашается Лидия Павловна. - Надо было…
Второй этаж в пятистенке на окраине города оставался за ней по смерти брата, но она продала его, чтобы было на что жить, а Игорю Львовичу - пить: он забрал у нее половину денег, потом от половины еще половину и четверть…
- Может, мне подняться и переговорить с Игорем?
- Не с кем… - разводит она руками, и Дартаньян дергается в ошейнике, полагая, что они идут, наконец, гулять. - Не с кем, да и не один он, там компания…
- Я все же поднимусь… Только фикус давайте оттащим в сторону, чтоб не мешал на дороге.
- Это я мешаю, Рома. Сегодня вдруг почувствовала, что всем мешаю.
Будто бы ни вчера, ни прежде никогда не мешала и не чувствовала.
Когда–то я написал музыку к ее бенефису. Актриса она драматическая, но на бенефисе захотела попеть и потанцевать. В водевиле. Пусть бы плясала, ради бога, только не нужно ей было связываться со мной. Мы дружили - и я хрен знает как для нее старался, и драматурга стараться заставлял, поэтому водевиль получился старательно–хреноватый. Она не назвала водевиль хреноватым, а сказала, что чувствует, как мешает в нем музыке. "Ты написал такую полетную музыку, место которой в космосе, а не на сцене в пыльных кулисах. Твоя музыка струится, искрится, переливается, а я болтаюсь в ней, как какешка в унитазе… Понимаешь?.."
Что там было понимать - меня никто так не обкакивал. Ту музыку водевильную я на мелкие клочки изодрал и в унитаз спустил. Сколько нот - столько клочков.
После бенефиса, на котором она сыграла мать Гамлета (кого же еще, если сорок лет назад Офелию сыграла?), аккуратненький журналист из молодежной газеты еще на сцене попытался взять у нее интервью. Спросил из зала, чем она в жизни своей больше всего счастлива, и о чем сожалеет? Ну, вопрос как вопрос для пытливой молодежи…
- Счастлива тем, - распахнув залу объятья, отвечала со сцены мать Гамлета, - что жила и давала! И ни о чем не жалела! А увидев вас, мой юный принц, пожалела, что мало давала!..
Когда она жила у меня, мы спали в одной кровати, так как никакой иной лежанки, даже матраса, чтобы постелить на полу, у меня нет. Мы отдельно накрывались одеялами, их у меня два, а Дартаньян разваливался между нами. Когда однажды ночью я случайно забросил ногу на территорию Лидии Павловны, ревнивец едва не вырвал из меня кусок бедра. Я никогда бы не подумал, что в этом батоне на роликах столько грызучей силы.
Лидия Павловна кое–как меня перевязала, мимолетно напомнив Татьяну Савельевну, и сказала, что собака - не кот, не так хорошо в темноте видит, поэтому промахнулся… Если мужчина из ночи в ночь лежит с женщиной, как бревно, значит, не все из того, что у него есть, ему нужно. И добавила, что если бы к ее бенефису был написан водевиль об актрисе в одной кровати с мушкетером и собакой или что–нибудь подобное, она бы не чувствовала себя в таком водевиле старой каргой, которая мешает музыке… Все это говорилось вроде бы в шутку, но как–то так, что я чувствовал себя весьма смутительно - и отодвигался на край кровати. "А у бабушки старой самый цимус, самый лой…" - вспоминалась из детства не очень пристойная присказка.
Дверь в квартиру Лидии Павловны была приоткрытой, дверь в ее комнату свежепорубанной - я прошел через прихожую на голоса в кухне. Игорь Львович сидел за столом и спал, уронив голову на топор. Два мужика трудно определяемого возраста, неуютно отодвинувшись от стола, где третий спал на топоре, хмуро покуривали. Водка у них кончалась.
- Налить? - тем не менее спросил один, с асимметричным, словно из двух склеенным, лицом. - Только потом сбегаешь.
- Не налить.
Говорить на самом деле было не с кем, но я попытался.
- Сын на мать с топором… из дома вышвыривает… а вы…
- Так их дела. Пусть разбираются.
- Я ей фикус снести помог, а то бы… Он фикус хотел под корень… - кивнул на Игоря Львовича второй мужик, малость посимметричнее. - Фикус тут при чем?..
Игоря Львовича, замахнувшегося на фикус, они не одобряли, но где–то надо было пить. Я спросил:
- Вам есть, где жить?
Оба глянули на меня обиженно.
- Мы не бомжи, - сказал защитник фикусов. - У нас есть, где жить. Не дома, но есть.
- Так живите там. Зачем вы здесь?..
Вопрос им показался заслуживающим того, чтобы над ним помыслить.
- А в самом деле… - передернув лицом, будто поменяв местами части, протянул асимметричный. - Чего мы тут?.. Допиваем и пошли.
Они допили водку, и асимметричный поднялся.
- Пусть он даст нам что–нибудь за это, - вдруг сказал фикусолюб, и даже напарник его не понял.
- Кто?
Фикусолюб ткнул в меня пальцем. В плечо, больно.
- Он! Приперся! Ему надо, чтобы мы смылись, пусть даст что–нибудь! - И уточнил, что имеет в виду. - На пузырь!
Это уже была наглость, которой не спускают. Я подсел к Игорю Львовичу и медленно потянул из–под него топор…
Зазвонил телефон на холодильнике, и фикусолюб, словно у себя дома, снял трубку.
Я взмахнул топором:
- Уши с башкой отрублю!
- Гудки одни… - не отклонившись, не моргнув даже, бросил трубку фикусолюб.
- Не пугай, не забоимся, - сказал асимметричный. - Ты пистолет у нас купи, пистолета мы забоимся.
С такой жизнью им нечего было бояться. Не было за что.
- Какой пистолет?..
Фикусолюб косо глянул на напарника и пожал плечами: ну, как хочешь, если так… Он наклонился под стол, расстегнул замызганную, зеленую в лучшие ее времена брезентовую сумку, погремел в ней пустыми бутылками и вынул из–под них пистолет.
- Откуда он у вас?
- Нашли. Стрельба вчера была у Кальварийского кладбища, после нее и нашли. Купишь?