Я несмело появился на пороге Ольгиной комнатенки. И снова меня поразило сходство с нашим "закутком": такое же окно с треснутым стеклом, такие же щели между рамой и косяками, заткнутые газетами, такой же шаткий столик, прикрытый газетой. Только коек стояло не две, как у нас, а одна, и на столике в старинном бронзовом подсвечнике горела свеча. Такой роскоши у нас уже не водилось.
Оля, не вставая с койки, протянула мне руку и сказала:
- Перевалова.
Я пожал ее холодные пальцы:
- Алеша.
Чудесная штука свеча - ее пламя то стояло неподвижно, ярким белым конусом, то начинало метаться, словно пытаясь взлететь. Таким же виделось мне лицо Оли. Такого лица я еще никогда не видел. У меня все задрожало внутри от радости, что я ее встретил. Да, лицо было подобно пламени - в нем все время что-то вспыхивало и угасало. Ее лицу было тесно здесь…
- Садись, раз пришел, - она указала на старый венский стул, на котором вместо круглого сиденья лежал обрезок неструганой доски.
Вошла Зоя Маленькая и, как всегда чему-то улыбаясь, положила на стол полбуханки хлеба:
- Ваша доля.
Оля нахмурилась:
- Откуда столько?
Ей никто не ответил.
- Кто ваши подруги? - спросил я, только чтобы не молчать.
- Зоя - подсобница, а Зоя Николаевна - штамповщица.
Где кто работает, в ту пору спрашивать было не принято.
- Вы нездешняя?
- А что, заметно?
- Почему-то так кажется.
И тут случилось чудо, которое за всю жизнь случается, может быть, один-единственный раз, - выяснилось, что прежде она жила тоже в Саратове. И не только в Саратове, а на той же самой улице, что и я, то есть на Провиантской. Только она жила ближе к Советской, а я внизу, у самого взвоза. Возможно, мы встречались. Конечно, встречались, и встречались не раз. Не могли не встречаться. Она помнила все то же самое, что и я: те же дома, деревья, страшный шторм на Волге, даже серый булыжник мостовой, который после дождя становился таким ярко разноцветным, словно реставрированная картина.
- А ты помнишь, - спрашивала она, - пожар на комбикормовом заводе? Страшно было? Правда?
- Да, а потом я там работал на строительстве элеватора.
- Так ты строитель?
- Был.
- В сороковом году папу перевели в Жмеринку. Мы тоже поехали с ним. И первые бомбы достались нам. Нас раскопали. Папа и мама погибли, а я осталась жить. Вот такая…
Я никак не мог прийти в себя от радости, что мы из одного города и даже с одной улицы. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться ее милым лицом.
- Какая ты красивая, - сказал я.
Она покраснела.
- Это тебе кажется.
И неожиданно спросила:
- У тебя есть друг?
- Друг?
Я вспомнил о Юрке Земцове.
- Он на фронте.
- А здесь?
- Есть один человек. Учитель. Но он много старше и умнее.
- Даже умнее?
Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:
- Это ты искренне?
- Конечно.
Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?
- А среди писателей у тебя есть друзья? - спросила девушка.
- Я не встречал ни одного.
Мне тогда подумалось, что она говорит о писателях-людях, а не об их книгах. Вероятно, я выглядел не очень сообразительным, но Ольга ничем не дала мне понять, что я сказал глупость.
- А мне последнее время стал нравиться Блок. Прежде я, наверно, не понимала его, а теперь дошло.
Позже, вспоминая этот наш разговор, я вполне оценил, с какой она осторожностью говорила о книгах: она боялась нечаянно сделать мне больно, хоть чем-то показать свою начитанность.
- Хочешь, я тебе почитаю? Стихи…
- Ты наизусть учишь?
- Сами запоминаются. Не все, конечно. Вот послушай:
Я не спеша собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела;
И стало беспощадно ясно:
Жизнь прошумела и ушла.
- Правда, хорошо?
Я кивнул, хотя ничего особенно хорошего в этих стихах не почувствовал. Моя собственная жизнь не прошумела и не ушла, я верил, что она впереди.
Ольга, наклонившись вперед, приблизив свое лицо к моему, шептала:
- Особенно потом:
Еще вернутся мысли, споры,
Но будет скучно и темно;
К чему спускать на окнах шторы?
День догорел в душе давно.
- Неужели не видишь эти шторы и женщину у окна, а за окном ночную улицу?..
Мы сидели и разговаривали, а за перегородкой слышались голоса и смех. Растопили печь. Стало тепло.
Ольга сняла пальто и оказалась в черной юбке и белой летней кофточке с короткими рукавами. Все это время она неторопливо припоминала стихи, читая их для самой себя, словно забыв обо мне:
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза,
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза…
- Удивительно? Правда?
- Да, - опять кивнул я, не думая о стихах.
Я любовался ее обнаженными смуглыми руками и вдруг подумал, что самое прекрасное у женщины или девушки именно они… Даже теперь, на склоне дней, читая Блока, я всегда вспоминаю Олины руки…
Мы сидели и разговаривали. Запахло вареной картошкой, а потом кофе. Натуральный кофе - это была единственная настоящая роскошь тех голодных лет. Зеленоватые зерна, похожие на фасоль, продавались чуть ли не в каждом магазине (больше и продавать-то было нечего). Мы покупали их, пережаривали и мололи на ручных мельничках, наслаждаясь чудесным запахом. (Должно быть, в Томске разгрузили целый эшелон закупленного где-то на Востоке кофе, и то, что предназначалось всему Советскому Союзу, досталось нам одним.)
Снова вошла Зоя Маленькая, мгновенно оценила изменявшуюся обстановку, наши оживленные, счастливые лица и заметила Ольге:
- Ну, вот видишь, а ты говорила - не надо…
Она поставила перед нами миску с дымящимися кусками горячей картошки, чайник с кофе и по стакану разведенного спирта. Подмигнула Ольге.
- Хватит тебе, - смутилась Ольга.
Теперь я не жалел, что остался. Мы ели картошку и пили горячий кофе из одной эмалированной кружки. Про спирт мы забыли. Нет, не забыли, но он нам не был нужен. А те, по другую сторону перегородки, видимо, уже выпили свое, потому что оттуда доносились возбужденные голоса и беспричинный смех.
Ольга делала вид, что не слышит шума за перегородкой. Лучше бы, и правда, не слышала, потому что Бекас два раза грубо выругался. Такая у него дурацкая привычка. Зоя Маленькая как ни в чем не бывало продолжала шутить и смеяться, а Ольга поморщилась. Потом что-то случилось. Загудели голоса Морячка и Бекаса у входной двери.
- Ты чего поднялся? - спрашивал Морячок.
- Где моя шапка?
- Ты с ней разговаривай. А я ни при чем…
- Не строй из себя дурочку. Идите вы все…
Сильно хлопнула дверь. Бекас ушел.
Зоя Маленькая спросила:
- Что с ним?
- Сбрындил, - ответил Морячок.
- Ну и скатертью дорога.
Потом, вероятно, Зоя Большая стала одеваться, потому что ее подруга спросила:
- Ты-то куда?
- А зачем я здесь?
- Никуда не ходи - ты пьяная.
- Ни в одном глазу.
- Зоенька, о чем же ты? Ну, не надо плакать. Ну, ушел, и черт с ним…
- Ну, вот и эта обиделась… Что мне только с вами делать? Ольга, твой не убежал?
- Нет еще, - ответила девушка, смеющимися глазами глядя на меня.
- Значит, спать будем. Дверь не запирай - может, Зоя вернется…
Морячок и Зоя Маленькая о чем-то шептались. Зоя крикнула нам:
- Скоро вы свет погасите?
- Скоро, - откликнулся я.
- Ольга, учти, на утро свечи не останется.
- Пей, - пододвинул я Ольге стакан.
- Нужно ли? - спросила она, испытующе смотря мне в глаза.
- Нужно.
Она с сомнением покачала головой. Взяла стакан, сделала глоток, задохнулась и отвернула лицо от меня. Я понял, что она действительно не может пить.
И тут я сделал глупость: взял свой стакан и молодцевато, не морщась, выпил его до дна. Через несколько минут я был уже дураком.
- Ты куришь? - спросила Ольга. - Сверни мне.
Я стал сворачивать цигарку, пальцы не слушались, табак сыпался на пол.
- Оля, зачем тебе?
Она не ответила, взяла из моих рук табак и бумагу, неумело слепила папиросу и закурила от свечи. И тут же закашлялась.
- Как вы можете?
Ее слова показались мне очень смешными. Я стал хохотать и не мог остановиться. В голове все вертелось: и свеча, и Ольга, и стол. Вошла Зоя Маленькая в белой нижней рубашке и дунула на свечу:
- Вот вам, если сами не понимаете.
Ушла и тут же включила на полную мощность репродуктор.
- У нас тоже, - стал я объяснять, - Аграфена Ивановна… Не может без радио… Мы сколько раз ей говорили… У нее муж слепой, а прежде на генералов шил… Мундиры и тому подобное. Она хочет его крысиным ядом… Ха, ха…
А музыка была чудесная, прямо выжимала из меня слезы. Играли скрипки что-то невыносимо печальное.
- Ты только послушай, - сказал я Ольге. - Это не музыка, а настоящее убийство… Из живого человека вырезают сердце…
Все, что я говорил, казалось мне чрезвычайно значительным и умным. Ольга, вероятно, была другого мнения, потому что сказала:
- Тебе надо лечь, ты устал.
Спорить я не стал. Она была хозяйкой, и ее надо было слушаться.
Сперва была полная темнота, потом прорезалось голубое окно.
- Как затемнение, - сказал я.