Но куда ужасней всех умозрительных исходов была обжигающая, бесцеремонная, уродливая правда, гласящая, что будь американец силен в притворстве, она, не раздумывая, легла бы с ним в постель и, утолив первый восторг, припала затем к его лже-алтарю, чем навеки осквернила бы святую Володину щепетильность и покрыла себя несмываемым позором! Кажется, что может быть страшнее? А вот что: случись с ней такая неожиданность, и она стала бы другой – одержимой и бесстыдной, и тогда срам, позор и скверна стали бы ее моралью. Так и жила бы, гальванизируя любовь грехом и превратив самообман в руководство к действию. А когда очнулась (а она обязательно бы очнулась), вот тогда бы ее ждал кромешный ад!
Разрушительная вибрация реальных и сослагательных последствий сотрясла ее разум, отчего весь ужас ее безмозглой глупости, равной той, с какой ребенок сует пальцы в розетку, обнаружил себя. Мятный запах чужого дыхания и липкое, живое ощущение перепачканного спермой рта вдруг родили стремительный спазм, и он, волной пройдя по горлу, вытолкнул из нее вместе с языком сплющенный, ободранный звук. Не будь ее желудок в тот момент пуст, все его содержимое оказалось бы на полу. Прижав подушку к распяленному рту, она зашлась в истерике…
Долго ли, коротко ли, но опорожненная слезами, она, наконец, выбралась на обед, к которому вдруг почувствовала непреодолимое влечение. Забившись в угол главного зала, она заказала курицу, к которой ее приучил жених и торопилась с ней управиться, когда к ней вдруг подсела девица лет двадцати пяти, в которой она тут же признала соотечественницу. Девицу выдавали глаза – молодые русские глаза последней модели, которые, имея возможность избавиться от нерадивой всеядности своих родителей и украсить себя честью, достоинством и приветливостью, покопались в скудном российском сундуке, да и выбрали апломб и развязность.
– Привет! – бесцеремонно заявила о себе девица.
– Привет, – продолжая жевать, откликнулась Наташа.
– Видела, как ты вчера концерт давала… Молодец, так им и надо! – подавшись вперед и понизив голос, одобрительно улыбалась девица.
– В смысле? – нахмурилась Наташа.
– Ты здесь тоже с папиком?
– То есть?
– Бедные мы с тобой, бедные! – запричитала девица. – Приличные мужики достаются мымрам, а нам, красавицам, одни козлы!
– Слушай, подруга, дай пожрать спокойно! – бросив вилку и нож и откинувшись на спинку, громко сказала Наташа.
– Извини, извини! – прогнулась девица и ретировалась.
"Господи, да что они – сговорились? Неужели же я похожа на шлюху?" – всхлипнула она про себя, и, не доев, торопливо удалилась, не поднимая глаз. Этот подонок утром так и назвал ее – bitch. Слово чужое, безжалостное и жгучее, как след от плантаторского хлыста. Наше "шлюха" куда сердечнее и снисходительнее. Чтоб ты сдох, осквернитель святыни!
На местном пляже, где на нее теперь смотрели бы, как на брошенную bitch, делать было нечего, и она отправилась искать пляж публичный. Отыскав, она подстелила полотенце и провела там за черными очками около трех часов, морщась от липких мужских взглядов. Вернувшись в отель, она первым делом направилась к стойке, где служитель, устремив на нее покровительственный взгляд, сообщил благую весть:
– Ah! Oui! Bon! C’est fait, Madame! It’s ok with your ticket!
Испытав облегчение, она несколько успокоилась, задала времени обратный отсчет и тут же позвонила Яше Белецкому с просьбой встретить ее, что он с удовольствием и обязался сделать. Затем раненой лисой забилась в нору номера, бросилась спиной на кровать и, глядя сухими блестящими глазами в потолок, продолжила зализывать ноющее недоумение. Так она дотянула до заказанного ею в номер ужина. Обойдясь с ним более чем милосердно и лишь слегка его изранив, она села в кресло жениха (бывшего жениха?) и, рассеянно глядя на опрокинутые в бухту огни, принялась искать, чем заняться. На глаза ей попалась его книга. Она сходила за ней и, вернувшись в кресло, принялась читать с самого начала. В отличие от предыдущих попыток ей удалось сосредоточиться и, разогнавшись на интродукции, она въехала в назидательную суть истории.
Когда в финале любящий Дик пожертвовал своим будущим ради нового счастья жены, она вместо того чтобы восхититься его благородством, с досадой подумала: "Господи, какой дурак!"
"И все же ОН должен был за меня побороться! Ну, почему он уехал?" – думала она, засыпая под утро.
Во сне ей явился Володя, грустно и укоризненно смотрел на нее, пытался что-то сказать.
"Я не шлюха, Володенька, я не шлюха!" – беззвучно кричала она, напрасно пытаясь дотянуться до него.
Утром она рассматривала в зеркале припухшие веки и явственно проступившие под глазами тени, косилась на ЕГО халат и думала, что у нее сейчас, наверное, такой же одинокий и покинутый вид. Около одиннадцати она собрала вещи и подошла к балкону. Ночью и утром был дождь, но теперь свежее, претендующее на абсолютизм солнце снова воцарилось на небе, правда, под надзором бдительного парламента из нахмуренных облаков.
Внизу у стойки, куда она подошла рассчитаться, служащий вручил ей незапечатанный конверт, чья розовая батистовая невинность была оскорблена небрежной черной надписью: "To: Natalie".
Повертев его, она открыл путь содержимому и вытряхнула на стойку белый картонный квадратик – визитку Джеймса. Взяв ее тонкими пальчиками обеих рук за край, она медленно и с наслаждением показала невозмутимому vis-avis, что происходит с наглецом, если тянуть его за уши в противоположные стороны. Показала раз, другой, затем сложила клочки обратно в конверт, написала под своим именем: "To: Jonson" и с обворожительной улыбкой протянула прилизанному посреднику:
– Пожалуйста, вручите мистеру Джонсону!
В такси она забилась в угол, и ни разу не взглянув по сторонам, прибыла в Ниццу. В аэропорту она позвонила Яше и уточнила время прибытия, а затем устроившись в зале ожидания, рассеянно наблюдала за сосредоточенным трением двух разнонаправленных потоков одинаково озабоченных людей, что исходящим от них гулом и шарканьем заглушали голоса взлетающих самолетов. В самолете она обменяла ангельскую улыбку и место в проходе на место у иллюминатора и, забившись туда, прикрылась черными очками.
Чем дальше удалялось от нее чужое лазурное счастье, тем очевидней становился тот жестокий урон, который в очередной раз понесла ее личная жизнь. Откинувшись на спинку, закрыв глаза и погрузившись в мрачные раздумья, она пыталась представить, что говорить и как вести себя с женихом, объясняться с которым так или иначе придется.
Поначалу у нее было твердое и честное желание заехать к нему прямо из аэропорта. Ей рисовалась картина явления блудной невесты, не рассчитывающей на снисхождение и всего лишь желающей вымолить если не прощение, то хотя бы надежду на него. В лучшем случае увести жениха к себе и доказать, что она по-прежнему ему верна.
Через некоторое время ей показалось, что будет достаточно, если она приедет домой, позвонит ему и попросит выслушать, не перебивая. Она расскажет ему о наваждении, противиться которому было выше ее сил, упрекнет, что он уехал, не дав ей объясниться, а между тем ее возвращение есть лучшее доказательство ее верности. Она вернулась бы и вчера, если бы были билеты.
Однако черновики ее объяснений становились чем дальше, тем короче, пока от них не осталось лишь сухое уведомление о приезде. К концу пути она, устав от оправданий, и вовсе развернула артиллерию в его сторону и произвела залп:
"А что я, собственно, такого сделала? Изменила? Нет! Тогда за что меня судить – за веселое времяпровождение? Так я для того туда и ехала! Ведь я не пряталась по чужим номерам, звала тебя с собой на катер, на пляж, на ужин! И если ты от всего отказался – это не моя вина! А то, что ты меня фактически бросил – ну, что ж, тем хуже для тебя!"
В аэропорту ее встретил Яша и удивился:
– А где Дмитрий?
– У него срочные дела… – лаконично сообщила она.
Вечером в одиннадцати часов она все же позвонила ему. Разговор, однако, вышел совсем не тот, на какой она рассчитывала. Оставляя в стороне неизбежные подпорки уточнений, пояснений и восклицаний, его можно свести к следующему:
– Привет, это я. Звоню сказать, что я вернулась, – сообщила она, не особо заботясь, в какую интонацию облечь слова. Важнее был его ответный тон. Но он невыразительно поинтересовался:
– Зачем?
Полет одинокого слова оказался слишком коротким и быстрым, чтобы разобрать, какой оно породы.
– Чтобы ты чего-нибудь не подумал…
Он молчал, и она добавила:
– Кстати, я дочитала твою книгу…
– Можешь оставить ее себе, – равнодушно отозвался он.
– Что ты хочешь этим сказать? – напряглась она, прекрасно понимая, что он хочет сказать и боясь услышать это от него.
– Я тебе уже сказал – я не тот, кто тебе нужен и никогда им не стану, – угрюмо произнес он.
– А меня ты спросить не хочешь? – задетая тем, что кто-то решает ее дела без нее, не сдержалась она.
– К чему слова, если есть глаза…
– И что они такого ужасного увидели, твои глаза?
– Лучше бы им этого не видеть…
– Да что я такого сделала, в конце концов? – вспылила она, раздраженная его колкими, как раны стриженой травы словами.
– Ничего особенного, кроме того, что увлеклась первым встречным и забыла про меня…
– Да, я виновата, но могу все объяснить!
Он, однако, в подробности вникать не захотел и вяло сказал:
– Ты ни в чем не виновата. Виноват я, что не сумел тебя удержать…
– Может, ты думаешь, что я тебе изменила?
– Может, и думаю, но это уже не имеет никакого значения…
– Почему ты бросил меня там одну?
– Я тебя не бросал, это ты меня бросила… – устало отбивался он.