Жениха своего она относила к мужчинам деликатной породы и после полнолуния заплывала к нему в объятия только в новорожденном состоянии. И то, что он про эволюцию луны давно уже все знал, здесь не играло роли – фазы фазами, а жемчужный лунный свет должен быть перламутрово чист и таинственно прозрачен. Она открыла глаза и покосилась в сторону балкона: его слегка откинутая голова с задумчивым профилем выделялась в серо-голубом отблеске невидимого солнца.
"А в чем он, собственно, виноват? – вдруг подумала она. – Между прочим, на свете полно людей, которым нравится сыр с душком. Они едят его и закатывают глаза от удовольствия, тогда как меня тошнит от одного запаха! Так и здесь: то, что для меня пока гадость, для него – деликатес, и в этом наша разница. Ну, разве он виноват, что я его не люблю? В конце концов, это благодаря ему я познала оргазм! Так неужели я стану дуться из-за маленькой прихоти, даже если эта прихоть недостаточно ароматна? Только вот если он и дальше будет искать новые способы возбуждения, то неизвестно, какие открытия меня ждут впереди…"
– Иди ко мне… – позвала она, откидывая одеяло.
Он словно ждал ее слов и, сбрасывая на ходу халат, устремился туда, где на белой постели сияла кремовая сдоба ее тела.
– Противный мальчишка! – надув губки, сказала она, забираясь в его объятия.
– Только нежно, пожалуйста…
Через полчаса он признался, что обнаружив на себе ее кровь, представил, будто он у нее первый и испытал такой восторг, что невозможно передать словами!
– Нравится тебе или нет, но впредь я буду считать себя твоим первым мужчиной! – добавил он не то в шутку, не то всерьез, даже не предполагая, насколько его слова были в определенном смысле близки к истине.
Вот уж, воистину: только влюбленный мужчина не боится выглядеть смешным…
26
Они весело позавтракали на террасе за тем же столиком, что и вчера. И вот, наконец, она в купальнике цвета линялого апельсина погрузилась в выцветшие воды исторической бухты, чтобы выйти оттуда влажно-глянцевой богиней, с блаженной улыбкой поправляющей мраморными руками волосы.
Она знала, что на нее смотрят – через черные очки и скинув их, тайком и не скрываясь, упирая руки в бока и отводя локти назад: женщины выставляя грудь, мужчины – живот. Знала, что почти двадцать лет ее разглядывают, раздевают и пытаются мысленно делать с ней то, что диктует возбужденное воображение: мужчины опрокидывают на спину, женщины топчут ногами. И лишь единицы восхищаются искренне и почтительно, добавляя к бесполому эстетическому чувству легкую грусть. Знала это давно и прочно и не обращала внимания, заслоняясь от нездорового любопытства царственным равнодушием, так поразившим его в их первую встречу.
Он во исполнение своей мечты хотел взять ее в воде на руки, но она сказала:
– Не надо, Димочка. Ты же видишь, какая здесь публика. Это будет выглядеть провинциально…
Публика здесь и вправду собралась заметная, своеобразная и всех возрастов: от почтенных, пропеченных годами дам в съедобных шляпах, цветастых платьях и крикливых бусах, что прячась под зонтами кафе, рыскали глазами в поисках оплошностей и недостатков, до юных проказниц, порхавших по пирсу в одиночку и с бронзовыми кавалерами, предлагая оценить прикрытый шагреневыми треугольничками молочный шоколад их тела. Были здесь женщины детородного возраста: одни с крепкими, по-южному волнующими и пышными, другие с плоскими, по-английски угловатыми и нескладными формами. Были мужчины всех мастей: оплывшие и поджарые, малоподвижные и оживленные, жестикулирующие и немногословные, брюнеты, шатены, рыжие, бронзовые и краснокожие. Бóльшая их часть предавалась созерцанию, излучая при этом церемонное достоинство и чопорность. Публика срослась лицами, туловищами, загаром, и никого ей не хотелось выделять особо.
Накупавшись, она устраивалась в шезлонге, он же, опираясь на него спиной или облокотившись, усаживался рядом на плитах. На небе среди клочьев, перьев и хлопьев толпились в утомительных перестроениях, как новобранцы на плацу кучевые, слоистые, лысые, рваные, волокнистые, белокаменные бастионы легче пуха и воздуха, тише молчания и выше гор. Солнце, устав укрощать их земную ересь голубыми прорехами божьей истины, стушевалось, ретировалось, и стало ясно, что ясность никого больше не устраивает и что пришло время очиститься от пыльного благодушия. Едва они успели покинуть пляж, как небо заволокло черной мутью, и разразился настоящий южный ливень с концом света, глухим громовым ворчанием и гневным сверканием поднебесных очей. Зрелище захватило их и задержало на некоторое время возле балкона, двери которого пришлось закрыть.
Положение незаметного наблюдателя и беспристрастного летописца требует от нас подмечать и по возможности точно живописать не столько сами события, сколько их место на бугристом стволе экзотической связи наших героев, их, так сказать, плодородную, как у почки способность, их растительный или, напротив, разрушительный ресурс. Что любопытного в гладком однообразии железнодорожных путей? Гораздо интереснее их стыки – места, где один рельс вырастает из другого. Иными словами, из всех событий, в которые, как в насыщенный раствор погружены чувства наших героев, для нас важнее те, что обладают внутренней строительной силой. От них зависит, в какую сторону растет кристалл их отношений, будет ли он прочен и станут ли симметричны его грани.
Определенно что-то незаметное и питательное произошло между ними за эти несколько дней, позволив второй раз за день случиться небольшому, но важному событию, значением не уступающему утреннему, а именно: он сел в кресло и потянул ее за руку к себе. Поколебавшись, она уступила и опустилась к нему на колени. Он освободил ее от футболки и принялся ласкать ее бюст на виду у грозы. Впервые он позволил себе, а она согласилась делать это за пределами постели, что было явным нарушением ее строгого регламента. Электрическая страсть небес соединила их в новом, пусть и неудобном положением, и в непривычных, возбуждающих изгибах и складках язык их тела обнаружил свежие, необычные слова. Почувствовав, что вот-вот извергнет вместе с небом стремительную молнию, он хрипло предложил:
– Давай залезем под душ…
– Давай… – согласилась она.
Молча скинув на ходу остатки одежды, они вошли в сверкающую зеленым мрамором пещеру и впервые отразились обнаженные в одном зеркале – стройная красавица и крупный мужчина невзрачной наружности. Он поспешил отвести от зеркала глаза, настроил душ, они забрались в ванную, и она, повернувшись к нему вопросительным лицом, приготовилась следовать его воле.
– Вымыть тебя сейчас или потом? – прижав ее к себе, спросил он приглушенным голосом.
– И сейчас, и потом… – ответила она, испытывая давно забытое волнение: последний мужчина, с которым она занималась любовью под душем, был Мишка, и было это сто лет назад.
Он освободил пространство над ними от шипящих струй, истово и воздушно нанес на ее кожу гель, взбил пену и, проникаясь семейным значением сцены, принялся оглаживать ее драгоценный рельеф, призывно потискивая культовые места и утверждая стерильность с прозрачным и скользким намеком. Собственно, в напускном утаивании очевидных намерений и состоит замирающая суть совместной двуполой помывки.
Повернув ее к себе спиной и придерживая за живот, он особое внимание уделил бедрам. Время их санобработки далеко превзошло необходимое, а его вкрадчивые, проникновенные движения заставили ее обмякнуть. Наконец он смыл пену и принялся поцелуями и покусываниями проверять блестящую упругость ее кожи. Он даже встал перед ней на колени, и она в ответ возложила взволнованные руки на его потемневшую от воды макушку.
Теперь ему следовало вымыться самому. Он выдавил гель и нанес себе на живот.
– Дай мне! – сказала она, забирая у него флакон. – Повернись!
Он повернулся, и она, наполнив ладонь перламутровой слизью, так похожей на его семя, быстрыми движениями взбила и разнесла пену по его плечам и бокам, подтвердив скользкими руками то, о чем предупреждали руки сухие – он располнел, и это никуда не годится. Смыв пену, она снова вооружилась гелем и, заведя руки, натерла ему на ощупь грудь, живот, а затем, преодолев внутри себя уже невысокий к этому времени барьер, скользнула ниже пояса, возблагодарив небо за то, что жених не видит, как покраснело ее влажное лицо. Не желая признаваться себе, что давно хотела там побывать, она жадными тонкими пальцами принялась наводить порядок у него в паху, чувствуя, как затаилась его спина. Возможно, она задержалась там дольше, чем следует, потому что его маршальский жезл вдруг забился в ее руках, и она поняла, что перестаралась. Он, свернув голову, искал ее губы, и она, полыхая лицом, помогла ему освободиться от стонущих судорог. Случилось небывалое: заласканная им до последней косточки, она впервые ласкала его таким невинным способом!
Потом они, обнявшись и касаясь головами, стояли под душем.
– Иди! – наконец сказала она, пряча глаза. – Мне нужно заняться волосами…
И он, влюбленный банщик, выбрался из ванны, обмотался полотенцем, ушел, сел в кресло и стал с легчайшей улыбкой глядеть на колышущиеся струны дождя и слушать, как трескучие небесные шары, отскочив от гор, скатываются в море.