Опустел, затих пустырь. Медленно выйдя со двора на залитую огнями улицу, Ивась остановился в раздумье: куда? В больницу? Домой? И там, и там - ничего хорошего… "Дочка заждалась", - подвернулась спасительная мысль. Конечно, заждалась. Потому он не в больницу поспешил, а кинулся в детсад. Где-то в глубине сознания мелькнуло: "Крамора убили". Мелькнуло и погасло. Неожиданно вспомнилась их первая встреча в балке. Привиделось лицо Крамора с фанатически горящими глазами, явственно зазвучал глуховатый, рвущийся от волнения голос художника: "Тут мой самый главный экзамен на человеческое звание. Выдержу ли? Хватит ли сил?.. Господи!.. Иногда молюсь. Можете смеяться, а я молюсь. Одолеть, опрокинуть, перевернуть себя - только титаны, я же - песчинка. Выстоять бы…"
- Я же - песчинка, - повторил оглушенно Ивась. - Выстою ли?
Остановился. Зачумленно посмотрел вокруг, соображая, куда забрел, и с неожиданным ожесточением, адресуясь к Крамору:
- Вот тебе и выстоял!
"Ради чего? Для кого? Всем наплевать. Посудачат, позубоскалят - забудут. Василенко забыли. Крамора забудут. Всех забудут. Каждый - для себя, себе. Дурак! Сам не жил и другим мешал… Что это я? Его же убили. Отгорел, отболел. Стоило ломать себя? Наступать себе на горло? Гореть и светить. Чтобы так вот… Идиот…"
- Идиот, - выговорил негромко и яростно, плюнув под ноги. - Юродивый… - В голосе заструилась обида и боль. - Ду-у-рак!
А в голове кружило: "Он смог. Все-таки смог. Себя перепахал. Семью воротил. Один на один с бандитом… Все равно что на амбразуру. Смог, будь он проклят. А я…"
4
В турмаганской больнице не было реанимационного отделения, не было там ни специальной аппаратуры для операций на сердце, ни аппарата искусственного кровообращения, ни искусственных легких, даже нужного запаса крови - не имелось. И все-таки Клара Викториновна решилась на операцию. "Решилась" - пожалуй, слово тут неуместное, ибо она не раздумывала, не колебалась, не взвешивала шансы прежде, чем скомандовала, звонко и четко:
- В операционную!
А вышедшему навстречу дежурному врачу приказала:
- Последите, чтоб все было готово. Сейчас переоденусь, и начнем.
С того мгновенья, как она, оттолкнув мужа, ринулась к сраженному Крамору, с ней происходило что-то непонятное, необъяснимое: мысль не опережала, даже порой не поспевала за словами и поступками, а тело пылало как в крапивнице, и необоримая сила гнала и гнала ее - вперед-вперед, скорей!
В областной больнице она два года специализировалась по сердечно-сосудистой хирургии, но здесь не было такого отделения, она была и травматологом, и проктологом, и… словом, делала операции на всем, кроме сердца. И вдруг…
Ассистировал ей молодой хирург Вильям Гросс - бородатый, кудрявый, с улыбкой на крупных губах, недавний выпускник первого Московского медицинского института.
Четыре часа длилась операция, и за четыре часа балагур и острослов Вильям Гросс не проронил ни слова, мгновенно и точно выполняя приказы Клары Викториновны, поспевая при этом следить и за пульсом, и за дыханием, и за кровяным давлением оперируемого.
- Все, - выдохнула Клара Викториновна, снимая маску с лица и с опаской глядя вслед носилкам, на которых увезли беспамятного, но живого, пока живого Остапа Крамора. - Все…
Почувствовала оглушающий прилив слабости, качнулась и, не подхвати ее Вильям Гросс… У него были очень сильные руки, он легко приподнял ее и почти вынес в предоперационную. Помог снять халат и перчатки, подал таз, полил на руки, а потом бережно, как тяжелобольную, усадил в кресло и протянул сигарету. Она курила очень редко, в чрезвычайных случаях, и почти никогда не курила в больнице. Но сейчас с наслаждением затягивалась сигаретным дымом, медленно выпуская его через нос.
Далеко за полночь, где-то на подступах к рассвету, в кабинет главного, куда они перебрались, вбежала медсестра:
- Он просыпается!
Действительно, Крамор просыпался. Желтые веки подрагивали, дыхание участилось, стало громким, какие-то невнятные звуки вылетали из полуотрытого рта.
Клара Викториновна долго вглядывалась в восковое лицо художника, щупала пульс, слушала сердце, потом легонько шлепнула больного по щеке. Тот приоткрыл глаза. Она шлепнула еще раз, еще, потрясла за подбородок.
- Крамор. Вы меня слышите? Слышите?
Он не слышал. Веки снова сомкнулись.
Ему сделали укол, разбудили, и опять Клара Викториновна спросила:
- Вы меня слышите?
- Слы-шу, - еле внятно пролепетал Крамор заплетающимся языком. Долго молчал, собираясь с силами, потом чуть слышно: - Его поймали?
- Поймали, - ответила Клара Викториновна, счастливо улыбаясь и едва не плача от волнения. - Поймали, мой дорогой…
Легко и молодо выпорхнула из палаты и понеслась в приемный покой, где томились в тревожном неведении жена и дочь художника. Клара Викториновна порывисто обняла обеих, притиснула, жарко выговорила:
- Порядок! Будет жить и бегать. Отдыхайте. Придете днем, часиков в двенадцать.
Отправив их домой на "скорой помощи", Клара Викториновна медленно, нога за ногу протащилась в свой кабинет. Мельком глянув на электрочасы, отметила про себя: "Четверть пятого", - и остановилась, не зная, что же делать теперь. Все доселе занимавшее ее - позади: происшествие на улице, стычка с мужем, марш-бросок в больницу с полумертвым Крамором на руках, рискованная и практически безнадежная операция, невероятная удача… Что же теперь? Куда? Домой?..
- Ой!
Представила заспанного Ивася. Почему-то не подумала, что муж не спит, ждет и волнуется. "Сырец. Непрокаленный, ломкий и дряблый. Чуть тронуло сквознячком - в укрытие. Преферанс. Маникюрная пилочка. Приключенческий романчик…"
Захлестнула неприязнь. Как ненавидела она мужа в этот миг. Вспомнилась их перепалка после его возвращения из Турмагана. "Решай, как знаешь. Не насилую. Можем пожить и порознь…" Что-то необычное, волнующее и радующее почудилось ей тогда в этих словах. В нем просыпался мужчина. Она уступила - поверила. Радовалась каждой, пусть и очень малой примете его перерождения. И, уже увидев и осознав свою ошибку - "никогда не распрямится", - она все еще обманывала себя, цеплялась за соломинку, не замечала очевидного, не верила бесспорному. Из всех сил пыталась встряхнуть, зажечь, воротить хотя бы надежду. Не удалось. Воистину "рожденный ползать - летать не может…"
Постояла в пустом, тихом, полутемном коридоре, уняла немного душевную боль и медленно нехотя распахнула дверь своего кабинета. Вильям Гросс стоял в пальто, с беретом в руке.
- Почему вы здесь? Идите домой. Отдыхайте.
- И вам пора, - отозвался Вильям Гросс, засматривая ей в глаза.
Она спрятала их под приспущенными веками, бочком прошла к столу, легко, непрочно присела в кресло.
Это было странное молчание, прошитое встречными, невысказанными мыслями и желаниями. Оно стремительно накалялось, густело, становясь нетерпимым для обоих. Вскинув глаза, она тут же столкнулась с ним взглядом. Долго, недопустимо долго смотрели они в глаза друг другу, и вдруг он сказал так, как будто говорил подобное много раз:
- Пойдемте ко мне. Тут рядом. Организуем кофе. Есть коньяк.
Она подзадержала дыхание и спокойно:
- Пошли.
Коньяк был обжигающе терпким и жарким. Она словно глотала крохотные кусочки пламени, и с каждым глотком все больше огня становилось внутри и, согретый им, мир утрачивал недавнюю угловатость и колкость. И когда Вильям Гросс вдруг обнял ее за плечи и потянулся губами к ее губам, Клара Викториновна не отстранилась, прильнула к нему и так жадно впилась в его губы, что в больших черных глазах Вильяма Гросса плеснулось восторженное изумление…
Домой она пришла, когда совсем рассвело. Тихонько отворила дверь. Постояла в коридоре. Неспешно разделась. Прислушалась. На цыпочках прошла в комнату. На столе стояла бутылка вина, баночка икры и коробка любимых конфет "Птичье молочко".
Бесшумно подсев к столу, Клара Викториновна машинально извлекла из коробки конфету, сунула в рот, легонько сплющила зубами.
Из растворенной двери спальни доносилось легкое, приглушенное сопенье спящего мужа.
"Что-то он вчера говорил о… Ах, да… Помнит…"
И заплакала.
Злыми, горькими слезами…
Глава одиннадцатая
1
Напрасно надеялись турмаганцы, что выпавший в сентябре снег растает и осень еще хоть чуток погостит у них, порадует золотым разливом, багрянцем и голубизной, одарит рябиной и клюквой, побалует рыбкой и дичью. Напрасно. И хотя снег пал на зеленое, неувядшее, неопавшее, но как лег, так и не стаял больше. А все подсыпал и подсыпал, и уже не дожди и осенние ветры, а бураны сдирали недожившую зеленую листву с дерев. Турмаганцы поминали недобрым словом синоптиков, суливших затяжную теплую осень, пытались объяснить небывало ранний приход зимы, а сами спешно латали дыры, куда уже запустил мороз свою когтистую, беспощадную лапу.
Да, человек только предполагает, а располагает за него кто-то другой.
Кто?
Природа?
Обстоятельства?
Судьба?
Неведомо.
Зато бесспорно одно: эта неподвластная сила влияет на каждого и на всех. И что выкинет эта сила - никто не в состоянии предугадать.