- Мы с ним дальние родственники… По жене.
"Врешь", - мелькнуло в глазах Черкасова.
- Весьма сожалею, но… - он передернул плечами.
- Не ожидал. Я думал, вы поймете…
Рогов встал. Обида сделала его еще более прямым и подтянутым и голос отвердила, отяжелила. По всему чувствовалось: на языке Рогова повисли какие-то очень тяжелые, неотразимо пробойные и в то же время крайне рискованные слова, он и подталкивал и удерживал их, и в то же время понимал, что без этих слов ничего не добьется. "Что у него за пазухой? - гадал секретарь горкома. - Замахнулся, а ударить боится". - "Не понимает иль притворяется? - засматривая в секретарские глаза, соображал Рогов. - Неужели женушка ни гугу? Из-под земли добывал. С доставкой на дом. На выбор - фасон и расцветка. С нее надо было начинать. Подобрала бы ключик. Дурак!.."
Сглотнул теснящиеся на языке взрывчатые, убойные слова, отвел взгляд и смиренно:
- Это моя личная просьба, Владимир Владимирович. И хотя оснований у меня для особого внимания… - выделил интонацией "личная", "оснований" и "особого", - никаких, все-таки прошу…
- Напрасно, - неприязненно и жестко сказал Черкасов и потянулся к телефону.
- Ну что ж… Извините за беспокойство.
В глазах, в голосе, в наклоне головы, в стиснутых кулаках - обида, гнев.
- Ничего, - глядя прямо в глаза Рогову, с вызовом, напористо выговорил Черкасов. - Бывает. До свидания…
"Что он не сказал? Изготовился, но не посмел. Намекал, подчеркивал. Стой-стой. А если… Мать честная!.."
Обмер, простреленный догадкой. Зачастила, застучала в висках потревоженная кровь.
Торопливо запер сейф и ящики стола, накинул пальто, подхватил папку и бегом из кабинета.
2
Он не хотел при детях начинать этот разговор, изо всех сил старался казаться веселым и довольным, но жена сразу почуяла недоброе, настороженно приглядывалась, прислушивалась, несколько раз словно бы мимоходом спросила: "Устал?", "Как на работе?", "Что-нибудь случилось?.." - "Как всегда", "Все в порядке", "С чего ты взяла", - отвечал беспечно. И только когда укладывались спать, он вроде бы мимоходом, буднично и безразлично спросил:
- Ты когда-нибудь обращалась к Рогову с просьбами?..
- С какими просьбами? - и принялась тщательно разминать и взбивать подушки.
Черкасов видел спину и затылок жены, шевелящиеся лопатки, взлетающие локти, и в этой чуть согнутой, будто надломленной спине, и в этих острых, суетно взлетающих локтях было что-то откровенно виноватое, беззащитное и такое трогательное, что у него от сострадания перехватило дух. Можно было не выспрашивать больше, но он все-таки спросил:
- Что-нибудь он доставал тебе? Припомни, пожалуйста.
- Н-нет… Хотя… Понимаешь… Несколько раз перед праздниками он звонил и предлагал продукты… За деньги, конечно. Ну я…
- Понятно. А из барахла?
- М-м… Да собственно… Кроме моей шубы… так… по мелочам. Сапоги вот… Плащ тебе… Норковую шапку под шубу…
- Понятно. - Тяжело подошел к кровати. Сел на нее. Снял очки. И сразу расплылось лицо жены, и он уже не видел ее виноватых глаз и вздрагивающих губ. - Понятно.
- Что случилось, Володя? - подсела рядом, слегка коснулась его руки.
- Ничего не случилось, Люся. Запомни, пожалуйста, ни с какой подобной просьбой к Рогову больше…
- Господи. Да я и не лезла. Сам звонил. Сам предлагал. "Не надо ли, Людмила Сергеевна?", "Не хотите ли, Людмила Сергеевна?" Что же все-таки произошло?
Как можно короче изложив сегодняшний разговор с Роговым, заключил:
- Гляжу, тужится мужик, мнется и корежится, а выговорить не смеет. Бьет пристрельными. Рядом. Рядом. Но цель не трогает. Понял, видно, что не знал я об этом, иль посчитал за крупного хама…
- Прости, Володя, - тихо выговорила Людмила Сергеевна и заплакала.
- Ну вот еще. Этого не хватало. Утри слезы и успокойся, пожалуйста, - вскочил проворно, вытащил из брючного кармана носовой платок, подал жене.
- Ты же знаешь, я никогда, ничем, чтобы как-то…
- Знаю-знаю. Только люди-то разные, Люся. Такие, как Рогов, без выгоды и расчету добродетель не расточают, не благоденствуют… Хватит об этом. Выпей валерьяновочки и спать…
А попробуй-ка засни после всего случившегося. В голове - несусветная путаница мыслей: тут и мудрые, глубокие, рожденные долгими раздумьями, и скороспелые, непутевые, и чужие, подслушанные, вычитанные. Выбери-ка из такого хаоса верные да нужные, растяни в логически неразрывную цепочку, чтоб та привела к единственно возможному, неоспоримому выводу. "Не тяжек долг, расплата тяжела" - кто это сказал? Какая разница? Не будь он первым секретарем городского комитета партии… "Первый секретарь разве не человек? Есть, пить, одеваться - ему не надо? Да и что за проступок совершила жена? Минуя магазин, купила несколько килограммов апельсинов, бутылку доброго вина иль какую-то тряпку? Купила ведь. Не взяла. Чего ж тогда чистоплюйствовать? Себе и ей нервы трепать?.. Да ты что, спятил? Для многих здесь - вся партия в тебе. Конечно, нелепо в простом смертном мужике видеть партию. Но - факт. Какого же… Закинула судьба на гребень - держись! Или уйди, уступи более достойному… Секретари тоже не из гранита вытесаны. И в жилах - кровь. Любят и ненавидят, страдают и радуются, едят и спят, и целуют женщин. Как все. Как все!.. Стой! Остановись! Опомнись!.."
Память вдруг - в который раз! - распахнула перед ним высокую черную дверь в одном из зданий Московского Кремля. И он пошел из комнаты в комнату, не веря собственным глазам. Мыслимо ли? Самый великий человек века, пророк и вождь революции, глава необъятной всесильной России и… жестяная кружка с вмятиной на боку, запаянный алюминиевый чайник, поношенное, потертое покрывало, заштопанное пальто. А рядом - отделанные малахитом, яшмой и мрамором покои, обитые гобеленами спальни, крытая атласом мебель, золотая, серебряная, хрустальная, фарфоровая посуда. "Почему же он не взял? Наверняка предлагали, советовали, от чистого сердца завалили б драгоценной рухлядью. А пшенный суп из воблы, чай с сахарином, рабочий паек?.. Голодный обморок наркомпрода Цюрупы… Нельзя тем аршином современность? Все изменилось?.. Но принципы, устои, критерии - те же. Те же! Революционные. Большевистские. Ленинские…"
Глава восьмая
1
Чем меньше до свадьбы оставалось времени, тем стремительней и неприметней летело оно, и, подхваченный его непрестанно убыстряющимся потоком, все неистовей и неутомимей становился Данила Жох. Отстояв вахту, он срывался и летел в Турмаган. Едва отмывшись от глинистого раствора и наскоро перекусив, опрометью кидался на свидание с Наташей. Глубокой ночью уходил от любимой, а на свету снова летел на буровую, и смеялся, и ерничал с рабочими, и всюду поспевал: подменял бурильщика у тормоза, спешил на сорокаметровую высь к замешкавшемуся верховому, вовремя подмечал неполадки в противовыбросном устройстве, аккуратно вписывал в вахтовый журнал показатели приборов. И опять - в рокочущий вертолет, короткий, сладкий миг свиданья, обратный перелет и восемь, а то и десять часов неугомонного, напряженного, лихого труда. "Поаккуратней, Данила. Запалишься", - остерегал своего помощника Фомин. Парень в ответ только скалился. Порой на него как бы нисходило прозренье, и, опомнясь, он сам дивился своей выносливости и везучести: все получалось, ладилось, спорилось, будто мир поворотился вдруг к нему солнечной стороной да так и остался стоять.
Только теперь, на виду желанной, заветной черты, нутром постиг Данила Жох невыразимую словом, неохватную рассудком живую суть любви. Он давно любил - исступленно и яростно, - страдал и желал, мучился и стремился, отчаивался и ликовал. Не раз силился, но так и не смог разобраться в себе, путался, злился, неистовствовал. Порой он вроде бы остывал настолько, что думал о Наташе спокойно, судил ее и себя беспристрастно, решительно, трезво, отчего мир сразу выцветал, блекнул, становясь однотонным и скучным. Но стоило увидеть, услышать Наташу, как от рассудочной уравновешенности ничего не оставалось, он вспыхивал ярче, жарче прежнего и готов был грудью о стенку, головой в пропасть за ее коротенькое "да". Иногда это "да" он прямо-таки видел на ее спелых губах и, сдерживая дыхание, напрягался весь, готовый подхватить любимую на руки, закружить, зацеловать. Но в самый крайний, останный миг она умолкала, отдалялась, и взбешенный Данила убегал прочь…