- Так что же вы хотите, товарищи? - милостиво укорил всех разом Ивась. - Ни доказательств. Ни свидетелей. На чем же держится возведенное вами чудовищное обвинение? Разве вы…
- Не надо, - Крамор вскинул руки, словно в плен сдавался. - Умоляю вас - ни слова. Извините за беспокойство. Мы от вас одного хотели, чтоб поверили и помогли… Молчите. Пожалуйста. Иначе я сорвусь и наговорю такого… Мне казалось, вы много пережили. Страдали и мучились. От мягкости душевной, от неумения подличать. Тогда в вагончике - помните? У вас были такие глаза… Нет-нет! Это не игра. Я видел. Кто сам страдал, тот сердцем чует чужую беду. Ни актов, ни свидетелей. И верит сердцем… Слышите? В правду. В добро. В справедливость. А вы… Пошли, девочки… Вон! Бегом!..
Хлопнула дверь. Гулко прогудели в пустом коридоре дробные шаги, стукнула входная дверь, и тишина опрокинулась на Ивася. Та самая тишина, какую желал, благословлял и лелеял.
"Отделался… Отцепились… Фух…"
Но тишина отчего-то густела, тяжелела, все чувствительней давя на голову, стискивая грудь. Болезненно запульсировала кровь в затылке, каждый толчок - словно удар крохотного остроносого молоточка. Тук-тук… тук-тук… тук-тук… долбил и долбил невидимый железный клювик. И все в одну точку. И все больней и больней. "Да что же это я?" - возмутился, разгневался Ивась на себя и попытался было стряхнуть болезненное оцепенение, вдохнуть полной грудью. "Встать, распахнуть окно… выдует и боль и… стыд". Он и прежде не раз отступал, но делал это неосознанно, помимо желания, поперек разума. Сегодня сподличал сознательно и обдуманно. И кого предал? Мятущегося по жизни Остапа Крамора и неоперившихся, но уже опаленных бедой девчонок? Вдруг представил на месте Люси свою Вальку. Нежную, хрупкую, красивую дочку. Наивную и доверчивую. Будто паучьи лапы, прикипели к ней похотливые, железные руки Жеребчика. Вырвись-ка! Отбейся!..
Зажмурился Ивась. Содрогнулся.
От омерзения к себе…
Глава третья
1
Север…
Прокляни его, отрекись, беги прочь, в благословенные просторы солнечных степей иль под райскую сень пальмовых рощ, блаженствуй и ликуй - раскованный, освобожденный, неподвластный, - но знай: скоро, очень скоро тебя подсечет, заарканит и начнет душить неуемная тоска по комариной болотной глухомани, по непоседливому неуюту балков и палаток, по короткой, жестковатой, но нелицемерной и крепкой мужской дружбе, по неразведенному спирту и сырой рыбе, по лихорадочно напряженным, беспощадным будням, очень схожим с буднями войны, и еще по многому - большому и вовсе мизерному, что вобрало в себя магическое слово - СЕВЕР.
Высказав все это, министерский друг Румарчука надолго умолк. Вертел в руке порожнюю хрустальную рюмку, смотрел на догорающий камин и молчал.
Молчал и Румарчук, хотя и не согласен был с другом. "Север, Юг… Голубые льды айсбергов. Знойная россыпь барханов… Влюбленность. Привязанность… Сентиментально-книжная чешуя, - вяло думал Румарчук, - все это верная примета преждевременного старения: чувства обмякли, одрябли, до срока изношенные тормоза и ограничители не держат, и… струятся слезы, млеет сердце…" Но не высказал это старому другу, не возразил ему. Зачем? Пусть пофилософствует, покрасуется, полюбуется собой, блеснет глубиной мысли и тонкостью чувств. Не часто выпадает ему такая возможность. В нынешний век да еще в столь высоком кресле не до отвлеченных разглагольствований: на неотложные дела едва-едва сил хватает, а надо еще конъюнктуру учитывать… Румарчук ничего худого не желал своему другу - старому, проверенному, надежному. Не без его помощи повенчали Румарчука на трон нефтяного короля Сибири, и он всегда был в курсе настроений и задумок министерского руководства.
Они сидели вдвоем, в небольшой гостиной отменно отделанного и обставленного охотничьего домика, недавно выстроенного специально для отдохновения и неофициальных встреч. Домик был сделан добротно, из лиственничных бревен. На первом этаже - кроме гостиной с камином, медвежьей шкурой под ногами, чучелом косолапого в углу и огромными лосиными рогами на стене, были еще кухня, оборудованная по последнему слову техники, рядом - кладовые с холодильниками, а в глубине узенького коридорчика - неприметные глазу две смежные комнаты, в которых проживали здешние настоятели, охранители и распорядители - пожилые супруги Сурины, очень опрятная, исполнительная и молчаливая пара. На втором этаже домика - три комнатки-спальни и финская баня с бассейном.
- Устал, - едва отойдя от самолетного трапа, признался друг встретившему его Румарчуку. - Вконец замотался. Хочу отдохнуть у тебя немножко, подразвеяться. Взял командировку…
- И правильно сделал, Демьян Елисеевич, - одобрил Румарчук. - Есть у нас закуток. Специально для таких целей. От города недалеко. Бетонка. Телефон, телевизор… все тридцать четыре удовольствия, и природа под окном. Не прилизанная да припесоченная, а живая, первобытная. Под боком озеро карасевое.
- Тогда давай туда сразу. Потом решим, как и что.
А когда побродили по разбуженному весной лесу, отведали дивной нельмовой строганины и стерляжьей ухи на курином бульоне, полакомились маринованными белыми грибками, моченой брусникой и иными дарами щедрой сибирской природы, гость вдруг заговорил о Севере, на котором проработал молодым не один год и с тех пор влюбился в этот край.
- Бывало, плывешь по реке, - размягченно говорил Демьян Елисеевич. - День плывешь. И ночь плывешь. И снова день. И опять ночь. И еще не раз обежит землю солнышко. А ты все плывешь. Речушка вольется в речку, та обернется притоком настоящей реки. Удивляться устанешь. Наслушаешься, насмотришься до звону в голове, а Северу нет конца. Вот это простор! Могутность!.. Отойду тут чуток, огляжусь и махну в твой знаменитый Турмаган. К этому бунтарю, как его, Ба… Бакунину, что ли…
- Бакутину, - поправил Румарчук. - Теперь он не тот. Отбунтовал свое, попритих…
- Жаль, - искренне посочувствовал Демьян Елисеевич. - Такие бакутины нужны обществу, как закваска тесту. Без них, брат, тоска - не жизнь. Зря улыбаешься. Знаю, что думаешь. Вот, мол, и возьми себе эту закваску. Верно ведь? - Вздохнул, чуть приметно насупился. - Без бакутиных вокруг и в нас - тишина и покой. В этом покое - корни многих бед. Какая уж тут гражданская активность? Какое движение политической мысли? Поиски путей к турмаганской нефти?.. Перечитал я перед поездкой к тебе последнюю записку Бакутина… Отменная граната! Колоссальной взрывной силы. Если выдернуть чеку, вся турмаганская стратегия - на воздух!..
- Ну так выдерни, - с обидой и вызовом посоветовал Румарчук, разливая по стопкам напитки. Себе - коньяк, гостю - водку.
- Не выдерну, - горько признался гость, нервно поглаживая пухлой рукой выхоленные, чуть подрозовленные щеки.
- Чего ж так? - Румарчук подвинул наполненную рюмку.
- Подзаелись многие. Огрузнели, - с легким раскаянием и чуть приметным самолюбованием сказал Демьян Елисеевич и вздохнул - протяжно и скорбно. - Я вот двадцать лет в министерстве. Друзья-приятели в самых верхах. Информации предостаточно. Опыт есть. Хозяйство нефтяное знаю… - чиркнул растопыренной пятерней по горлу. - А вот почему мы порой так безалаберны? - не объясню даже себе.
- Так уж и не объяснишь? - подковырнул Румарчук, отхлебнув махонький глоток коньяку.
- Нет, - с неожиданной жесткостью и негнучестью выговорил гость. - Нет! - повторил еще тверже и тяжелей. - Себе, брат, не соврешь. Не улыбайся. Не кликушествую. Оглянись. Знаешь ведь, какая часть выращенной картошки доходит до потребителя? А наши рыбные беды… А?
- Выпей, Демьян Елисеевич.
Тот с отсутствующим видом опрокинул рюмку в рот, подцепил кусочек осетрового балыка, медленно безвкусно зажевал.
- Теперь вот попутный газ, - снова заговорил прежним тоном, словно и не было никакой паузы. - Через восемь - десять лет в одном Турмагане будет сгорать в факелах…
- М-да, - поддержал друга Румарчук, - даже по себестоимости…
- По себестоимости! - воскликнул Демьян Елисеевич. - А если по стоимости продукта, который можно из него произвести, так эту цифру придется увеличить в пятнадцать - двадцать раз. Вот как! Нет. Бакутины нам нужны как свежий воздух.
- Вот и взял бы его к себе в министерство, - заулыбался лукаво Румарчук. - Был бы у вас под боком собственный бунтарь. Ха-ха!.. Веселая жизнь!..
Не принял шутливого тона Демьян Елисеевич, не улыбнулся ответно и веселости в голос не подпустил, ответил суховато, с приметной укоризной:
- Министерство, брат, не ком пластелина, что захотел, то и слепил. Вот если б министром Бакутина назначить…
- Ну хватил! - изумился Румарчук. - До министра ему еще далеко. Так ведь? Вот и давай подождем, пока он вызреет.
- Такое долгое жданье до добра не доведет…
- Потому мы и отстаем…
- Зачем так мрачно? - в голосе Румарчука наигранная приподнятость. - Бесхозяйственность, авостничество, тяпляпство - от Бакутина не зависят. Тут уж… - передернул плечами, покривил лицо, дескать, хочешь не хочешь, а ничего не попишешь. - Такова субъективная сторона дела…
- Неужто есть и объективная? - живо заинтересовался Демьян Елисеевич и даже перестал жевать, нацелясь взглядом на собеседника.
- Конечно же! - с готовностью откликнулся Румарчук. Он сбросил наигранность, заговорил убежденно, горячо: - Даже машина не может бесконечно на предельном напряжении. Подумай! За что ратуешь? Все, что мы сделали и делаем, все это в конце концов ради того, чтоб человек, человек жил лучше и дольше…
- Вот-вот, - язвительно подхватил Демьян Елисеевич. - Тут-то и зарыта собака. Все хотят подольше да получше. А что для этого надо? Не перенапрягаться. Не волноваться. Пусть горит! Пусть гниет!..