Полтора года насиловала она, гнула и ломала себя, укрощая самолюбие, смиряя гордость ради того, чтоб удержать Гурия. Не удержала. Как легко и просто сложился в сознании этот убийственный вывод. Пораженная Ася заторопилась с возражениями. "Постой-постой… Зачем так? Тряхнуло, полихорадило… С кем не бывает? Под любым семейным пологом… Только загляни. Муж не выпивоха, так бабник либо как пустая консервная банка - холодная и зазубренная. Строгает жизнь, как сухое бревно, тоньшит, к концу близит, а радости, тепла - никакого. Любого тронь - ушиблен. Не мят, так бит…" Вспомнила, каким предстал перед ней Гурий после драки с мужем той… Страшный. Жалкий. Любимый. "Что случилось?" - "Успокойся. Все по графику. Либо сперва платим - потом берем, либо берем - потом платим… Садись и слушай…" - "Не надо. Ради бога - не надо!.." - "Как хочешь. Потом только…" - "И потом - не надо…" Эта драка стала легендой, нашлись даже очевидцы, да и Сабитов на прощанье ничего не утаил. Вот когда она узнала, что такое стыд: избегала знакомых, сторонилась людных мест, вздрагивала на каждый телефонный звонок. И жалела, жалела Гурия, которому нельзя было укрыться. Потом его наказал горком. Она неделю не выходила из дому, боялась глаз поднять, разговориться, вслушаться. А Гурий рассказывал Тимуру о промысле, возил на буровые, смеялся и даже пел, играя роль беспечного, веселого, преуспевающего мужчины. Она казнила себя за слабость, предательское искушение: сына в охапку и к "одуванчикам" - насовсем. "Насовсем-то" и пугало, и сдерживало. Та, бесстыжая и липучая, таилась поблизости, и стоило отшатнуться от Гурия, как… Он сам рассказал о Нурие. Короткими, жесткими, жгучими фразами, но ни словом, ни намеком не очернил, не унизил Нурию и сам не покаялся. Было - и все. Если бы он просил, изворачивался, она бы, наверное, возненавидела, а тут пожалела. С болезненно-горьким самоотречением. "Ой, Гурий!" - заплакала, кинулась на шею, распахнулась, разомкнулась, расслабилась. И за то всепрощение Судьба заплатила ей сполна. Любимый, желанный, единственный опять был ее, опять с ней…
Летом всей семьей они блаженствовали на Черном море, на обратном пути заехали в Омск, навестили "одуванчиков". Гурий посвежел, отчего седина казалась особенно притягательной и броской. Мать пытливо следила за ним, ловила каждое слово, караулила каждый жест, а потом призналась Асе: "Хорош мужик. Вожжи не послабляй. Второго ребенка вам надо". Ася не поперечила матери и в ту же ночь осчастливила, растопила Гурия. "Знаешь, чего мне хочется?.. Дочку родить…"
Минувшее притупилось, не цеплялось, не царапалось: отболело и отвалилось. Она устроилась преподавателем в среднюю школу, легко покорила коллег и учеников блистательным знанием иностранного языка… Круг замкнулся. Снова она управляла Судьбой. Повелевала и владычествовала, обожаемая своими мужчинами: большим и малым. Без прежней тоски и скрытого болезненного смысла напевала она любимую песню Гурия:
Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопою,
К речке не идут:
Больно берег крут.
Ни ложбиночки пологой,
Ни тропиночки убогой.
Как же коням быть?
Кони хочут пить…
"Пусть прыгают, - думала она, - с кручи, ломают голову другие. Недоумки. Торопыги. Юродивые. Надо самому торить тропу. Загодя. Предвидя…" Нет, она не отказалась от мысли вытащить Гурия из Турмагана, только утончила, растянула эту мысль, и та отодвинулась. Она еще не знала, где и как проторит себе тропку с турмаганской кручи, по которой и уведет отсюда Гурия, но не сомневалась, что проторит. И вдруг…
Он пришел домой позже обычного, взъерошенный, встревоженный, и все поглядывал настороженно по сторонам, прислушивался, будто ждал кого-то. "Что с тобой?" - "Ничего особенного. Устал. Голова болит". - "Неприятности?" - "Товарный парк задавил". - "Господи. Наплюй на этот парк. Провалишь план, и эти идиоты зачешутся". Он посмотрел на нее удивленно и, как показалось, обрадованно. "Дело не только в плане. Перегрузка парка в любой миг… Ахнет и… Первым под суд меня". - "Уезжать отсюда надо". - "Наверное… Пожалуй… Где-то анальгинчик был. Дай таблеточку". - "Может, чаю?" - "Сейчас с Румарчуком сцепились…" - "Приехал?" - "Теперь приедет. Сказал, что не стану наращивать нефтедобычу, если немедленно не начнут расширять и модернизировать парк… Башка по швам. Лягу, пожалуй. Может, усну…" Лег и не уснул, но притворился спящим, не отозвался на оклик. Ночью ворочался, вздыхал, поднялся чуть свет… "Нет. Не товарный парк причина и не стычка с начальником главка, - решила Ася. - Не иначе опять мелькнула тень окаянной башкирки".
Румарчук не появился. В товарном парке все осталось по-прежнему. Гурий был мрачен и зол. Тут появилась его статья в "Правде". "Вот почему… А я… дура ревнивая…" И открылась ему, растормошила, развеяла, и опять дохнуло праздником, снова счастье встало на пороге… Ох, как неистовствовала она, не найдя Гурия в списке награжденных нефтяников. И как же хорош, как красив и великолепен был он, ответив: "Чепуха, Ася. Не ради славы мы тут. Живы будем - добудем. И награды, и почести…" Он не пижонил, не рисовался, таков и был: сильный, гордый, неукротимый. Она любила его, гордилась им, хотела быть и любимой и нужной. Румарчук уступил с факелами, всенародно и громко признал правоту Гурия, а тот вдруг опять качнулся, и снова Асе померещилась та тень. И снова Ася кинулась на шею любимому, снова покаялась, но… Дважды в одну реку и впрямь не войти, оттого-то повторенная трагедия становится фарсом… Он улыбнулся, приласкал, но не отогнал тень Нурии, и та потащилась следом, настораживая, пугая, зля. Гурий вдруг раздвоился. Вцепясь в обе половинки, она не давала им расползтись, лихорадочно зализывала, заглаживала трещину. Но Гурий распадался, как ствол, в который вгоняли клин. Страшился, не хотел, сопротивлялся, спасался неистовой работой, лез на рожон, но…
- Где же он? - спросила Ася белесую, жаркую пустоту и замерла, ожидая ответа.
Пустота безмолвствовала.
- Странно, - продолжала Ася. - Ничего не сказал. Никаких совещаний. Мог позвонить…
И снова никакого ответа.
- Может, стряслось что. Сцепился с кем-нибудь на улице, ввязался в скандал…
И эта догадка безответно повисла в воздухе.
- Что же это? - растерянно спросила она.
Двенадцать раз пробили настенные часы.
Ася позвонила по телефону диспетчеру НПУ.
- Н-не знаю, - отозвался тот сонным голосом. - Он позвонил часа в четыре из машины, сказал: "Не теряйте, к ночи ворочусь", и все…
"Мог домой позвонить…" - полоснула обида по самому больному.
Она позвонила в гараж.
- Машина Бакутина не вернулась?
- Она с вечера тут.
- С вечера… с вечера… Тогда… - бормотала Ася, не выпуская умолкшей телефонной трубки, и набрала номер квартирного телефона бакутинского шофера.
- Виктор, извини, пожалуйста! Где Гурий Константинович?
В трубке послышалось редкое дыхание.
- Ты меня слышишь?
- Угу.
- Где он?
Трубка засопела громче, потом покашляла и, наконец, вымолвила:
- В Сарье. Срочно вызвали. Говорил, к ночи вернется.
- В Сарье? - зачем-то переспросила она и осторожно опустила трубку на рычаг.
В Сарье Ася не была, не знала, что это - старейший город Приобья, которому от роду без малого четыреста годов. Сарья была единственным в Приобье мало-мальски обустроенным, кое-как связанным с внешним миром городом, потому-то там родилась первая геологоразведочная экспедиция Западной Сибири, началась промышленная добыча сибирской нефти, поднялись первые многоэтажные дома, встали первые заводы, построили лучший на Оби речной порт и современный аэродром. И хоть по запасам разведанной нефти Турмаган вдесятеро обогнал Сарью и по добыче давно ее обошел, став признанной нефтяной столицей Сибири, все равно Сарья сохранила за собой осевое положение и возникающие вокруг экспедиции, промыслы, поселки и города тяготели к ней, как к центру. В Сарью со всех концов струились зимники, летели самолеты, плыли пароходы. Там проводились бесчисленные конференции, собрания, совещания, активы геологов, нефтяников, строителей Среднего Приобья. Летом Турмаган с Сарьей связывала Обь-матушка, зимой - неказистый, но безотказный зимник, а для тех, кто спешил, были рейсовые и внерейсовые самолеты и вертолеты, для которых триста километров - не расстояние.
Ничего этого Ася не знала и не желала знать. Ее занимал сейчас единственный вопрос: что сорвало и кинуло Гурия в Сарью? Совещания ВДРУГ не созываются, министры, начальники главков и секретари обкома ВДРУГ не появляются. ЧП? Там есть кому волноваться и переживать за ЧП…
Тут ее прямо-таки прострелила ослепительная и неотразимая догадка: "Нурия!" Потемнело в глазах. Черная, жесткая, могучая рука перехватила горло, и Ася с усилием выдохнула. "Проклятая башкирка. Подобралась-таки. Подстерегла. Выждала. Кинулась… Ох!.." И все: боль, яд, зло, - все, что долго и непрестанно копилось в глуби ущемленной, раненой души, разом плеснулось в кровь, отравив ее, взвинтило нервы, вздыбило воображение. "Негодяйка! Все время таилась рядом, кралась следом. Заманила. Зазвала. Отняла…"
Ася сорвала трубку с телефонного аппарата прямой ведомственной связи. Хриплым от напряжения голосом приказала связистке:
- Сарью. Дежурного НПУ.
Еще не придумала, что скажет этому дежурному, как в трубке послышалось:
- Сарьинское НПУ слушает. Диспетчер Волохов.
- Кгм… Хм… Вас беспокоит из Турмагана Бакутина. Скажите, он выехал в Турмаган?
- Кто?
- Бакутин. Начальник Турмаганского НПУ. Он был у вас, должен воротиться сегодня и…
- Кто спрашивает?
- Жена.
- А-а… - голос обмяк. - Я заступил на дежурство в восемь. Сами понимаете. Никого. Разыскивать поздно. Наверняка на аэродроме загорает. У нас гроза…
- Спасибо…
Так рванула оконную раму, что треснуло стекло. Высунулась в парную, застойную духоту июльской ночи. Небо над головой - светлое, в блеклых угасающих звездах. А на горизонте темнота, которую вдруг рассекла ломкая молния, долетел отдаленный глухой гул. Ей вдруг представилась крохотная крылатая машина, продирающаяся сквозь грохочущую пылающую черноту. Машину трясет, треплет, запрокидывает, опоясывает смертельными огненными витками - вот-вот перекувыркнет колесами вверх, кинет носом в невидимую землю иль расколет, развалит на куски и те провалятся в черноту кровавым жарким факелом. Сцепив зубы, Ася бормотала упоенно и мстительно:
- Вместе с ним…
- Вместе с ним…
- Вместе с ним…
Ядовитая улыбка изогнула побелевшие губы.
А чернота наплывала и наплывала на город. Скапливаясь, густела, тяжелела, подминая, спрессовывая пропитанный болотными испарениями липкий белый воздух, и тот становился удушливым.
Надвигалась гроза.
Сокрушительная.
Беспощадная.
Бесноватая и свирепая июльская гроза…