Рэм не ответил. Все это было так переплетено, так одно из другого возникало, чтобы тут же раствориться друг в друге, все это полыхало вокруг него бесовским хороводом, дурманило и дурачило, и не было, казалось, на чердаке точки, оси, где встань - и остановится эта безумная свистопляска. И еще менее был он уверен, что ему это нравится.
- Ну?! - настаивал Нечаев. - Ты на каком факультете?
- Раньше был на философском, теперь на филологическом.
- Философском?! - не то поразился, не то вознегодовал Нечаев, найдя наконец простейшую разгадку немоты Рэма, его слепоты к искусству. - Так бы сразу и сказал, я бы на тебя не стал терять времени, да еще водку с тобой придется пить, не пропадать же добру! Гегель хренов! - И даже сплюнул на пол от отвращения. - Для вашего брата с засохшими, как коровьи лепешки, мозгами все очень просто - формализм, и все тут! Наперед все по полочкам разложили, как в детской считалочке: "да" и "нет" не говорите, черное и белое не выбирайте… Да! - крикнул монументалист с такой злобой и ненавистью, что Рэму показалось, что он полезет на него с кулаками. - Да! Формализм в чистом виде! В чистом, понимаешь, в девственном! Не как у какого-нибудь там Пикассо или Сикейроса с Ривейрой! Или даже Леонардо - у них у всех идея, видите ли, впереди лошади впряжена, религия какая-нибудь или, хуже некуда, политика. А у меня безыдейный, чистый, как слеза ребенка на Пасху, абсолютно вольный, бескорыстный формализм. Фор-ма-лизм, да! И я плюю и на вас, и на тебя, и на Пикассо с мексиканскими этими прохиндеями идейными! - Но тут же уточнил полным собственного достоинства голосом, как равный о равном: - Для Леонардо, правда, делаю исключение. - И вдруг сменил тон почти на искательный: - Не нравится?..
- Не знаю… - выдавил из себя Рэм. - Просто как обухом по голове…
Нечаев разом просветлел, счастливо, совсем по-детски заулыбался:
- Что и требовалось доказать! Именно что обухом! По башке, по печени, по поджелудочной железе! Котелок у тебя, похоже, с серым веществом, а не с пшенной кашей стылой, не расхлебаешь! Ты лучше всякого кретина-искусствознатца сказал - обухом, обухом!
И вдруг заторопился:
- Ты, пока я закусью займусь, чтобы малость передохнуть от того, что тебе, видать, не по зубам еще, полистай-ка вон рисуночки с натуры. Кондовый, пропади он пропадом, реализм, тут и понимать нечего. - И вывалил перед Рэмом на стол пухлую папку с рисунками пером и углем. - Ты из чего пить-то будешь, Гегель-Фейербах? Из граненых, как истинно русский человек? А то у меня, представь, один лафитничек где-то завалялся. - И скрылся за дощатой перегородкой, где помещалась, по-видимому, кухонька.
В видавшей виды картонной папке на завязочках Рэм обнаружил с полсотни, а то и больше набросков, решительно ничего общего не имевших с тем, что висело вдоль стен мастерской: четкий, нежный рисунок, сделанный мягкой и чуткой рукой, и даже какое-то почти сентиментальное умиление перед моделью. А модель на всех рисунках была одна - тоненькая и хрупкая, даже не хрупкая, а словно бы вставшая только что после долгой и изнурительной болезни девушка, с острыми коленками, с по-детски недоразвитой грудью, ребра просвечивали сквозь тонкую, прозрачную кожу, стройные, худые ноги с аккуратными узкими ступнями. Рэм не мог решить, хороша ли собою модель и сколько ей лет - судя по легкости тела, и семнадцати нет, то ли все сорок: взгляд больших, над круто выступающими скулами, глаз глубок и многоопытен, и опыт этот, по всему видать, отнюдь не безоблачен.
Рэм перебирал лист за листом рисунки из папки, и с каждого на него пристально смотрело, словно ожидая от него ответа - какого? на что? - одно и то же лицо, и хрупкостью, незащищенностью своей вызывало жалость и нежность одно и то же тело.
Тут-то она и вошла в дверь чердака, он ее сразу узнал. Скорее даже, прежде чем узнать, догадался. Не здороваясь, она сняла с себя слишком длинный, явно с чужого плеча, пыльник, оставшись в коротком, открывающем ноги выше колен и туго обтягивающем тело бумазейном платье, и сквозь платье Рэм невольно угадывал ее худое, легкое, словно бесплотное тело. И оторвать от нее - как только что от рисунков - глаз не мог.
Так же молча она зашла за перегородку и через несколько минут вернулась уже не в платье, а в старой мужской, по-видимому, нечаевской, не первой свежести, рубахе, еще короче платья, в вырезе с оторванными пуговицами, когда она нагибалась, виден был верх ее плоской, детской груди, и Рэму ничего не оставалось, как смущенно отвернуться.
- Давай уж я, - отстранила она локтем Нечаева от стола, на котором он нарезал толстыми ломтями колбасу, и только тогда, полуобернувшись к Рэму, поздоровалась: - Здрасьте. Я - Оля. А вы?
- Царь вечного города Рима по кличке Рэм, - представил его Нечаев, - да сверх того еще и, представь себе, философ.
На этом ее интерес к гостю исчерпался, она занялась молча и сосредоточенно готовкой, снуя босиком - и он не мог оторвать глаз от ее ступней с ненакрашенными розовыми ногтями и еще больше смущался - из мастерской на кухню, откуда слышался сытный, сладковатый запах разваривающейся картошки.
Дело шло к полудню, и железная крыша чердака раскалилась так, что духота в нем становилась все невыносимей.
- Ты бы хоть окна открыл, - не вынес жары Рэм, но Нечаев решительно воспротивился:
- Нельзя, от сквозняков краска осыпается, да я и сам - как сквозняк, тут же воспаление легких. Под Ленинградом их на хрен застудил. Ты лучше гимнастерку сними, не стесняйся.
Сам Нечаев был давно уже в одной застиранной тельняшке, прилипшей темным пятном к его тяжелой, сутулой спине.
- Готово, - позвала их к столу Ольга, - садитесь. - Со знакомством, - подняла она граненый стакан с водкой, когда они расселись на шаткие, в пятнах краски табуретки, голос у нее был не по тщедушному ее телу глубок и чувственно хрипловат, и хрипотца эта смущала Рэма не меньше, чем ее голые ноги и выглядывающие в прорезь рубахи груди.
Теплая желтоватая водка обожгла гортань, разом бросилась в голову, и Рэм решил про себя, что глядеть на сидевшую напротив него в распахнутой на груди чужой рубахе Ольгу и любить при этом Ирину - все равно, что изменять ей. И он старался не смотреть в сторону Ольги. И вообще, казалось ему, все, что происходило с ним на этом чердаке - нестерпимая духота, дешевая водка, голый уже по пояс и потому еще более неприятный ему Нечаев, девица эта с глядящими смело и дерзко-внимательно на него глазами и пьющая водку наравне с мужчинами, - все это происходит в совершенно ином мире, чем мир Ирины, и эти два мира никак не состыковывались, не мирились в его сознании.
Ловя на себе невольные, исподтишка, взгляды Рэма, Ольга не отводила свои неулыбчивые глаза, а Нечаев, истолковав его взгляды как вопрос: "Кто она", объяснил нарочито грубо:
- Она - моя девка.
- Ты хотел, Мишель, сказать - муза, - спокойно, без обиды, поправила она его.
"Мишель", - подумал Рэм, - наверняка усмешливый намек на его воображаемое сходство с Лермонтовым.
- В смысле - она моя модель, а заодно и любовница, - счел тот необходимым пояснить.
- Любовница - не обязательно предполагает любовь, - все так же спокойно прокомментировала она. - Мы просто выше этого. Я хочу сказать, гениям не до какой-то там, понимаешь ли, любви, они…
Нечаев не дал ей договорить, стукнул по столу кулаком с въевшейся навечно под ногти краской:
- Молчать! От горшка два вершка, а туда же, о любви рассуждать! Писюха, да еще и с подмосковной пропиской, лимита, а уже на любовь, видите ли, потянуло! Ты счастлива должна быть, что я тебя вообще к себе подпускаю!
Она не обернулась к нему, а сказала Рэму и впервые за все время улыбнулась, и он поверил, что ей всего-то семнадцать - только очень юные могут так открыто и безбоязненно, так незащищенно улыбаться:
- А я и счастливая, чего там.
- Писюха, - настоял Нечаев, но на этот раз с некоторой нежностью, вытирая тыльной стороной ладони губы и лоб в желтых бусинках пота, - а умна, как крыса, а уж в постели…
- Заткнись! - в свою очередь ударила по фанерной столешнице маленьким плотным кулачком она, отчего на ее запястье проступили сквозь тонкую кожу голубые жилочки. - А то он еще подумает, что ты и вправду меня любишь. - Вновь повернулась к Рэму: - Он бы, может быть, и любил меня, да вот беда, вся его любовь уходит на это. - Обвела глазами мастерскую с развешанными по стенам рисунками. - Кабы не это, я бы тоже, чем черт не шутит, могла бы его полюбить. Но - или одно, или другое. - Подумала, добавила неопределенно, покосившись на Нечаева: - А может, как раз наоборот…
Они долго, забыв о времени, сидели и пили, обливаясь потом в чердачной духоте; серо-голубой, на розовой подпушке, вечер втихомолку пробирался в мастерскую сквозь слуховые окна, Ольга сновала между столом и кухней, сбегала раз и другой вниз купить еще хлеба, колбасы и водки, Рэм окончательно осоловел, но вовсе не от одной водки, а оттого, что все это - сам Нечаев, Ольга, все более и более влекущая его к себе, чердак с этими, куда ни глянь, непонятными, невнятными бумажными витражами - застало его врасплох, ошеломило, и он все больше помалкивал.
Говорил же без передыха один Нечаев, громко, сбивчиво, требуя не просто того, чтобы его слушали не перебивая, но и беспрекословно с ним соглашались. И то, что и как он говорил, тоже было для Рэма впервой и ошарашивало: