Он двинулся по коридору к двустворчатым застекленным дверям, а затем вниз по лестнице. Его кабинет находился на втором этаже. По дороге пришла мысль - почему школьные правила отпечатаны на машинке на отдельных листах, а не типографским способом на большом листе, как в других школах? Глядя в школьные правила, он успел прочитать один пункт, который ему не показался странным только потому, что он прочитал машинально.
"12. Каждый учащийся обязан быть почтительным с директором школы и учителями. При встрече на улице с учителями и директором школы приветствовать их вежливым поклоном, при этом мальчикам снимать головные уборы".
"Быть почтительным с директором и учителями - это хорошо, - думал Андрей Николаевич. - Но зачем же снимать шапку на улице? А если мороз? Снег? Дождь?" Он засомневался - правильно ли прочитал?.. Выбрав свободную минуту (уроков у него больше не было сегодня, были кое-какие хозяйственные дела), он снова поднялся на третий этаж, прочитал двенадцатый пункт внимательно. Затем прочитал от начала до конца пункт за пунктом. Действительно, учащимся предлагалось снимать головной убор при встрече с учителями и директором. И приветствовать… поклоном…
Двадцатый пункт, последний, тоже удивил директора.
"20. За нарушение правил учащийся подлежит наказанию вплоть до исключения".
Правила были какие-то не те. Он хорошо помнил: на совещании директоров школ говорили, что у современной школы отнят важный рычаг воспитательной работы - исключение из школы злостных нарушителей дисциплины. "Значит, не отнят?"
Андрей Николаевич медленно прошелся по коридору, посмотрел внимательно всю наглядную агитацию - фотомонтаж о походе по местам боевой славы, стенгазету "Космос", плакат о гриппе, заглянул в учительскую. Нина Алексеевна что-то писала и курила, стряхивая пепел в коробочку из-под кнопок.
- Нина Алексеевна, а почему у нас школьные правила на листочках? Разве трудно добыть типовые?
- На листочках?
- Идите посмотрите…
Завуч нехотя, хмурясь, вышла в коридор, увидела листочки под стеклом, наморщила лоб.
- Да, действительно.
- Так почему у нас висят не типовые правила?
- Максим Михайлович, ваш предшественник, сам занимался этим. Извините, ничего не могу сказать.
- Ну, ладно, я тоже сам займусь. Я человек новый, хочу разобраться. Выходит, мы имеем право исключать?
- Исключать?.. Кого?.. Учеников?..
- Да?
- Нет.
- Здесь написано.
Он показал ей. Нина Алексеевна наклонилась, прочитала, сказала с удивлением:
- Это старые правила.
- Почему же они висят… у нас?
- Не знаю.
Андрей Николаевич вернулся в кабинет, перетряхнул еще раз доставшееся ему в наследство от старого директора имущество, нашел "Справочник работника народного образования", нашел в этом справочнике "Приказ министра просвещения СССР от 9 февраля-1972 года о типовых правилах для учащихся". Пункта, который требовал снимать шапку и кланяться, в новых правилах не было Не было и последнего пункта, грозящего исключением. Не было и слов, что "…каждый учащийся обязан беспрекословно подчиняться распоряжениям директора школы и учителей". Беспрекословное подчинение заменялось в новых правилах уважительным обращением к личности учащегося: "Самоотверженно выполняй все задания учителя". "Овладевай основами наук и навыками самообразования", "Развивай свои способности в разнообразных видах творчества". На том месте, где раньше требовалось снимать шапку, стояло будничное: "7. Здоровайся с учителями, другими работниками школы, знакомыми и товарищами". И очень сильный упор делался на участие школьников в самоуправлении: "Добросовестно выполняй решения органов ученического самоуправления", "Активно участвуй в деятельности ученического самоуправления"…
Последние две фразы были жирно подчеркнуты красным карандашом. Здесь же в справочнике были напечатаны для справки и старые правила за 1943, 1960 годы. Некоторые пункты в них были отмечены птичками. По этим птичкам не трудно было проследить работу мысли старого директора. Он не верил в школьное самоуправление, подчеркивал и зачеркивал его красным карандашом. Он собирал пункты старых и новых правил, с которыми был согласен. В результате и родились вроде бы и не придуманные, государственные, а на самом деле местные правила, в начале которых по-прежнему оставалось "беспрекословное подчинение", а в конце "…подлежит наказанию вплоть до исключения". Вон сколько они висели с 1972 года, и никто не обнаружил подмены?
Андрей Николаевич только теперь по-настоящему осознал, что перестройка школы не простое дело, что есть даже тайное сопротивление. Вот о чем с ним говорили в райкоме. Вот зачем позвали в школу. Он увлекся уроками, ушел с головой в запущенные хозяйственные дела. Но менять надо было не только программы и мебель. Менять надо было и правила, которые не только вывешены на стене, но, очевидно, и движут всей жизнью школы. Его предупреждали, чтобы он не торопился провожать на пенсию старых учителей. И он отнесся к этому с полным пониманием. Глупо было бы не ценить опыт и знания своих предшественников. Но кое-какие мысли, мешающие новым отношениям, следовало бы отправить на пенсию. А он этого не почувствовал и уже совершил ошибку. Министерство просвещения заменило пятибалльную оценку поведения учащихся трехбалльной. И уже при нем, в его школе, было составлено письмо-протест, которое он тоже подписал. Нина Алексеевна объяснила ему, что трехбалльная система снижает поведение учащихся до тройки, до посредственного, поскольку осталось всего три оценки: примерное, удовлетворительное и неудовлетворительное. У всех примерное поведение быть не может, неудовлетворительное - тоже. Значит, удовлетворительное, троечка. А раньше была четверка. "Нет, нет, надо протестовать". Андрей Николаевич, конечно, понимал, что речь идет о формальном показателе. Он подписал протест. Теперь жалел об этом. За письмом угадывалась тень человека, который для своей школы составил свои правила, который был против школьного самоуправления, а значит, и самодисциплины. Борьба шла за формальную четверку против формальной тройки.
У Анны Федоровны в этот день были еще два урока - в параллельных 9 "А" и 9 "Б". Она провела их собранно, поразив ребят в 9 "Б" вступительным словом о Великой Русской Литературе. Она говорила минут двадцать сначала с ноткой равнодушия, какой-то безнадежности, как бы для себя, а не для класса. А потом крикнула, обернувшись на шум, с болью:
- Ну, что же вы не слышите никого - ни Чехова, ни Толстого? Вы же наследники Великой Литературы. Вы всегда найдете в ней опору для своих сомнений и страданий… Если, конечно, будете способны сомневаться и страдать.
Надо было им сказать еще что-то. Она видела: не доходят ее слова. Только удивление в глазах: "Чего расстрадалась?" Но уже подступала головная боль, и бессмысленными казались сквозь эту боль слова: "Великая Русская Литература! Великая Русская Литература!" Общие слова - великая или какая, если не прочитаны книги, если прочитан только учебник для того, чтобы, заикаясь и спотыкаясь, разобрать у доски образы. И получаются из образов образины. Как же объяснить? И можно ли объяснить? Лев Толстой сказал, что искусство - есть способность одного человека заражать своими чувствами другого. Что же тут объяснять? Она помнила неточно слова Толстого, но последнюю фразу помнила дословно. "Что же тут объяснять?" А она стоит и объясняет: великая, великая. "Великая дура!"
Возвращаясь после урока в учительскую, Анна Федоровна обратила внимание на высветленный квадрат на стене в том месте, где висели школьные правила. Занятая собой, она только на мгновенье обнаружила выцветшую пустоту, но не соотнесла ее со своей жизнью, с Максимом Михайловичем, который принимал ее на работу.
Снег летел в лицо мокрый, густой, подкрашенный красным светом светофора. Перекресток находился в двухстах метрах от школы. Но огни его были видны сразу, едва Анна Федоровна выходила из ворот. Красный свет горел постоянно, потому что видны были огни светофора и пересекающей улицы. Загорался желтый, зеленый, а красный горел всегда - негде глазам отдохнуть. Подходя к перекрестку, Анна Федоровна загораживалась от снега и красного светофора варежкой. Головная боль была совершенно невыносимой, и сквозь эту боль невыносимы были мысли, что она плохая учительница, которая не знает, как преподавать литературу, чтобы от этого была польза. Разве она не потеряла здоровье, разбиваясь перед ними в лепешку? Разве считалась со временем, особенно когда была помоложе? На экскурсию так на экскурсию. Сидеть летом в кабинете, консультировать тех, у кого переэкзаменовка, - пожалуйста. В колхоз ездила и за себя, и за других. Старалась, воспитывала молодое поколение, способное чувствовать прекрасное - Великую Русскую Литературу. А воспитала сорную траву, васильки. Алена Давыдова - это василек! Куманин - пырей, бузина, волчья ягода, а эта - василек. Голубеет, в вазу поставить хочется. А залюбуешься таким васильком и останешься без хлеба, без сочувствия в старости. "Ох, васильки, васильки, сколько вас выросло в поле? В школе?"
Подойди к дому, Анна Федоровна совершенно точно знала, что ее столкновение с классом - это столкновение с отдельными эгоистами, умненькими, в лучшем случае - вежливыми, которые в отличие от нее, прошедшей в детстве через войну и голод, не всегда чувствуют чужую боль.
В подъезде жалась к батарее тощая кошка. Анна Федоровна видела ее здесь и раньше. Но сейчас она подумала с обидой за все живое: "Такие не подберут, не приютят животное". Она присела у батареи, погладила кошку. "Такие мучают животных, отрезают у голубей лапки и выпускают в небо, чтобы летали, пока не умрут". Об этом случае недавно писали в газете.