Молодой панич, в отличие от своего сурового и молчаливого отца, явно тяготился однообразием долгой дороги и успел рассказать Ганне и о себе самом, и о родовом поместье Перчшинских под Могилёвом.
- Наш род Перчшинских - один из самых древних шляхетских родов. Мы самому Сигизмунду Ягайле приходились родственниками. Во мне течёт королевская кровь! - пояснял Ганне заносчивый панич. - Гордись, хлопка, что ты к такому шляхетству едешь. На таких, как наш род, вся Речь Посполитая стояла!
"И вправду люди говорят, что нет на свете никого заносчивей и гонорливее ляхов, особенно шляхетского рода. Отец–то его молчит - наверное, не считает нужным со мной разговаривать", - думала Ганна, слушая похвальбу юного шляхтича.
Не доезжая до Могилёва, свернули в сторону. Где–то через час путники, наконец, въехали в имение, поразившее Г анну ещё больше, чем экипаж. Огромный, белокаменный трёхэтажный особняк, казалось, совершенно подавлял собой все окружающие постройки и в самом деле мог соперничать с самыми лучшими поместьями. Тут же появилось множество дворни. Замелькали факела. Одни распрягали лошадей, другие таскали вещи приехавших господ. Один из дворовых, выделявшийся среди других густой чёрной бородой, повёл Ганну в специально отведённый для неё деревянный флигель.
Не успела она ещё как следует отдохнуть, как за ней пришёл всё тот же чернобородый и повёл её в особняк.
- Богатый твой пан. Я таких домов–дворцов ещё и не видывала! - заметила Ганна, пытаясь разговорить своего проводника.
Но тот хранил угрюмое молчание. Отблески факела, который он держал в правой руке для освещения пути, придавали лицу дворового странное и недоброе выражение.
- Что, панна уже рожать надумала? Что за спешка? - не унималась Г анна.
Но чернобородый лишь отмахнулся и едва слышно процедил сквозь зубы:
- Велено привести. Пан сам скажет.
Чернобородый остался у входа, а дальше к пану по широкой лестнице на второй этаж Г анну повёл лакей в ливрее, похожей на ту, какая была на кучере, правившем экипажем. Вокруг на стенах горело множество свечей, но они не могли полностью разогнать тьму и в просторных залах царил полумрак.
Перчшинский сидел в большом широком кресле спиной к двери посреди огромного зала. Лакей закрыл за вошедшей Ганой двери и исчез.
- Пришла? - не оборачиваясь, спросил Перчшинский.
- Пришла, ясновельможный пан, - ответила Г анна.
Перчшинский поднялся с кресла, подошёл к Ганне и пристально посмотрел ей в глаза. Что–то в его взгляде было необычным, но что именно - Ганна не могла понять. Блинихе стало не по себе.
- Как ясновельможная пани? Надо бы мне её посмотреть, раз уж вы меня, а не докторов привезли.
- Скоро полночь. В полночь всё и начнётся, - сказал Перчшинский, как будто бы и в самом деле знал время начала родов, и, заметив недоумение, написанное на лице у Г анны, добавил: - Если сделаешь всё как надо - награжу. А если нет.
Перчшинский неожиданно умолк и внимательно взглянул на Ганну, а затем добавил:
- Ты сделаешь. Я знаю.
- Я постараюсь, - ответила Ганна и поклонилась.
- Иди за мной! - решительно сказал Перчшинский. - Пора к пани.
Роды выдались тяжёлыми. Ганна уже не надеялась на успех, но, в конце концов, после долгих мучений удалось извлечь на свет младенца. Тот не хотел кричать, и Ганна тут же по обыкновению резко хлопнула его по ещё мокрой попке. Младенец истошно взвизгнул, и только тут Блиниха поняла, что самое страшное и сложное и для неё, и для роженицы уже позади.
Вот уже неделю жила Ганна в имении Перчшинских. Сам пан, как и обещал, принял её по–королевски - с самого первого утра после удачных родов Г анну кормили так, как она никогда не ела в своей жизни - самые разные виды дичи, неви- данные заморские фрукты. В обед вместе с едой чернобородый крестьянин приносил и стакан вкусного красного вина. Перчшинский попросил Блиниху пожить первое время у него, чтобы при необходимости присмотреть за новорожденным и самой панной.
Жизнь в имении тем временем текла своим чередом. Ганна часто из окна видела старого Перчшинского - он ежедневно лично проверял, как идут работы во дворе. На кого–то покрикивал, а пару раз на её глазах хлёстко стеганул нагайкой по спине провинившегося, на его взгляд, мужичка. Поначалу Ганна решила, что ей показалось, но потом она убедилась, что у пана не всё в порядке с глазами - он носил с собой какую–то мазь в небольшой зелёной склянке и днём иногда тёр ею себе веки. У Блинихи и у самой слезились глаза, и она была бы не прочь опробовать мазь пана на себе, но боялась сказать ему об этом открыто. Пока, наконец, не подвернулся неожиданный удобный случай.
Перчшинский как–то раз поднялся на крыльцо флигеля, но не стал входить внутрь, а достав из кармана склянку с мазью, намазал веки. Ганна осторожно наблюдала за паном из окна. Возле главного входа послышался какой–то шум, и Перчшинский, машинально поставив склянку с мазью на перила крыльца, пошёл узнать, что там случилось. Про склянку он так и не вспомнил и пошёл проверять, как идут работы в конюшне. Убедившись, что Перчшинский скрылся в конюшне, Ганна быстро выскочила на крыльцо, закрыла собой склянку, открыла крышку, макнула внутрь пальцем и поднесла к лицу. Мазь на ощупь была похожа на обычное коровье масло, по цвету была чуть зеленоватой и пахла можжевельником. Ганна быстро помазала правое веко и хотела сделать то же с левым, но в этот момент послышался недовольный голос Перчшинского, отчитывающего за какую–то провинность конюха. Блиниха поставила склянку на перила и юркнула внутрь флигеля. Сделала она это как раз вовремя, потому что Перчшинский вышел из конюшни и направился прямо к флигелю. Ганна хотела подсмотреть в окно, что будет дальше, но испугалась, что её заметят, и скрылась в глубине комнаты.
Дальнейшее она уже не видела, опасаясь попасться пану на глаза. Перчшинский внимательно оглядел крыльцо и, увидев стоящую на перилах склянку, удовлетворённо цокнул языком, быстро спрятал мазь в карман и, посмотрев на дверь флигеля, пошёл в свои покои.
Боль в глазах у Блинихи и в самом деле прошла. Но вместе с облегчением появилось новое, странное чувство. Всё вокруг оставалось прежним и вместе с тем менялось каким–то странным, необъяснимым образом. Её деревянная койка оставалась как бы прежней и одновременно с этим каким–то иным, новым зрением Блиниха вместо перин и одеяла видела теперь волчьи и козьи шкуры.
В дверь постучали и на пороге появился чернобородый крестьянин, который принёс ужин. В его облике, словно сквозь какую–то дымку, Ганна теперь отчётливо видела жуткие и неприятные черты - лицо исказилось, появилось ещё больше волос, широкий нос расплылся так, что превратился в самое обыкновенное рыло. Давно нечёсаные волосы на макушке сплелись в два небольших рога.
"Господи, да ведь это чёрт!" - испуганно подумала Блиниха и сделала шаг назад.
- Ты чего это? - удивлённо спросил чернобородый.
"Истинный чёрт!" - убедилась Ганна и, стараясь не подавать вида, притворно возмутилась:
- Прёшь чуть ли не на меня, вот и посторонилась.
Чернобородый поставил на стол принесённый ужин и молча вышел.
Проследив за ним в окно, Ганна отчётливо увидела висящий сзади голый, с небольшой кисточкой в самом конце хвост.
- Ну и образина! Так и есть - чёрт. А ну, выйду я на улицу. - Г анна осеклась на полуслове, взглянув на принесённый ей ужин.
На блюдах лежали окровавленные собачьи лапы и лошадиные кости. Рядом - горка желудей. В принесённом стакане вместо вина виднелась красная, ещё свежая, не успевшая загустеть то ли свиная, то ли ещё чья–то кровь.
Ганна зажмурилась, пытаясь избавиться от наваждения, некоторое время постояла с закрытыми глазами, наконец, попыталась осторожно открыть левый. На столе стояла самая обычная еда - искусно приготовленная, румяная дичь и неизвестно как сохранившиеся до весны яблоки и груши. Но стоило Блинихе приоткрыть правый, как тут же она вновь увидела собачьи лапы, лошадиные кости и горку желудей вместо фруктов. Закрыв правый глаз, Блиниха видела обычный стол, открыв - прежнее наваждение. "Да это не простая мазь, если она позволяет видеть то, что не всем положено видеть и знать, - рассуждала про себя Ганна. - В поганое место я попала - знать, и этот Перчшинский пан не простой, сильно с нечистой силой спутался. Надо мне отсюда завтра же выбираться, от лиха подальше".
Ужин не лез в рот, но Ганна, чтобы не вызывать подозрений, когда стемнело, незаметно выплеснула содержимое стакана за крыльцо, а дичь или то, что ею только казалось, скормила бродившим неподалёку собакам. Закрыв правый глаз, она съела два яблока и грушу и, открыв глаз снова, увидела, что горка желудей стала совсем маленькой.
Проснувшись с восходом солнца, Ганна вышла во двор. Теперь всё было совсем иным - по двору сновали не крестьяне, а черти с рожками и свиными рылами. Сам же роскошный особняк был скорее похож на огромный сарай, сложенный из чёрных промасленных брёвен. Стоило Блинихе закрыть правый глаз, как перед ней была прежняя картина.
- Что - во двор погулять вышла? - раздался позади Г анны знакомый молодой голос.
Блиниха обернулась и увидела позади себя панича. У него было такое же мерзкое поросячье рыло, а из–под волос торчали небольшие жёлтые рожки.
- Да вот - домой тянет. Загостилась я у вас. Может, уже отпустите, - Ганна старалась ничем не выдать своего волнения. - Попросили бы вы своего отца, а то мне боязно - уж очень строг.
- Мы, Перчшинские, такие - никому спуску не даём, - ухмыльнулся панич- чёрт. - Ну да ладно, я спрошу. Будь здесь - я слышал, что отец тебя и сам собирается отпускать.
- Слава тебе, Господи! - перекрестилась Ганна.
Панич поморщился и пошёл к отцу.