- Не бойтесь. Знаете, сколько я своих детей вырастила? Девять душ.
- Девятерых? Да вы же мать-героиня!
- До героини не дотянула. Но все в люди вышли. Погодите, я только книжку свою прихвачу.
Он поехал без предварительного звонка. Уверен был, что застанет их дома.
- Птица! А где же Ванька? Ты его оставил одного? - И собакам: - Молчать, тунеядцы!
- Ваньку соседка стережет.
- Святая мать Мария! Так, значит, все в порядке? Завтра Алисочка его забирает, а мы с тобой…
Ромашка раскинул руки, турбинно взревел и закружился по комнате, разогнав собак. "Эх, Ромашка, милый друг! Бывает, конечно, хуже, но нам с тобой сейчас не позавидуешь".
- Я вот тут написал… - Синицын извлек из кармана вчетверо сложенный листок.
- Что это? - Роман насторожился.
- Это в наше управление. - Синицын старался не глядеть на Романа, когда протянул ему бумагу. - Я тут объяснил, как умел. Ты прочти.
Ромашка развернул листок и стал читать. Алиса заглядывала ему через плечо.
Она прочла быстрее Романа.
- Поужинаешь с нами, Сережа? - спросила Алиса, подняв на Синицына спокойные ясные глаза.
Роман все еще глядел в листок и шевелил губами, как малограмотный.
- Нет, Алиса, спасибо. Мне надо возвращаться к Ваньке.
- Да-а, свалял ты ваньку. - Роман тоже старался не глядеть на Синицына, протянул ему обратно листок. Алиса вынула бумагу из Ромашкиной руки.
- Сережа, ты хочешь, чтобы мы передали твою объяснительную в управление? Я завтра передам. Может, все-таки выпьешь чаю?
- Спасибо, не хочется. Роман, скажи, как прошла сегодня репетиция с Димдимычем? Получается?
- Замечательно получается. Великолепно!! Уж во всяком случае гораздо лучше, чем с тобой.
- Я так и думал. Желаю счастливых гастролей.
- Боже мой, - сказала Алиса, - как с вами трудно. Когда вы оба станете взрослыми?
- Я прямо сейчас. - Синицын шагнул и обнял Романа за шею.
Так они стояли некоторое время молча.
- Ах, Птица, - вздохнул Роман, - нелепые мы с тобой люди. Одно слово - клоуны.
И конечно, Синицын остался пить чай. И Ромашка подробно рассказывал, что они придумали с Димдимычем. И как теперь выглядят репризы без Синицына. И кто что сказал, когда Ромашку с Димдимычем смотрела гастрольная комиссия.
А потом разрабатывали план, как объяснить Лёсе отсутствие Синицына в гастролях, и решили представить дело так, что будто Синицын в последний момент вывихнул на репетиции ногу, а про Ваньку пока ничего не говорить.
- Письмо ты ей написал? Давай мне.
- Нет, не написал. О чем писать? Что люблю ее? Она и так это знает.
- Я скажу, - оживился Ромашка, - что в спешке забыл твое письмо. Я за тебя, Птица, ей такое письмо на словах сочиню!
- Вот и сочини, - сказала Алиса, - Если бы Сережа тебе сейчас письмо свое передал, ты бы, Ромашка, это письмо все равно бы обязательно забыл.
- Почему?
- Потому - забыл бы, и все. И Сережа бы на тебя не обиделся.
- Не на меня, а на тебя, - сказал Ромашка. - Мне бы он просто плюх навешал.
Синицын вернулся домой очень поздно. Тихонько открыл дверь своим ключом.
Мария Евтихиановна мирно спала в кресле у Ванькиной кроватки. Раскрытая книжка сползла с колен на пол.
"Интересно, что читают на сон грядущий добрые пожилые матери Марии?" - подумал Синицын. Он поднял книжку и заглянул на обложку. Там значилось: "О. Бальзак. Блеск и нищета куртизанок".
Выход одиннадцатый
С утра у Ваньки - это надо же! - нормальная температура.
- Поздравляю вас, Иван Сергеевич! Что прикажете подать? Может быть, желаете омлет с яблоком-с?
Молчит.
- Совсем забыл! Ванька, тебе тетя Алиса прислала какие-то куриные котлеты по особому заказу. Говорит, твои любимые. Будешь есть?
Молчит.
- Ванька, чего молчишь? Ты себя хорошо чувствуешь?
- Хорошо. - Голосок слабый-слабый.
- Надо поесть, Ванька. Поешь, примешь лекарство, и я тебе почитаю новую книжку, вот: Эдуард Успенский, стихи. Очень веселые.
Но Ванькины глаза наполнились слезами.
- Ванька, что с тобой, сынище?
- Лекарство противное! - Ванька раскрыл рот в беззвучном реве, и слезы покатились, как дождь по оконному стеклу.
- Вот тебе раз! Ты же все время пил это лекарство, и вдруг - противное.
- Все равно противное!
- Ладно, пропустим один разок. Сейчас я тебе Алисины котлеты разогрею, а ты пока посмотри картинки.
Синицын положил книжку на одеяло и вытер ладонью заплаканное Ванькино лицо.
- Ванька, хочешь, я тебя рассмешу?
Синицын состроил Ваньке свою знаменитую рожу.
Ванька смотрел, приоткрыв рот, потом стал смеяться, колотя ладошками по одеялу. Отсмеявшись, неожиданно сказал:
- Только больше не надо, папа.
- Почему?
- Мне немножко страшно.
Когда Синицын вернулся в комнату с завтраком, Ванька спал, подсунув сложенные ладошки под щеку. Книжку Ванька, кажется, даже не раскрывал.
Как он похудел! И личико бледное, маленькое и очень серьезное.
Ну ничего. Пусть отсыпается. Температура нормальная, а щеки быстро нарастут. Будем каждый день ездить за город, дышать воздухом. Скоро весна.
Лечь бы сейчас и заснуть самому, чтоб ни о чем не думать. Но не лежится, не сидится, все - "не".
Синицын бессмысленно слонялся по своей маленькой квартире, останавливался у окна и смотрел на улицу. По пепельно-серому городскому снегу от автобусной остановки шли люди. Много людей. Шли гуськом по скользкой тропинке между сваленными грудами стройматериалов, мимо новенькой телефонной будки и автомобильной стоянки, где среди закутанных брезентами машин стыдливо краснел синицынский "Запорожец", и, выйдя на сухой асфальт, разбредались в разные стороны. Почти одни женщины. И каждая что-нибудь тащит в свою новую квартиру: сумку или чемодан, узел или картонный ящик. Вон одна бережно несет связанные друг с другом стулья.
Немногие идут налегке.
Двое вывалявшихся в снегу ребят прогуливают тощую черную собачонку с нахально закрученным на спине хвостом. Около дома напротив выгружают шкаф из мебельного фургона. Толстая дама в пегой шубе распоряжается двумя краснолицыми парнями. Парни поставили шкаф на тротуар и закуривают, а толстуха что-то говорит им, широко разевая рот и размахивая пегими рукавами. Тем временем ребята, убегая от собачонки, оказались около шкафа и в азарте игры, не замеченные никем, спрятались за полированной дверцей - влезли в шкаф. Собачонка обежала шкаф, сосредоточенно обнюхала новую полировку и, облюбовав себе один угол, задрала на него ножку.
Пегая владелица всплеснула рукавами, и Синицын услышал ее сиренный вопль. Собачонка брызнула в сторону, толстуха бросилась к своему шкафу, а тут ей навстречу из-за полированной дверцы выскочили ребята - и наутек. Толстуха схватилась за пежину на левой стороне груди, а парни, уронив папиросы, сгибались в три погибели со смеху. Хорошо, что ребятишки сейчас выскочили. "Вот если бы они обнаружились уже в квартире, когда шкаф установят…"
Синицын усмехнулся, отошел от окна, уселся за кухонный стол и закурил. "Человек должен построить дом, вырастить ребенка и посадить дерево". Кто так говорил? Кажется, древние индусы… Дома он, оказывается, не построил, ребенка не вырастил, дерева не посадил. Может быть, мадам Баттербардт права: несерьезный он человек.
"Поговорить бы сейчас с мамой. Поговорить бы…"
То незнакомое, желтое, восковое лицо среди цветов не было лицом его мамы. Это так поразило Синицына, что притупило стонущую боль непоправимой беды. Это чужое лицо в гробу, за которым он шел среди заплаканных соседских старушек, вызывало в нем чувство глухой враждебности, почти оскорбляло его. Он до сих пор едет на кладбище, как на муку. Заставляет себя несколько минут простоять у могилы, чтобы та непонятная злая сила, которая, издеваясь над ним, живым, совершила эту бесчестную подмену любимого существа, чтобы она, эта сила, не догадалась, как он испуган и унижен ею.
А его мама теперь, наверное, шьет шляпки в дурацких каких-нибудь антимирах. Если, конечно, там у них носят шляпки. И до Сережи, клоуна, ей и дела нет.
Синицын встал, пошел в комнату, выдвинул ящик стола, вынул фотографию мамы - в меховом воротнике мама и в черной шляпке, - снова вернулся на кухню, достал из стенного шкафчика нужный инструмент и обрезки доски, уселся на полу и занялся рамкой.
Он никого не ждал к себе сегодня. Врач придет только завтра. Алиса тоже обещала заехать: она ведь сегодня провожает Романа, потом у нее свои неотложные дела. И соседка не придет. Она, как выяснилось, работает одну неделю в месяц. Где-то что-то от кого-то сторожит.
А приятели редко заглядывают к нему домой. В Орехово-Борисово - это вам не в Черемушки и даже не в Теплый Стан добираться.
Синицын мастерил рамку и поглядывал на кошачьи ходики.
Роман улетает тем же рейсом, что и Лёся, - 16.40. У него еще времени вагон! Скорее всего, бегает по городу, ищет по табачным киоскам "Яву" - неуловимые наши сигареты.
Вдруг задребезжал звонок. Что такое?
- Вам телеграмма. Международная. Распишитесь вот здесь.
Синицын настолько сосредоточился на Ромашкиных предотъездных хлопотах, что в первое мгновение у него промелькнула безумная мысль, будто Роман каким-то одному ему известным способом долетел до Канады.
А телеграмма была от Лёси:
"Задерживаюсь три месяца переводчиком советской выставки люблю целую Ольга Баттербардт". И не Синицына, а теперь и не Лёся, а Ольга Баттербардт. Хотелось биться лбом о стену, хотелось орать, изойти руганью, ломать мебель, хотелось…