6
Мама и Папаваш научили нас многому еще до того, как мы пошли в школу. Он раскрывал перед нами старый немецкий атлас, показывал материки, и острова, и дальние страны, плавал с нами по океанам, переплывал реки, взбирался на горные хребты и спускался с них по другую сторону. Она учила нас читать и писать.
- Гласные буквы говорят согласным, куда идти. "М" с "а" будет "ма", "н" с "е" будет "не", - объясняла она нам, и я смеялся от удовольствия, потому что "а" и "е" меняли форму ее губ и выражение лица, а также от облегчения: теперь и согласная буква знает, куда идти и что делать.
Мне было тогда пять лет, но Биньямин, который присоединился к этим урокам, хотя ему исполнилось всего три, научился быстрее меня. Через считанные недели он уже читал во весь голос имена всех поэтов, перепрыгивая с могилы на могилу и переводя взгляд с надписей на сияющее мамино лицо. Я помню, как он поразил и восхитил также пассажиров четвертого автобуса: маленький золотоволосый мальчик читает избалованным голосом магазинные вывески на улице Бен-Иегуды, несмотря на скорость, с которой они проносятся в автобусном окне.
И я помню тот ужин на балконе, во время которого мама сообщила нам:
- Скоро у нас будет маленькая девочка. Ваша сестричка.
- Откуда ты знаешь, что сестра? - спросил я недоверчиво. - Может, у нас будет еще один брат?
- Будет сестра, потому что так хочет мама, - объяснил Папаваш. - Она посчитала свои за-за и за-против и решила, что после того, как она хотела и получила двух сыновей, теперь у нас будет дочь.
А она поддразнивала нас:
- За-за это она, а за-против это вы.
Через несколько недель ее начало рвать каждое утро, и меня рвало вместе с ней. Папаваш сказал, что педиатрия еще не слышала и не видела такой степени солидарности сыновей со своими матерями и что нужно назвать это новое явление моим именем. Его губы улыбались, но глаза нет. Глухое раздражение мелькало в них, как будто он стал свидетелем такой близости, которой никогда не знавал сам.
Каждый день мы с ним сидели на балконе и чистили миндаль. "Беременная женщина должна строго соблюдать режим правильного питания, - учил он меня, - сейчас на рынке мало мяса, яиц и сыра, а миндаль - это хорошая и питательная замена. У мамы будет много молока, и малышка будет большая и здоровая, и у нее вырастут белые зубы".
Он разрешил мне съедать каждую седьмую миндалину и добавил:
- А кто не работает, тот не ест.
- Но я работаю, - возразил я, ожидая похвалы.
- Я имел в виду твоего брата, - сказал Папаваш строго и громко, чтобы Биньямин тоже услышал.
Биньямин играл в стороне и не ответил. Я собрал свои седьмые миндалины, прожевал их мелко-мелко и проглотил внимательно и старательно. Я так и видел, как белизна этих миндалин становится белизной молока в тебе и зубов во мне. Я хотел, чтобы сестричка, которую ты родишь, была маленькая, и толстая, и темная, но она родилась до срока и сразу же умерла, и даже нельзя было определить, какого она будет цвета и роста.
Через несколько дней мама вернулась из больницы, и ночью мы слышали, как Папаваш говорит, а она молчит.
- Видишь, - шепнул мне Биньямин в темноте нашей комнаты, - зря вы чистили ей миндаль.
А я рассердился вместо тебя:
- Почему ты говоришь "ей"? Скажи "чистили маме", а не "ей"!
7
Ты не раз посылала меня за покупками. Иногда в лавку Золти по другую сторону улицы Бен-Иегуды, а иногда в киоск.
- Такого киоска нет больше нигде, - говорила ты. - Там есть конфеты на палочке, прищепки, сардины, жвачка, мороженое, а если заказать заранее, то и туфли, холодильники и свадебное платье.
Я помню, как однажды хозяин этого киоска пришел к нам и сказал:
- Доктор Мендельсон, ваш мальчик ворует у меня деньги, и у вас тоже, вероятно.
Я дернул тебя за платье, и ты наклонилась и подставила мне ухо. Я прошептал:
- Почему у себя в киоске этот человек такой высокий, а у нас дома низкий?
Ты шепнула в ответ:
- У себя в киоске он стоит на приподнятом деревянном полу, а у нас дома он стоит на обычном.
Твои губы были такие близкие и нежные, что я поначалу не заметил, что Папаваш уже несколько секунд сверлит меня тяжелым и хмурым взглядом, а когда заметил, мое сердце замерло от страха и стыда. Не из-за несправедливо ожидавшего меня наказания за не совершенное мной воровство, а потому, что я вдруг понял, что ему даже в голову не пришло, что речь может идти о Биньямине.
Хозяин киоска понял происходящее.
- Нет, не этот черненький, что похож на бандита, - сказал он. - Это маленький ворует, тот, что с золотыми кудряшками и с лицом ангелочка.
Он спустился по ступенькам и вернулся в свой киоск, вошел и снова стал выше ростом, а ты положила мне руку на плечо и посмотрела на Папаваша таким взглядом, что его развернуло на месте и толкнуло в спину, и он сбежал вниз, чтобы укрыться в своем кабинете.
И еще я помню наши ежедневные походы к морю, поплавать и потренироваться. Сегодня я туда уже не хожу. Лиора предпочитает бассейн, а меня отпугивают твердые шарики, мечущиеся от ракетки к ракетке, и купальники молодых девиц. И солнечных лучей я тоже побаиваюсь, тем страхом, который еще тогда внушил мне Папаваш и который не исчез и сегодня. Доктор Яков Мендельсон уже в те дни предостерегал родителей, что "средиземноморское солнце" опасно, но его никто не слушал, потому что в ту пору загар считался признаком здоровья и воплощением сионистского идеала. В результате все отправлялись на море перед обедом и только семейство Мендельсон - под вечер, когда жара спадала, шагая навстречу возвращающимся с моря веселым толпам безответственных родителей и их счастливых детишек, с обгоревшими спинами и облупленными носами.
Многие здоровались с нами, а некоторые обращались с вопросами и просьбами. У Папаваша, несмотря на относительно молодой возраст, уже была репутация замечательного детского врача, и люди хотели воспользоваться случаем и посоветоваться с ним. Этим он обычно говорил: "Я тороплюсь, идемте вместе, поговорим по дороге", - и сразу убыстрял свой длинноногий строевой шаг, оставляя позади запыхавшихся, смущенных просителей. Но однажды мама ему сказала: "Будь добрее к ним, Яков, это намного проще", а когда он что-то проворчал, объяснила: "Это экономит время. Попробуй и убедишься", и он попробовал, убедился и признал: "Ты была права. На тридцать процентов, как минимум".
Она рассказывала нам, что когда-то, в годы ее детства, в Тель-Авиве было так мало тротуаров, что в некоторых местах на песок положили деревянные плиты, и она любила чувствовать, как они слегка качаются и проседают под ее ногами. А мне особенно нравилась точка между концом улицы и началом берега - там меня всегда ждал неуловимый зазор между двумя временами и двумя местами: досюда город, а отсюда и дальше - берег. До этой минуты - асфальт и бетон, а потом - песок и море. Одна нога еще на твердости тротуара, а вторая - уже на мягкости и податливости песка.
Мы швыряли друг в друга маленьким тяжелым мячом, весом как раз для нашего возраста, - единственный вид спорта, в котором я был лучше брата. Я стоял, с силой упершись ногами, а Биньямин снова и снова падал на песок от удара мяча, смеясь и радуясь, несмотря на неудачу. Папаваш выговаривал ему: "Стой крепче!" - и вдруг цедил (он никогда не повышал голос и, когда сердился, переходил на шепот): "Да стой же крепче, Биньямин, почему Яирик может, а ты нет?" Волна тепла заливала меня. Мама называла меня "Яир", Мешулам Фрид, отец Тирцы, звал меня "Иреле": "Иреле и Тиреле похожи, как два тойбеле", а Папаваш и по сей день придерживается своего ласкового "Яирик", как будто хочет сообщить всем окружающим, что я ему родной сын.
Биньямин хихикнул, притворно застонал и опять упал - на этот раз нарочно. Папаваш рассердился, резким движением поднял его на ноги и велел нам бегать с ним по берегу.
- Выше колени, Яирик, - командовал он мне, - не волочи ноги по песку!
Мы бежали. Бежали, потели, дышали ровно и глубоко. Потом немного плавали, делали гимнастику. Ели виноград на пустеющем берегу, в лучах заходящего солнца, потом собирали вещи и возвращались домой. Возвращение нравилось мне больше, чем сам поход. И обратный переход - с песка на тротуар: одна нога еще нащупывает и утопает, а ее сестра уже находит себе поддержку и опору.
Впереди шел Папаваш, высокий и очень прямой, за ним я, а мама и брат - за мной, и передо мной, и вокруг меня, играя в "классики" на плитах тротуара и прыгая с плиты на плиту, потому что "кто на линию наступит, черт его потом отлупит". Солнце, низкое, мягкое и уже не опасное, удлиняло наши тени. Вот моя - самая широкая и короткая из всех и, как ее хозяин, самая темная, укутанная в длинный махровый халат. Обиженной и сердитой была эта тень и нарочно наступала на линии между плитами, а халат ее был старым халатом матери, который она подогнала для меня после долгих просьб. Этот халат был причиной многих насмешек и обид, но свое назначение: скрыть непохожесть моего тела - он выполнял с успехом.
Такими светлыми и такими высокими были они трое и покрыты таким золотистым медным загаром, а я таким темным, и плотным, и неуклюжим. У меня не раз возникала мысль, что я не родной сын, а приемный, а Биньямин, который не пропускал ни одной возможности подпустить острую шпильку в любую щель и расковырять любую ранку, нарочно дразнил меня сочиненной им песенкой:
Взяли сироту в приюте,
И на мусорке нашли,
У цыган его купили
И в посылке принесли.
Мама сердилась: "Прекрати эти глупости, Биньямин", но ямочка у нее на щеке углублялась, выдавая улыбку. Она и сама порой шутила в том же духе: