И экскурсовод - это я, мама, не забудь и не ошибись, - экскурсовод ответил: "О да, разумеется" - и похвалил: "Вы совершенно правы", - да, действительно, всё маленькое и очень тесное - из-за людей, событий и воспоминаний, "так по-еврейски, я бы сказал", - и тут же, энергично смешивая правду с вымыслом и историю с этимологией, показал им ущелье Гееном, и стал рассказывать о кинофестивале, и о могилах караимов, и о жестоком культе Молоха - "кто тут у нас заказал холодный кофе, господа? - да-да, малолетние жертвы вопят на алтарях…".
Д когда наконец опустилась темнота, я отвез свою маленькую, но важную группу в самую важную нашу гостиницу "Царь Давид". Там им предстоял обед с неким важным членом кнессета - "между прочим, как раз из оппозиции", как подчеркнул организатор экскурсии от министерства иностранных дел, - который произнесет речь и ответит на актуальные вопросы, "потому что министр не только согласен, министр попросту настаивает, чтобы уважаемые гости выслушали противоположные мнения".
Я поднялся в отведенную мне комнату - не все группы так щедры, как эта, - принял душ и позвонил домой. Шесть длинных гудков - и большое облегчение: телефон не отвечает. Лиоры нет дома. А может, дома, но поняла, что это я, и решила не отвечать. А может, это сам телефон, который опять угадал, кто ему надоедает, и решил и на этот раз проигнорировать и промолчать.
- Алло, - сказал я, - алло…
И затем:
- Лиора? Это я. Если ты там, снизойди, пожалуйста, ответить.
Но ответил мой собственный голос, вежливый и деловой: "Это Лиора и Яир Мендельсоны, к сожалению, мы не можем ответить вам сейчас…" - а после моего голоса - ее, нетерпеливый и интригующий своим английским и своей хрипотцой: "…сообщение после гудка".
Я разъединился и позвонил на мобильник Тирцы. Тирца не отвечает "Алло". Иногда она говорит: "Да?" - а иногда, как сейчас: "Минутку, пожалуйста", - и тогда мне слышно, как она дает указания своим людям, и я могу вслушиваться в ее голос и наслаждаться.
- Да, я с вами, - сказала она.
- Может, поднимешься в Иерусалим, Тиреле? Мне здесь дали слишком широкую кровать, полную луну и окно прямо против стен Старого города.
- Это ты, юбимый? Я думала, это зануда инженер из южного отдела общественных работ.
Тирца не называет меня по имени. Иногда она говорит "Иреле", как прозвал меня ее отец в нашем детстве, чтобы говорить о нас слитно и похоже: "Иреле и Тиреле", а иногда, когда у нее шаловливый настрой, - просто "юбимый", без "л", которое у нее тает от радости.
- Это я. Другой зануда.
Она смеется. Теперь она окончательно убедилась: это не тот зануда, это этот зануда. Когда Тирца смеется, я тоже радуюсь, потому что этот громкий смех можно счесть за похвалу моей шутке.
- Где ты?
- В "Царе Давиде". Так ты едешь?
Она снова смеется. В самом деле, хорошее предложение, что и говорить: она и я, и кровать, и окно с луной и стенами Старого города, соблазнительная сделка, но завтра утром ее ждет большая заливка бетона на Хайфском побережье, и еще ей назначены две встречи с людьми из министерства обороны - с одним поцем из строительного отдела и с одним симпатягой из финансового, - "и я надеюсь, что мы еще успеем встретиться в нашем доме, там надо решить несколько вопросов".
"Наш" я проигнорировал. Спросил, какие именно вопросы.
- Как обычно. Краски, плитки, профили на окнах. Не беспокойся. Я всё решу сама. Ты должен только присутствовать собственной персоной.
- Завтра. Я только закончу с этими американцами и сразу же приеду.
- Как они?
- Ты не поверишь - один из них был в Паль-махе.
- Ты меня юбишь?
- Да и да, - предвосхитил я ее следующее постоянное: "Ты по мне скучаешь?"
- Хочешь знать, что мы еще успели сделать с ремонтом?
- Я хочу тебе рассказать, что этот человек вдруг припомнил.
- Рассказы только в постели. Перед сном.
- Я в постели.
- Мы оба. Не только ты. Завтра ночью. Отпразднуем полнолуние, и ты мне всё расскажешь. И привези мне "сэнвиш с яичницей" из закусочной Глика. Пусть положат побольше соли, а мой острый перец пусть поджарят немного на огне. Скажи им, что это для меня. Не забудь. Для дочери Мешулама Фрида!
Я оделся, глянул в зеркало, решил отказаться от еды, от важного члена кнессета от оппозиции и от его противоположных мнений, разделся, вернулся в слишком широкую кровать, ненадолго забылся в раздражающе чуткой дремоте с видом на полную луну и древние стены, очнулся с ощущением еще большей усталости, чем раньше, снова оделся и спустился в бар.
4
Старый лев ждал меня в угловом кресле, благоухающий и бодрый. Глаза и часы сверкают в полутьме, седая грива тщательно промыта, глубокие морщины, торчащие белые брови.
- Я тебя заждался. - Он привстал мне навстречу, то ли из вежливости, то ли демонстрируя свое преимущество - в годах, в росте, в знании, наконец. Его глаза видели, а мои нет. Его уши слышали, а моим только кажется, будто они слышат. Его мозг - пласты воспоминаний, мой - груда предположений.
- Мне сказали, что едет важная делегация из Америки, - сказал я, - но ни словом не упомянули, что среди них будет парень из Пальмаха.
- Хочу тебя поблагодарить, - сказал он. - В большинстве этих мест я ни разу с тех пор не был, боялся, что будет очень трудно.
- Наверняка не так, как тогда, на войне.
- Ты не поверишь, но в каком-то смысле тогда было легче. Тогда я был, как говорится, молодой жеребчик - так и рвался в драку, ко всему был готов и тут же мог всё начать по новой. В точности такой, какими война любит своих солдат, - без брюха и без мозгов, без детей и без воспоминаний.
- А сегодня? Где тебе было труднее всего? На кладбище или в монастыре?
- В монастыре, пожалуй. У кладбищ есть одно достоинство - они там все мертвые, а ты живой. Когда-то я чувствовал себя виноватым, но теперь и это уже прошло.
- Он тоже там похоронен, - сказал я.
- Кто?
- Тот парень, о котором ты сегодня рассказывал. Голубятник, который погиб в монастыре.
- Малыш?! - воскликнул американец. - Я как раз из-за него тебя и дожидался! Хотел сказать, что припомнил, - у нас все его называли "Малышом".
- Скажи, вот когда ты сейчас называешь имя, ты и его самого тоже припоминаешь?
- Лицо - с трудом, но какие-то общие очертания - да, припоминаю, размытые, правда, но это явно он. А "Малышом" его называли потому, что он был полноватый такой и невысокий, и один наш парень из Иорданской долины говорил, что его уже и в районной школе так называли, и в кибуце тоже. Этот Малыш, он все время возился со своими голубями и никому не позволял подходить к их голубятне. Чтобы не спугнуть птиц, так он объяснял, потому что голуби должны любить свой дом. Иначе они не захотят в него возвращаться. Нет, ты посмотри, - чем больше я тебе о нем рассказываю, тем больше припоминаю! Вот только никак не могу вспомнить, как его звали по-настоящему.
Он наклонился надо мной, как тогда, в монастыре, и, несмотря на его восемьдесят лет, я почуял запах хищного самца: чистое ментолово-шоколадное дыхание, слабый след алкоголя, ни тени табачной горечи, тонкий мужской одеколон после бритья, слегка недожаренный стейк - кровоточащий внутри, сожженный снаружи. Рубашка, сообщили мне мои ноздри, выстирана в том же "Айвори", в котором стирает свое хлопчатобумажное белье моя жена, а подо всем этим - дымящая гарь боев, пыль дорог, висящая в воздухе, зола далеких пожарищ.
- Странно, как это так получается, - и старый я уже, и тяжелый, и замороченный, а тут вдруг всё начинает всплывать… У нас тогда ни одна ночь не проходила без вылазки, и наладилось такое разделение труда - кто не выходил на дело, тот копал могилы для тех, которые с дела не вернутся. И вот это звяканье кирок на дне вади, железа по камню, я его по сей день слышу, отчетливей даже, чем звуки выстрелов. Копают, роют, а сами даже гадать не смеют, для кого на этот раз. Он, кстати, тоже был из тех, кто всегда копал.
- Кто?
- Малыш. Он ведь до самого последнего боя, того, в монастыре, на задания с нами не ходил. Вот он и копал могилы для тех, кто выходил. Чтобы к утру, когда ребята возвращались с телами погибших, могилы были уже готовы. Мертвые ненавидят ждать.
Как странно, подумал я, с виду он совсем не болтлив, похоже, просто выпускает сейчас все пары, что скопились и ждали в нем с тех давних времен. Я вдруг вспомнил то, что ты мне сказала когда-то в молодости. Ты сказала тогда, что слова у людей размножаются и рождаются самыми разными путями: одни делятся, как амебы, а другие выпускают побеги и корни. У этого человека слова рождались из совокупления букв с воспоминаниями.
- А ты сам? Прилетел на войну добровольцем из Штатов?