Вокруг никого не было. Авдошка с радостным испугом взглянула на него снизу вверх. Сердце у нее так и замерло. На нее пронзительно и печально смотрели глаза военного, такие синие, синей, может, и самого синего неба, какое бывает в летний безоблачный полдень.
- А як же тебе звати, миле… - сказала она и не договорила, он уже коснулся усами ее лица и вдруг крепко-крепко прижался щекой к ее щеке, потом оттолкнул, но не отпустил ее плечи.
- Петром зовут, - сказал он сдавленно. - Поцелуешь меня? Когда в другой раз свидимся, обещай…
- Ой… та де ж я вас зустрину… Може, помру, як той дид… Куди нас тягнуть? Там холодно?
- Там - холодное море. Беги… Иди в свой вагон… Стой! Беги лучше за мной…
Он метнулся в одну сторону, затем в другую, подбежал ко второму вагону. В конце состава пыхтел маневровый, неспешно надвигаясь на бесхозных киргизов.
- Стой, Авдошка… - Он, видимо, лихорадочно что-то соображал. - Ты когда именинница? В марте? Евдокия замочи подол, зажги снега…
Авдошка в недоумении поглядела на свой подол. Багряный ее сарафан с зелеными узорами по подолу и впрямь словно бы полыхал среди этого железа, среди прокопченного серого снега.
- Да! - Военный бросился в другую сторону. - Еще у нас примета была. Ежели на Евдокию курица воды напьется, на Троицу корова травы наестся. А там… Там, голубушка, будет еще холодней… Хочешь остаться здесь?
Авдошка молчала в недоумении. Он вдруг метнулся к сцеплению. Он долго с натугой скручивал какой-то винт, затем подставил плечо.
- Подсобляй! Мать-перемать… Да тихо… чуешь? Так. Ну?
Вагон отцепился. Начальник побежал к паровозу, но тут же вернулся, раскрыл полевую командирскую сумку. Вытащил клок бумаги и карандаш, быстро что-то написал и подал записку Авдошке.
- Бери! Тут адрес, никому не показывай. Зайдешь, когда придет возможность. Спросишь…
Он закрыл сумку и так же быстро, не оглядываясь, побежал к паровозу.
Авдошка не успела осмыслить случившееся: вдоль по всему составу прошел оглушительный лязг, второй вагон дернулся, и весь состав сначала тихо, потом все проворнее начал удаляться от первого вагона. Маневровый паровоз выводил поезд на главный путь, чтобы ехать дальше, туда, к холодному Белому морю. Авдошка хотела бежать вслед, но тут же очнулась, остановилась… Первый вагон стоял в одиночестве. Она расстегнула под казачком сарафан, сунула записку под лифчик. Она долго стояла не шевелясь, стояла, пока не начали замерзать руки в варежках. Она сняла одну варежку. Варежка упала к ногам.
… Когда Грицько осторожно, плечом отодвинул дверь настолько, чтобы можно было пролезть, вокруг была безлюдная тишина. Лишь со стороны вокзала слышались редкие гудки, шипение паровозов и крики сцепщиков, махавших своими желтыми фонарями. Еще больше удивился Грицько, увидев плачущую Авдошку. Слезы не успевали скатываться и смораживали ее длинные черные ресницы, плечи вздрагивали.
- А це що ж за кавалери шпили? - высунулся Грицько. - Заманив дивчину, а сам втик. Де начальник? Хлопцы, та ми ж выдчеплени…
Мужики поочередно начали вылезать из телятника. Некоторые женщины разворачивали одеяла, тоже выбирались на свет. Авдошка молчала.
- Видно, шестерьонка якась зипсувалась, ось и видчепили, - сказал кто-то из мелитопольских.
- Яка тут шестерьонка?
- Чорновусый кинув геть.
- А може це накраще, братци? Явдоха, скажи свое слово!
- Ах ти, та не журися, Явдоха, за цими вусами! Воно сльозы в ней як горох.
Что было делать? Мужики долго советовались. Грицько и Антон Малодубы вызвались идти искать какого-нибудь начальника. Но едва Антон и Грицько спрыгнули на снег, как новый, только что прибывший состав из Ростова, выкатываемый на этот же путь, начал медленно приближаться, заполнять пространство, и вдруг сильный толчок сбил все планы Грицька и Антона. Железнодорожник стоял на площадке в конце нового состава. Он спрыгнул, засвистел, помахал замызганным табачного цвета флажком и побежал отцеплять паровоз. Вдоль состава бежали милиционеры и военные с винтовками, за ними следом, на незначительном расстоянии, шла группа в гражданском.
Вагон из Киева затих в тревоге. Безвестное будущее вновь обрывалось перед людьми, обрывалось бездонной и жуткой своей пропастью…
Ростовский состав, а заодно и киевский вагон, ставший бесхозным, были мгновенно оцеплены. Комиссия или группа начальства шла прямиком и остановилась напротив.
- Эт-то что такое! - сказал один из гражданских. - Двери? Почему не замкнуты? Где начальник состава?
- Товарищ командир, это не наш вагон, - подбежал ростовский сопровождающий.
- Что значит не наш? Не наших вагонов нет и не может быть. Товарищ, как вас там… - Он обернулся в другую сторону. - Начинайте.
Другой начальник приказал охране открыть двери. Люди в вагоне безмолвно ждали, что будет дальше.
Начальник сдвинул на бедро тяжелую кобуру, подтянул перчатки и отчетливо скомандовал:
- Всем взрослым мужчинам с вещами - сюда! Живо, живо, това… Вы слышите, граждане? Только одни мужчины!
Шевеление и первые возгласы нарастали в вагоне.
- Ну? Сколько же можно ждать? - крикнул другой, в черных высоких валенках и в полушубке, тоже перетянутом широким командирским ремнем.
В вагоне зашевелились, заговорили, заплакали сразу несколько женщин.
- Спокойно, спокойно! - крикнул тот, кто был гражданским. - Объясняю: мужчины отделяются от вас временно. Они будут направлены на рубку леса и строительство! Ясно ли говорю, товарищи куркули?
Оратор пытался шутить и, довольный, оглянулся на сопровождение.
- Ясно! - послышались голоса.
- А симейства куди?
- Ми готови…
- Тильки куди? Ще далеко?
- Семейства, граждане, остаются здесь, в Вологде, до навигации! - кричал оратор. - Живее, граждане, говорю убедительно!
Грицько Малодуб наскоро обнял отца и мать и первый спрыгнул на снег. За ним прыгнул Антон.
Вскоре все мужики, схватив что попало из еды и одежды, наскоро попрощавшись, начали прыгать на бровку. Бабьи крики и женский плач усиливались, но начальство уже переместилось к другому вагону - к ростовскому. В ту же минуту киевский вагон закрыли, заперли. Мужчин построили в одну шеренгу.
Детский плач и женские причитания не стихали в вагоне. Последние наказы через стенку, слова утешения, крики конвойных и паровозные сливались в сплошную разноголосую звуковую путаницу. Группа киевских мужчин, пристроенная к первой партии ростовских, была уведена под конвоем в сторону вокзала. Начальство шло дальше от вагона к вагону. Открывались двери, и везде начиналось то же самое: крики, плач, возгласы. У каждого вагона получался небольшой митинг. Оратору пришлось выступать столько раз, сколько было вагонов. Только стоял оратор не наверху, а внизу, и ему приходилось задирать голову, и массы, к коим он обращался, взирали на него и задавали вопросы сверху, как бы с трибуны.
Все путалось в мире и вставало с ног на голову.