- Играй с детьми, ишь ты, - промолвила Галя.
- Ну, я поиграю с ней немножко, - ответила Люда. - Отдохну чуть-чуть.
Это было как-то уютно и забавно - играть вдвоем во дворе в простой волейбол без сетки: ребенок тринадцати лет и взрослая женщина. Но Ирины глаза были недетские, и кроме того Люда чувствовала, что Иру мучает, влечет желание. Вернее, не мучает, а полностью совпадает с ее детской волей. Оттого и глаза у нее были такие устремленные.
Наконец, когда играть кончили, Ира тут же подошла к Люде.
- Какая ты толстенькая, Ира, - проговорила Люда, - вредно там<к> много есть.
- Почему ты не со мной? - прямо спросила Ира.
- Ты опять за свое?
- Почему ты не хочешь со мной быть?
- Ты понимаешь, что говоришь?!
- Эх, скорей бы мне стать взрослой и жить по-своему. Никак не дождусь.
Человек, который катался по земле, пытаясь уловить свое бытие, теперь уже сидел на траве и с умилением глядел в одну точку. В то же время было такое впечатление, что он потерял что-то, и вид его был взъерошенный и лихой.
- Ира, скажи, почему ты оплевала крест?
- Я тебя заметила давно, - спокойно ответила Ира, не обращая внимания на ее слова. - Какое у тебя нежное тело, не у всех такое бывает. Почему так? Отчего у тебя такое?
- Что ты мелешь? У всех женщин такое.
- Нет, у тебя особенное, - сурово сказала Ира и вдруг погрозила ей пальцем.
- Ира, покажи-ка мне свои ладошки, обе.
Ира пристально, как-то не по-детски, взглянула на нее.
- Гадать? Не хочу.
- Почему?
Ира замолчала. И вдруг спокойно, неуклюже повернулась к Люде.
- Если будешь со мной, то…
- Ирка, молчи, молчи, дура… плохи твои дела, хочешь я тебе помогу, съезжу с тобой… Ведь что творилось ночью у вас!
Ирины глаза вдруг расширились от страха. Она неожиданно вспотела.
А вдали, в закутках уже тихо кувыркался Мефодий. Наступило долгое молчание. Вскоре страх у Иры исчез. Она присела на скамейку, рядом с Людой, и замерла. Вся ее поза теперь выражала бесконечное внутреннее сладострастие. И даже тело чуть колебалось в такт этому сладострастию. Но взгляд был суров, не нежен.
- Смотри, девочка! - вдруг повинуясь какому-то голосу воскликнула Люда и встала со скамейки.
Мяч покатился по траве, тронутый ее ногой. Люде стало страшно. А Ира уже смотрела куда-то вдаль, в сторону.
Люда тихонько ушла.
На другой день она решила покинуть свой дворик и съездить в Москву, в центр, к "своим". Люда сначала поехала на трясущемся трамвайчике; проезжая мимо кладбища, она заметила спешившую Анастасию Петровну, всю в черном, словно та была монашка теней.
"Свои" были разбросаны по всей широкой матушке-Москве, а ведь раньше все сосредотачивалось в центре. Там и сейчас оставались многие…
Приехав, она решила завернуть в тихие арбатские переулочки; там были два великих "гнезда", две квартиры, два "центра", где собирались новейшие искатели Вечности.
На одной из них собирались она и ее друзья. Они были связаны с индуизмом, с концепцией Атмана, высшего бессмертного Я, заложенного в человеке, которое не только надприродно, но и отличается от человеческого Эго, ума и индивидуальности, ограниченных и временных. Следовательно, по существу - согласно этой доктрине - высшее Я, Атман, есть не что иное, чем Бог, Брахман (Абсолют), и высшее Я человека, таким образом, неотделимо от Божественной реальности, которая едина метафизически, но не "математически".
Пути к этому высшему Я были известны из древней Традиции. Существовал Учитель, получивший инициацию… И сама их группа была только частью глубинного движения…
Но дело заключалось не только в этом. Для многих участников этого движения - в начале всего лежал собственный опыт, опыт поиска и реализации в самом себе высшего божественного "Я" и жизни в нем. Этот их опыт как бы чуть-чуть преображал "традиционный индуизм", в теорию и практику которого вносились существенные дополнения и "поправки". Некоторые даже сами по себе приходили к этой практике, открывая свои методы, и только потом узнавали, что нечто близкое - по цели - существует и в Индии. Да и сама метафизическая духовная окраска, сам опыт своего высшего "Я" был неожиданно-особенным. Поэтому многие группы считали себя последователями "русского индуизма". Существовали также в этом движении и "ответвления", иногда уже совершенно оригинальные…
Люда чуть бледнела от нежности к своему бытию, когда думала обо всем этом…
Приближаясь к Арбату, вспомнила она и о другой квартире, где собирались те, у которых она бывала редко, и там творилось порой нечто еще более таинственное, чем "преображение в Божество". Она слышала там иногда такое ошеломляюще загадочное, жутковатое, от чего подкашивались ноги и волосы вставали дыбом, но потом все тонуло в фантастическом смехе - когда она сидела среди них, дружески принятая, за старинным огромным столом.
Иногда она слышала что-то подобное от Кости, человека с портфелем, как его называли, который был как бы соединительным звеном между разными метафизическими кружками. Костя часто изумлял Люду: откуда он черпает столько невероятного, когда вдруг перечеркивалось все и ум отрекался от постигнутого. И подтексты, подтексты, подтексты, которые как волны уносили сознание в новые состояния.
Люда, охваченная всеми этими воспоминаниями, зашла в уютное арбатское кафе, недалеко от метро. Взяла кофейку и сигарет. Огромный великий город жил своей жизнью, в ее разных пластах, в том числе и глубинных, неуловимых и странных. Люда вся пронизывалась токами, исходящими от эзотерической Москвы.
Она снова вспомнила Костю. Но на сегодня было достаточно подтекстов. Она подумала о себе, о своем спасении в собственном вечном Я, и о том, что она должна помочь другим, той же своей Гале, у которой такая верная утробность и интуиция, но столько провалов… Она, например, смутно, не вплотную улавливала всю пропасть между бытием в форме так называемой жизни и надприродным вечным бытием внутри высшего Я…
Люда встала и вышла из кафе. Через десять минут она была во дворе у небольшого деревянного уютного домика, затерянного среди громад новых зданий. Постучалась. Раздался веселый голосок хозяйки одного из дополнительных "неофициальных" салонов, где часто устраивались читки.
- Как ты вовремя, уже собрались, - хихикнула хозяйка, - даже Костя объявился, как с гор.
Люда вошла. В комнате за большим круглым столом сидели несколько человек, другие бродили по комнатам.
Костя, разливая чай, хмуро-внимательно посмотрел на Люду. Чай как-то сгармонизировал обилие вина. На этот раз "сборище" было чисто литературное, в очень редком составе. Никаких крайне метафизических разговоров, понятных лишь посвященным. Читать должен был молодой человек, чуть-чуть восторженный, свою прозу. То был начинающий подпольный писатель, но уже отмеченный вниманием знаменитых "неконформистов", в том числе метафизиков. Один рассказ назывался "Лунный знак голого человека", второй - "Пузырь в лесу". Сразу как-то стемнело, то ли закрыли окна, то ли еще что; вспыхнули свечи на столе; все затаились; некоторые расселись по углам, на полу, со стаканами вина.
Люда только-только успела усесться и глотнуть полстакана, как Виктор (так звали писателя) начал читать. Читал он одновременно искренне и артистично, иногда переходил чуть ли не на крик, но тем не менее получалось отлично.
Первый рассказ был про смерть эксгибициониста. Про скандальную смерть. Кто-то хихикал в углу в ответ на сценки в рассказе; девушка в зеленом плакала; кто-то бесшумно пил стакан за стаканом - так уж действовал рассказ.
Под конец чтения Люда поцеловала писателя.
Комната была уже в дыму, почти во мраке, только лишь в островках света. Чтение перешло в бессвязное, чуть истерическое обсуждение: одни твердили Виктору о его герое и о своих печалях одновременно, другие укоряли его за ужас, третьи наливали ему в стакан вина, чтоб он отошел. Беседа то вспыхивала общая, то распадалась по маленьким кружкам из трех-четырех человек, то перекидывалась от Гурджиева до Достоевского или до личных видений…
У Люды уже возникло полубезумное настроение. Однако Ира часто вставала пред ее глазами. В тихом бреду она начала рассказывать одной своей приятельнице об эротико-оккультной ситуации Иры, и о том, как ее спасти.
- Да, если с любовью и милосердием - все можно, - отвечала та. - Только дурость должна быть во время этого спасения; если по-умному делать: ничего не получится - съест она себя… Дурости побольше.
- Это вы точно заметили насчет дурости, - бросил на нее взгляд подвернувшийся Костя.
- Нет нет, - вмешался вдруг толстый человек в очках, художник. - Извините, я слышал ваш разговор и все понял. Ее, Иру, нельзя спасти, слишком ее утроба демонична.
- О, Боже, какая у вас интуиция, чутье, но что вы о ней знаете, демонолог этакий…
- Да я и говорю, что эксгибиционизм героя - вдруг потянул за руку Люду откуда-то появившийся лохматый человек со стаканом вина - не носит характер некрофилии, хотя обнажается герой Виктора фактически перед своей собственной смертью; нелепо тут видеть трупный эксгибиционизм макаровских героев, Виктор - это не Макаров. Тут эксгибиционизм жизни, сексуальное заигрывание со смертью с целью как-то выжить, черт побери, выжить на эротике…
- Да, и я говорю, что Виктор - не Макаров. - отвечала Люда.
- Нельзя, нельзя так, господа! Все равно ждет что-то страшное…
- Страшное надо сделать смешным…
- Никогда, никогда это не удастся, пока есть страх за "я"…
- А если он будет побежден?
Опять вмешался художник:
- Ваша Ира, Людочка, ужасна не своей похотью, а разумом… Но пусть, пусть, ищите экспертов, чтоб ее спасти…