- Что это с ней? - вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. - Опять о смерти?!. Зачем?!. Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу…
А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о чем говорят: он думал о любви, и смотрел мимо "адожителей" вослед царевне бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину. Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он все припевал, лихо и пьяно: "Сижу на нарах, как король на именинах…"
Муромцев повернул встревоженное лицо к Тоне, и вдруг усмехнулся:
- Если я умру, пусть обогреет меня после смерти… Пусть придет и обогреет.
Тоня отшатнулась от него.
- Мы спасемся, спасемся, спасемся!
Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку, кто целовался…
- Не верят мне, не верят, - раздавалось где-то в стороне, но все это сливалось с другими голосами. - Зачем так подло издеваться над собой… А я самой себе завидую… Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети плачут… Или мы спасемся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет уже праведников, святых на земле, темно стало - или все погибнем, или все спасемся… Да, нет, нет, я люблю тебя… Ух, хороша водочка…
И тогда произошло нечто необычное.
Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор - отдохнуть. Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату, и… ахнул, увидев… самого себя.
Да, это был он.
В центре комнаты на столе виделся человек с его - Олега - взглядом, с его тоской, с его движением рук, и он читал его - Олега - стихи. То же подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шепот. Превращение было полное.
Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.
В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу - в сознание бросилось: это я, - то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже достаточно пьян.
Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но почему в меня? И почему Терехов? У него ведь есть свое, он, кажется, никого никогда не имитировал, и тут… словно с ним что-то случилось. Олег почувствовал отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и внимательно посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не карикатурит; он просто читает его стихи, повторяет его - Олега - манеру. Поэт по какому-то капризу воплотился в другого поэта.
Но несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это издевательство. Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всем этом повторении, в этой имитации, в ее подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное - и была страшная, но скрытая издевка и надругательство над его уникальностью и единственностью. Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.
И тогда Олег взорвался.
Он подошел, схватил Терехова за руку и резко сказал:
- Уходи!
Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.
- Уходи из моего дома! - повторил Олег. - Иди. И привыкай к жизни в аду, где хочешь - но только не у меня.
К его удивлению супер-скандала не произошло. Кто закричал, кто разбил бутылку, кто защищал Терехова, но большинство - все-таки они были его гости - стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со шкафа запричитал, что он все это давно предсказал. А Тоня Ларионова промолвила тихонько, что так нашептала Катя Корнилова - что это все из-за нее.
На этот раз Терехов - против своего обыкновения - почему-то не взбесился. Он побледнел, подошел к порогу, и произнес:
- Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь - это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень! Прощай, Олег!
И он хлопнул дверью, захохотав.
Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже забыла выпить свои полстакана вина.
- Терехов есть Терехов, - тупо прошептал Берков.
- Устал я от мерзости, господа. Без Лени было так прекрасно! - проговорил Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.
- Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, - мрачно добавил Олег.
Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.
Под конец зазвенела даже гитара, и полились песни: сумасшедшие, лихие и сюрреальные. Про медведя, который забредет играть на рояле. Про девочку, которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но постепенно все стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.
"Сборище" перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в запроходной комнатке еще неистовствовали, распивая последнюю, припасенную под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.
В другом месте смиренно говорили о Небытии.
Глебушку Луканова - бесчувственного - увозили его поклонники к старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.
Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.
- Прощай, старик, прощай… Еще только через два дня увидимся!
- Не тяни ты меня за душу, не тяни, - услышал где-то Олег. - Все равно то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.
Скоро все затихло. Почти все ушли. Остались - Олег, Закаулов, Берков и Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.
Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле приметны: бездна от них только окрасилась в бледные тона.
- Ну, вот, Олег, - заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был пьян меньше других. - Занавес опущен. Все кончено. А как вы себя сами чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это было разыграно? Богом? Дьяволом?
На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки, копировальная бумага, и в воздухе еще плавал зловеще-мечтательный дым от сигарет.
- Я не знаю, кем это было поставлено, - отметил Олег, чуть-чуть отрезвевший. - Но эта сила - глубоко искренняя. Все было всерьез. Наобщались всласть.
- Но веришь ли ты, что это ведет вверх, к небесам?
- Не Бог - отец лжи. Все, что от такого обнажения души - бесконечная ценность. А мерзость - что ж, куда ж от нее денешься, бывает…
Закаулов плакал, высунув голову в окно. Но это были слезы просветления. Свежий московский ветер обвевал его и лечил.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тяжелое наступило для них утро. Новый день еще не чувствовался в этих комнатах, где недавно прошла "мистерия обнаженных душ". Коля - на шкафу - проснулся первый, часам к 12 дня. Он ошарашенно огляделся, ничего не понял, но, увидев спящих Олега, Бориса Беркова и приютившегося в кресле Закаулова, сразу пришел в себя. Они знали его привычку просыпаться первым, а поэтому ему была оставлена на тумбочке пьяная записка со стопкой водки на опохмел. Но он прежде всего засуетился: не потерял ли свои книги. Он быстро их нашел, под столом; то были том Сведенборга, Добротолюбие и Бердяев. Успокоившись, он быстренько выпил водочку, постучал по шкафу и вышел.
Молодая соседка Олега устыдила его вслед:
- Образованный, Фридриха Энгельса, - указала она на книжки, - небось читаешь, а пьянствуешь ночами!
Вскоре проснулись и наши друзья. Болела голова, все расплывалось, дрожали руки, и было чуть грустновато на душе - но с каждой минутой жизни, капля за каплей, опять возвращались к ним.
- Ишь ты, - первым складно выразился Закаулов.
Но через полчаса дело продвинулось немного дальше, и Берков, который уже успел напиться чаю, вдруг спросил у Закаулова:
- А скажи-ка, Лешка, что ты вдруг так разрыдался вчера на подоконнике? Правда, перед этим ты смеялся.
- О, какой ты наблюдательный, - вздохнул Закаулов. - Я был сильно выпивши. А расслабился я потому, что ты спросил: приведет ли это к небесам?
- А, помню. Ничего себе: все-таки сразу: к небесам!
- А что?! - тихо отозвался Олег. - Дух любит парадоксы. Почему бы и нет, почему бы и не здесь? Но, конечно, раз обнажение душ - то и другого хватает, черненького, все, что есть, то и выкладывают. Так что не серчай, Леха, как-нибудь все равно прорвемся. Глядишь, тайный человек поможет.
- Я и не серчаю! - бодро ответил Закаулов. - Чего-нибудь придумаем. Средства, говорят, есть. Только найдется ли для меня, такого забубенного… А жизнь все равно хороша, даже без небес, особенно если есть на опохмел.
И он встал, потянувшись.
- На опохмел всегда найдется. Надо двигаться, господа. А то здесь закиснешь. Московский воздух душу лечит. И пиво, - тоном хозяина похмелья сказал Олег.
- О, нет, я не могу. Вы люди относительно свободные, а мне надо в институт заглянуть, - с сожалением объявил Берков. - Я в другую сторону.