Боже ты мой, сколько тут было цветов! Огромные, как стаканы, крошечные, как бисер… Огненные жарки, лиловый багульник; красные, синие, розовые, они казались ненастоящими! Заросли папоротников этажами покрывали склоны, а среди камней качались хрупкие холодные и нежные тюльпаны. Пахло нагретой травой, дышалось легко, сладостно, и хотелось упасть в траву, в сетку солнечных пятен, закрыть глаза и лежать, слушать жужжание мух, шорохи паучков. Все вокруг было наполнено такой жизнью, такой стройностью - мудрой, вековечной, дикой…
"Чью-ви-ить!" Тонкий, пронзительный свист раздался совсем рядом. На стволе сосны, распластавшись как белка, сидел крохотный полосатый зверек и любопытно смотрел на нас блестящими бусинками.
- Ах ты, мой родной, ах ты, дурачок! - Ленька умильно остановился и расцвел, словно увидел друга. - Ах ты, мой бурундучишка! Ну, как живешь? Как дела вообще? Куда прячешься, а?
Бурундучок слабо пискнул и шмыгнул на другую сторону ствола. Мы стояли. Сначала показались ушки, потом лобик, и глянули любопытные-любопытные глазенки - так дети выглядывают из-за угла, играя в прятки.
Ленька казался взволнованным. Он нежно гладил деревья, рвал цветы, напевал и все начинал рассказывать, как он жил с отцом на зимовье, а зимовье - это просто избушка в тайге, хутор. У Леньки была замечательная собака Вальва, она за версту чуяла глухарей.
- Вот идешь ты по лесу. А он, хитрюга, засел где-то на дереве и спит. Вальва мигом почует - как примется лаять, на дерево прыгает, бесится, а он, дурак, попыжится, поплотнее усядется и наблюдает одним глазом. Тут уж он ничего не слышит! Ужасно интересно ему: что за зверь?.. А старая лиственница как падает! Шарах! - и охнет весь лес, шумит долго: "Дерево умерло…"
Глаза у Леньки блестели, и он все говорил, говорил, прыгал по камням, разговаривал с птицами, с жуком, словно он пришел в гости; вот долго-долго не мог выбраться, да и пришел, и никого не забыл, и для каждого у него припасено ласковое слово.
- Ты погоди, брат, вот мы с тобой придем сюда попозже. Вот она, брусника, - видишь, зеленая еще. А ведь мы тут лопнем! А малина! Голубика будет! Мы тогда всю получку в сберкассу - вот посмотришь! Кедровать пойдем. Ух, какие кедрачи есть!
Вырезав десять удилищ, мы спустились к Ангаре.
Сколько я ни смотрю на Ангару, не могу привыкнуть к ней. Она несется, как поезд, как падающий с неба ястреб, но тихо, без бурунов и шума, только поверхность напряженно пузырится, водоворотит… И стоит удивительная тишина, в которой слышно, как шуршат камешки по дну, а перед глазами несется, несется бирюзовая, чистая, как слеза, вода.
И перед этим тихим стремительным чудом я просто и ясно понимаю, как родилась эта легенда о гордом и дерзком побеге Ангары. Я смотрю, и голова кружится; кажется, что это во сне.
Ленька забросил удочки и подпер их камнями.
- Значит, искупаемся?
- Страшно…
- Ничего! Вот я Енисей переплывал - пять километров, - вот это я тебе скажу!
Я набрался храбрости и с разбегу шлепнулся в воду. Сначала мне показалось, что вокруг кипяток. Дыхание захватило, я раскрывал рот и не мог крикнуть. Течение понесло меня, как соломинку. Барахтаясь из последних сил, я выполз по-собачьи на гальку и только тут глотнул воздуха.
А Ленька стоял по грудь в воде, похлопывал себя по плечам и хохотал:
- Кусается? А? Добра! Быстрина! Хороша! Ага-а!
Он, словно тюлень, нырял, фыркал, булькал и был наверху блаженства. Я воротился по берегу к нашей одежде, попробовал снова зайти по щиколотки. Ноги заломило, будто я стал в лед, заболели все кости. Это было тем более удивительно, что сверху жарко припекало солнце, и галька на берегу была горячая, как угли. Я выскочил.
- Да ты привыкай! - уговаривал Ленька. Он заплыл далеко саженками, - Привыкай, это тебе Сибирь!
Еще раз я окунулся, просидел в воде десять секунд и с позорным воем шарахнулся на берег. Зуб на зуб не попадал. Ленька пришел довольный, раскрасневшийся и снисходительно утешил:
- Привыкнешь. Я тоже, как Енисей переплыл, двое суток на печи лежал.
Нет, не переплыть мне Енисея… Почему же я такой хилый, почему меня угораздило родиться и вырасти в городе? Эх!.. А я еще когда-то воображал, что сильный. Сколько раз я занимал первые места на школьных кроссах!
Настроение мое упало, вдруг стало почему-то тошнить. Что-то за последнее время меня часто мутит. Да это и неудивительно: ешь что попало, когда придется, к тому же устаешь.
Поплавки всех десяти удочек почему-то потонули - наверно, размокли. Но Ленька щелкнул языком:
- Порядок! Уже сидят.
Он подошел к удочкам и спокойно вытащил по очереди десять бычков, рыжих, головастых; самый маленький был с палец, самый большой - с ладонь. Я ахнул от изумления.
- Иная рыба глотнула - ну, пошла водить, шумит, не соглашается, - пояснял Ленька, наживляя крючки. - А бычок - парень с крупной головой; взял крючок и сидит спокойно. Знает: попался. Мы сделаем так: я буду закидывать, а ты таскай. Они там уже в очередь построились.
Я не верил своим глазам. Ленька шел впереди, забрасывал удочку и клал ее на воду. Я сейчас же брал, тянул - и снимал бычка. Это было ни на что не похоже. После первой же сотни такое однообразное, невероятное ужение превратилось просто в машинальную работу. Дергали, дергали - ну что редиску в огороде!
Ухи мы наелись до отвала, а потом спали на горячих камнях.
Я проснулся первый. Становилось уже прохладно. Ленька вкусно храпел, широкогрудый, мускулистый, как Геркулес в Пушкинском музее. По-прежнему стояла тишина, шуршали камешки, и Ангара бесшумным миражем неслась мимо.
Вдали сквозь дымку я только теперь заметил крохотные силуэты шести портальных кранов; крайний - мой… Точка, островок, пятачок культуры в этом нетронутом, диком мире. И меня сюда занесло. Выдержу ли?
Опять меня замутило. Вспомнил про уху, и стало гадко: в ней плавали разваренные головы, плавники, а мы хлебали, хрустели головами. Не надо было мне столько есть… Да, я в школе брал первые места на соревнованиях, а тут оказалось, что я просто малявка. Вот Леньке дай в руки ружье да ржавый крючок и пусти его на год, на два в тайгу - и он проживет, ничего ему не страшно; мир для него - дом родной, и стройка для него - игрушка. А я…
От заходящего солнца Ангара отливала лиловым, зеленым, золотилась. Это было фантастично. Большие рыбины играли, бултыхались то там, то тут. Над сопками огненными крыльями раскинулись вечерние облака. И чем краше становилось вокруг, тем тревожнее бежали мои мысли.
- Ленька, вставай, пошли, пошли домой!
- Что с тобой?
- Ничего. Пошли домой.
- Да на тебе лица нет! Что случилось?
- Да ничего же! Тошнит…
- Ну-у… Ухи объелся. Погоди, бычков подловим и пойдем.
- Не хочу бычков! Идем сейчас же! - Я сказал это таким неожиданно капризным тоном, что самому стало стыдно, а Ленька захлопал глазами.
Мы пошли через луг к сопкам. На этом лугу росли мириады фиалок. Меня морозило, мутило, и вдруг дикая резь в животе заставила согнуться.
- Что? - спросил Ленька.
- Давай нарвем фиалок…
- Девушкам? Да? - обрадовался Ленька. - Вот это придумал!
Он, ничего не подозревая, рвал фиалки целыми пучками. У меня фиолетовые круги плыли перед глазами, но я держался. Шли медленно и к закату солнца добрались до склона. Здесь новый приступ боли и тошноты заставил меня отбросить букет прочь и присесть на камень.
Ленька перепугался, засуетился, что-то говорил, а я заорал:
- Иди вперед! Я отдохну. Иди вперед, говорю!
Он деликатно пошел вперед, поднялся по склону, с минуту маячил его силуэт с удочками на фоне темнеющего неба и исчез.
Я, обессилевший, весь в холодном поту, немного отдышавшись, пополз за ним. Ленька сидел, поджидая меня, в траве. Отсюда открывался, как и с портального крана, необозримый вид на серебристую ленту Ангары, на необъятные вечерние дали, покрытые тайгой сопки.
- Ленька, Ленька! - сказал я, задыхаясь. - Достань мне денег! Я уеду в Москву. Я вышлю тебе оттуда, клянусь, честное слово!
- Ах, ты! - прошептал Ленька. - Да что же с тобой? Толик, да что ты?
- Достань мне денег, прошу тебя, умоляю тебя! Я уеду сегодня, сейчас же, я не могу так больше, я не могу! Я домой хочу!
- Ну-ну… Да не надо, успокойся! Это тебе бычки…
- Выбрось их, я не могу их видеть!
Он взглянул на меня и послушно бросил связку бычков в траву.
- Ленька, мне нужны деньги! Ленька, Ленечка, голубчик! Двести рублей на общий билет, иначе я пешком побегу. Я не гожусь, я пропаду. К черту! К черту! Двести рублей!
Ленька облапил меня за плечи ласково и неуклюже.
- Толик, родной!.. Да ведь денег-то… нет. Нет денег. Ни у кого нет. Достать нельзя… Потерпи. Ты пересиль себя. Ах ты боже мой! Держись, пересиль. Понимаешь? Тебе плохо, а ты упрись. Ну, поругайся… Слышь, хочешь - ударь меня? Бей! Ну, бей! Не бойся, мне ничего!
Он уже не знал, как вести себя, что сказать мне, капризному, избалованному дитяти, как ответить на такую выходку.
- Ты же пойми: уехать - это можно. Получишь аванс, на вокзал - да и дома. Да только дашь себе поблажку раз - всю жизнь поедешь на поблажках, ставь крест! Идем лучше домой, возьми себя в руки. Эх, не надо было тебе бычков есть! Пошли… Заработаешь денег, отпуск возьмешь - съездишь. Хочешь, вместе собирать будем? Мне не надо! Ну что же ты, не на Москве весь свет клином сошелся!
Я плохо слушал, что он еще говорил. Тошнота немного прошла. Я встал, отыскал в траве бычков, молча сунул связку Леньке, отобрал у него половину удочек и, кусая губы, пошел.