- Ну, это мы исправим, - добродушно откликнулся врач, снимая с шеи стетоскоп. - Ну что, приступим?
Меня осмотрели и послушали. Проверили катетер, взяли кровь на анализы.
- Ну что ж, порядочек, - бодро произнёс Вольдемар и повернулся к медсёстрам. - Поставьте ещё зофран, двадцать четыре миллиграмма…
Я почти не вслушивалась в слова: предпочла вглядеться в его лицо. Сегодня весёлость врача казалась мне немного наигранной.
И тут пришибленность медсестёр и ночные крики встали на свои места.
- Что, Александра? - заметив мой взгляд, спросил Вольдемар.
- Владимир Алексеевич… - я замялась, - ночью что, кто-то…
Продолжение фразы застряло в горле.
Какое-то время врач молча смотрел на меня. Потом опустил взгляд.
- Мариночка, - тихо сказал он. - Сердце не выдержало. - Врач вздохнул. - Сейчас разбираются там…
Я вспомнила голубой платочек, томик Ахматовой и слёзы на щеках.
А сейчас вдруг оказалось, что тогда я видела Марину в последний раз.
Мне показалось, что из-под меня выдернули кровать: пока я ещё зависла в прежнем положении, но вот-вот рухну куда-то вниз.
Марине было всего двадцать пять.
- …так что заведующая отделением скорректировала всем лечение, - я вновь услышала голос Вольдемара. - Если всё пойдёт нормально, то это твой последний высокодозный курс.
- Последний? - я не поверила своим ушам. - Вы же говорили, будет семь!
- У тебя ремиссия, Александра. А после Марины мы не хотим рисковать, - врач решительно черкнул что-то в своей папке. - Было семь, станет пять. А дальше… будем посмотреть.
Когда он ушёл, я всё ещё лежала, тупо глядя на светло-зелёную стену.
Смерть всё время была рядом. Я понимала это. Каждый день где-то в этой больнице умирали люди.
Но все они умирали где-то далеко. Не так. Не так, что ты лежал с человеком в одной палате, а потом его вдруг не стало.
И, наверное, в этот момент я впервые действительно поняла, что могу умереть.
Скоро пришли родители.
Во время их визитов я ощущала себя бабочкой в банке. Со сломанными крыльями. Потому что могла только ползать.
Одна стена моего блока представляла собой огромное окно, не то стеклянное, не то пластиковое - через него мы и общались.
В пластике было два небольших отверстия, прикрытых огромными резиновыми перчатками. Сидя в маленькой комнатке, промежуточной между больничным коридором и моей палатой, родители могли сунуть руки в эти перчатки и прикоснуться ко мне. Ещё было специальное окошко, через которое передавали еду и вещи.
Вот и все доступные радости.
В общем, лежать в обычной палате мне нравилось куда больше, чем в блоке. Те, кого переводили сюда, зачастую не возвращались обратно.
- …нам сказали про Марину, - в маминых глазах стояли слёзы. - Ужас какой! Девочка же совсем! Как же муж её теперь…
Я не удивлялась, что маме это сказали. Она подружилась, казалось, со всеми врачами и медсёстрами в отделении. За чаем они пили мамины конфеты; выходя из больницы, красились мамиными помадами и душились мамиными духами. А на праздники Вольдемар получал от неё толстенький конверт. Врач никогда ничего не просил - но конверты брал. Мы не были богатой семьёй, но раз в два-три месяца родители находили десять-пятнадцать тысяч для очередного подношения.
Мама считала, что такими подарками уменьшает шансы на всякие врачебные ошибки. Таких, как заражённая гепатитом кровь, которую влили десяти больным, когда я только поступила. Тогда мне повезло, но не факт, что подобного больше не повторится. И это в одной из лучших больниц Москвы: нам крупно повезло, что мне выделили квоту на лечение здесь.
- …Машка про тебя спрашивала, - продолжала тараторить мама, - ты ей позвони вечером, она так волнуется! И Лёля с Лесей тут заходили…
- Как мило с их стороны, - пробормотала я.
Папа не вмешивался в разговор: просто смотрел на меня, улыбался и держал за руку. Сейчас меня ещё не раздражало прикосновение резины к коже - воспоминания о настоящих касаниях были слишком свежи - но я знала, что через неделю-другую начнёт.
- …а ещё Пашина мама о тебе спрашивала, - закончила мама.
Я поперхнулась воздухом.
- Вот уж нежданчик, - прохрипела я потом.
- Он-то сам чего? - спросила мама - с деликатностью человека, который собирается покопаться в чьей-то открытой ране. - Не объявлялся?
- Нет.
- Вот гад-то! А год назад я на него смотрела и думала…
- Лен, хватит тебе, - оборвал её отец. - Всё уже прошло и быльём поросло. Сашка и не переживает уже, - резиновая перчатка ободряюще сжала мою ладонь. - Правда, Саш?
Я только кивнула.
- Ничего, выйдешь отсюда - найдёшь себе другого! - решительно произнесла мама. - Это даже хорошо, что так случилось. А если бы поженились уже? Или если б нас не было? Осталась бы одна совсем…
- Я устала, мам, - тихо сказала я.
Мама, может, и не поняла намёка - а вот отец вздохнул и, отпустив мою руку, встал со стула.
- Ладно, Лен, пойдём, - он коснулся маминого плеча. - Дай ребёнку поспать. Завтра придём.
- Завтра так завтра, - мама, явно расстроившись, всё же поднялась на ноги.
Родители, пожелав мне всего хорошего, ушли - а я откинулась на подушку.
Паша, Паша. Мой бывший жених. Сейчас даже смешно немного: какой из него жених, если он на три месяца младше меня?
А тогда я верила. Всем обещаниям.
Тогда он и сам, наверное, в них верил.
Когда я услышала его в третий раз, я приняла его голос за галлюцинацию.
Той ночью я лежала с температурой тридцать восемь. Отёкшие руки и ноги скручивает невидимыми верёвками, в висках колоколом стучит кровь, с каждым ударом ввинчивая в мозг тонкую иголочку боли.
Первый раз я плакала, сейчас - уже привыкла. Это было нормальным явлением для восстановления после высокодозки: того периода, когда твой организм почти полностью убит, и остаётся только ждать момента, когда костный мозг начнёт снова вырабатывать кроветворные клетки. И молиться, чтобы среди этих клеток не нашли лейкозных бластов.
Я смотрела в потолок и думала о том, что это последний раз.
Скоро, уже совсем скоро я буду снова кормить белок в больничном саду. Листья к тому времени, наверное, уже опадут, но ветви клёнов помашут мне в знак приветствия.
Скоро, уже совсем скоро кончится пустыня, и путь мой продолжится не по выжженной, растрескавшейся земле, а по берегу реки, поросшему зелёной травой. Как и раньше. Нет, ещё лучше.
Скоро, уже совсем скоро я только посмеюсь, глядя в равнодушное, холодное небо, которое когда-то так меня манило.
- Зачем ты так цепляешься за жизнь? - голос почти слился с гудением лампы дневного света над моей кроватью.
Я вздрогнула.
Я с трудом повернула голову.
В больничной палате - мире бледной зелени и стерильной белизны, где даже окно заклеили плёнкой и занавесили жалюзи - он казался кровоточащей раной. Инородным элементом. Красно-чёрные одежды отливали шёлковым блеском, тёмные глаза внимательно следили за мной.
- Кто ты? - прошептала я.
- Твоё упрямство меня восхищает, - он подошёл ближе; движения его были мягки и вкрадчивы. - Многие молили о смерти, когда жизнь била их куда меньше.
Мне это кажется, думала я, глядя на его улыбку, бордовую, как розы. Меня предупреждали, что могут быть галлюцинации. Этого не может быть.
Он остановился у изголовья моей кровати, глядя на меня сверху вниз.
- А вот твоя соседка особо не упорствовала. Видимо, её чаша терпения была куда меньше, - добавил он. - Но ты… - он склонил голову набок, - а ведь дальше будет только хуже. Поверь.
Я моргнула.
Я не знала, кто он. Но мне не нравилось, что он находится в моей палате.
- Уходи, - хрипло проговорила я.
- Уйду. Твоё время ещё не пришло, - он протянул руку - с длинными тонкими пальцами, с длинными аккуратными ногтями. Я вздрогнула, ожидая прикосновения - но он лишь провёл ладонью вдоль моей щеки, не касаясь. - Может, всё-таки скажешь: что тебя держит? После предательства жениха, после предательства подруг, после всей этой боли?
Я молчала.
- Я мог бы прекратить всё это, - его голос обволакивал слух тёплой сонной пеленой. - Больше не будет боли. Никакой. Никогда. Только покой, - его рука потянулась к моим волосам, будто желая поправить выбившуюся прядку - и вновь застыла, не смея коснуться. - Ты сама об этом думаешь. Просто боишься пожелать.
Я сглотнула.
- Уходи, - повторила я, и в этот раз голос мой был твёрдым.
Он не ответил: лишь улыбнулся. Потом отвернулся и прошёл куда-то к окну, и длинные рукава его одежд летели за ним крыльями алой бабочки.
Я не видела сам миг его исчезновения - но в следующий миг его в палате уже не было.
В тот день, когда я услышала его в четвёртый раз, родители ко мне не пришли.
Зато пришёл кое-кто другой.
- Привет, Сашка! - тряхнув рыжими хвостиками, Катя поскреблась в стекло. - Как ты тут?
- Живу помаленьку, - я захлопнула крышку ультрабука и убавила звук телевизора, по которому показывали новости. Кое-как улыбнулась: грибок во рту мешал. - Ты как?
- Гипс сняли, - она гордо продемонстрировала мне свободную руку. - И рёбра вроде прошли совсем. Выписывают завтра.
- Здорово! Как ощущения?
- Хорошо, - она легко согнула и разогнула ладонь. - Наверное, скоро даже в музыкалку даже снова могу ходить.